Об изменчивости понятия добра и его роли в создании новой общности
Культура не спускается на нас необъяснимым образом сверху - это наш коллективный образ как людей. Её можно представить совокупностью понятий, находящихся в постоянном движении, которое мы переживаем, например, через изменение лексики, а если сузить рассмотрение - нравственной лексики. Ключевым её элементом является понятие добра, вокруг которого выстроены все жизнеобразующие нравственные и этические системы, жизнь ведь не зиждется на безнравственности. Развитие, если оно несёт жизнь, невозможно без изменения понятия добра. Мы же по большей части живём пониманием его остатков от прежних культур и потому так часто сегодня говорим о смерти самой культуры, нам не хватает ощущения жизни в ней. Это настроение усиливается по мере выпадения из понятия добра всё новых смыслов, которые более, либо не выражаются через него, либо вообще теряют подходящие для себя слова. Особенно же интересные картины открываются при рассмотрении этапов перехода между культурами, например, от античной к христианской.
ἐσθλός (esthlós) - это поэтический аналог слова ἀγαθὸς (agathós). Оба они несут схожие смыслы, входящие в понятие добра. Слово ἐσθλός применительно ко всему известному нам корпусу античных текстов используется тремя авторами: Гомером, Пиндаром и Гесиодом. В “Одах” Пиндара по упоминанию оно уступает “Одиссее” и “Илиаде”, а отставая по частотности вдвое от него идёт Гесиод с “Трудами и днями”. Всё, что находится вне этих четырёх текстов и сохранилось до наших дней, не идёт ни в какое сравнение, - у остальных авторов мы находим единичные упоминания и все вместе взятые они по количеству меньше, чем содержит одна “Илиада”. Это по-настоящему древнее слово и оно осталось в античных временах, порог христианства оно не перешагнуло.
ἀγαθὸς (agathós) тоже старое слово, его уже тогда знали эти греческие поэты, но частотность его использования, как за рамками их трудов, так и позднее - огромна. Здесь лидер уже Платон с понятной нам этикой, но переходя в христианский мир, оно живёт дальше и продолжает нести в себе прежний смысл. Но главное в этом слове другое: постепенно оно наполняется ранее несуществовавшими оттенками смысла добра, которые приносит с собой христианство. Они отражаются уже в переводах Нового Завета - это, например, значение праведный. Так видна смыслообразующая роль культуры - в нашем случае христианской, - как среды, где может воплощаться то или иное содержание. Горизонты значений слов расширяются, вариативность смыслового наполнения лишается прежних рамок и происходит то, что мы называем развитием, но за рамками этой культуры всё будто схлопывается и это несёт в себе вполне конкретные последствия.
Как мы теряем связь со словами
Новые значения слова ἀγαθὸς, добавившиеся с появлением пласта христианской литературы, нередко опускаются в классических словарях, но неизменно присутствуют в словарях и комментариях к христианским текстам. Эта оппозиция двух принципов - старого и нового - даже подсознательная, а порой и открытая, длится и по сей день. Такой академический разделяющий взгляд на до и после, даже без учёта личных предпочтений, сам по себе подразумевает отсутствие согласия с идеей развития, подразумевающей изменение содержания понятий, как одного из важнейших элементов познания реальности. Если добрый, то во все времена, если хороший, то навсегда. Это достаточно наивный взгляд. Тем труднее думать, что тот же Пиндар говорил почти такими позитивными смол-токами о своих героях, подобно тому как мы легко и незадумываясь пытаемся это делать сегодня, - улыбаясь просто добрым и просто хорошим людям. Но из классических переводов именно это и следует. Например, во второй из Олимпийских песен он говорит о благоприятной посмертной участи людей, которые заслужили оставление забот в ином мире:
… ἀπονέστερον ἐσλοί δέκονται βίοτον… (2.62)
беззаботную праведные получают жизнь (без забот о трудах).
(ἐσλοί, мн.ч от ἐσθλός).
Понять значение этого места в Олимпийских песнях сегодня можно принимая во внимание то развитие, которое греческий язык проделал, пройдя через христианство. Тут слово ἐσλοί так и переведено - праведные. Я говорю сейчас исключительно о современном человеке, который это и пытается понять.
ἐσλοί - достойные, так стоит переводить это место, если следовать классическому словарю. Но много ли это говорит современному читателю? Сегодня достойным может оказаться получивший повышение на работе, - он достоин большей зарплаты. Достоин внимания работодателя. Повод ли это считать, что вдруг с прибавкой открылись и ворота в рай? Это только один из вариантов трактовки, а их масса. Что означало это слово для грека? Быть достойным внимания Богов, которые творят жизнь вместе с ним практически рука об руку. Но мы не знаем каково это - жить вот так. Мы ушли от тех времён очень далеко, мы другие. Современный человек уже легко и без посторонней помощи наделяет себя собственным достоинством, ему для этого не то что работодатель не нужен, даже без Богов может обойтись. И если нам не чужда эстетика языка, следовало бы рассудить в пользу дополнительных поисков подходящего сегодня слова - для выражения требуемого смысла, - а не использовать то, чьё смыслообразующее поле подверглось такой ощутимой эрозии. Ведь, положа руку на сердце, нужно признать, что в слове достоинство в сегодняшнем языке есть что угодно, но не само достоинство. Ко всему, это слово отстоит много дальше от привычных нам добра или морали нежелеи праведность.
Так что имитируя древний язык словами современного, мы не проясняем смысла и не приходим к пониманию. Плутарх же не говорил с греками египетскими понятими. Содержание египетской мифологии он передавал языком и понятиями греческой культуры. У него очень хорошо ощущается эта естественная преемственность развития, когда одна культура вбирает в себя содержание прежней, изменяется и двигается дальше. Содержание предшествующей культуры там существует не как непонятное, выделенное отдельно когда-то бывшее, а как растворившееся в себе и существующее ныне, как часть себя. Там ещё нет этого разделяющего мертвящего подхода. Это место нужно действительно понять: тут речь именно о естественной преемственности культур, а не о их смешении. При понимании этой преемственности, окажутся и бессмысленными изысканиях о христианских «заимствованиях» из древних культов, которые уже сотни лет преподносятся подобно сенсации. Речь ведь на самом деле совсем не об отстаивании перевода какого-то слова в древней трагедии, которую мало кто сегодня читает и вряд ли будет читать в будущем. Это хороший и наглядный пример того, почему её никто не читает и читать уже не будет, а если и сподобится, то почти ничего не поймёт. И все споры об обоснованности изложенного подхода, если они возникнут, я бы предложил вести отсюда. Если бы сама естественность могла говорить, то мы услышали бы о себе вероятно столько всего, сколько обычно слышат упорствующие в своей наивной глупости, нерадивые дети. Но я уверен, что эти слова были бы высказаны с большой любовью, не в пример нам, со страстью расчленяющим её ежедневно, ежечасно, ежеминутно.
Сказать о человеке сегодня, что он добрый или хороший (другие часто встречающиеся в европейских языках вариации перевода слова ἐσλοί) - это часто как не сказать почти ничего. За такими словами можно рассмотреть смутное душевное настроение, выражающее расположение, но в нашей культуре, пережившей не только античность, но и успевшей секуляризироваться, так говорить, значит демонстрировать, что думать об этом человеке лень - это часто отговорка, оправдывающая отсутствие мыслей или интереса. Если бы Пиндар в своё время подошёл с такой же мерой ответственности к своим героям, то они не только не попали бы в Элизиум, они бы проспали и Тартар. Тут можно возразить, что речь же о переводе поэтического произведения, не расписывать же каждое слово на страницу, отражая новый смысл, как это вообще возможно?
Действительно, как? В те времена ещё достаточно было произнести слово, которое вмещало в себя вселенную, а сегодня взгляд нужно углублять в конкретного человека, что стоит перед тобой, - вселенная из звучащего слова с приходом христианства переместилась внутрь этого самого человека. Такой сухой и грубый язык, как наш, мало что говорит об этой вселенной внутри, а там мириады звёзд и каждая достойна отдельного слова, и вот как это всё собрать сейчас вместе, как выразить? Где взять эти новые слова-вселенные? Слова ли это вообще в привычном понимании должны быть? Вопросов явно больше, чем можно дать ответов.
Сталкиваясь с такими пустыми и бессодержательными словами, я часто ощущаю себя стоящим перед пустотой, в которой не могу почти ничего ухватить для понимания. Так, вербальная коммуникация нарушается и остаётся возможность двигаться только интуитивно, всматриваясь в отпечаток, оставленный этими словами в душе. Тогда я пытаюсь понять не само прозвучавшее слово, а то душевное настроение со всеми его уловимыми оттенками, к которому оно привело меня, либо уловить это настроение в человеке, сказавшем его. Высказываемое, как правило, остаётся там - за словом. Подобная ситуация рождается в разрушающейся культуре и не совсем нормальна. Мы утрачиваем возможность приходить к глубоким, живым понятиям и выражать мыслимое в общедоступных словах с одной стороны, - в некотором роде становимся немы. С другой же стороны в культуре нет традиции никакого интуитивного восприятия. Кто поручится за его чистоту, как вообще верифицировать такой результат? Людьми не проведено существенной работы по исследованию этих проблем. Потому такой результат часто сопряжён с риском ошибки - как хочешь так и понимай, хоть головой, хоть сердцем, хоть ещё чем-то, если умеешь. Поговорили и разошлись, слава Богу не подрались. Это можно назвать индивидуализацей.
Познание как инструмент создания социальной общности
Если европейская культура - христианская - в корне которой лежит понятие добра, как принято считать, - уходит, получается добро умирает? Нет, - содержание этого понятия изменяется вместе с нами. Многое из того, что уже существует в системе этого понятия, попало туда давно. Мы без лишних объяснений понимаем, что благоразумие и умеренность - добро. Но это не означает, что этим и подобным содержанием добро сегодня исчерпывается, иначе в чём тогда смысл человеческого развития? Добавляющиеся смыслы добра точно также как и многое другое сегодня могут быть только самостоятельно ясно познаны, а не получены в виде готовых бытующих слов. Это именно познание меняющегося смысла добра таким путём, где в результате приложенных усилий появляется ясно сформулированное представление, объемлющее реальную сегодняшнему времени область существования добра. Это ключевое отличие от предыдущих времён. В этом должна состоять реализация самостоятельной творческой силы человека, стремящегося не покалечиться на пути индивидуализации, используя старые карты, а пройти его не просто живым, но выросшим над собой прежним. Порождением этой собственной творческой силы на путях поиска добра должна стать моральность. Другими словами, само познание должно воплотить в себе добро. Прийти к познанию добра сегодня можно не в отвлечённом понятии, а только сотворив его на этом пути. Тогда можно будет и приблизиться к пониманию средств его выражения, чтобы донести до других. Это познание, как и любое другое, если оно призвано показать действительность, возможно только на почве общности. Такое познание сопряжено с поиском людей, где собственные обретаемые представления могут быть обсуждены и приведены к понятному хотя бы двоим смыслу. Иначе познанное бессмысленно, если его результаты остаются достоянием одного - оно не явлено.
Познание - это свойство социальности, напрямую связанной с понятием добра, когда его результаты важны, как возможность соотнести себя с опытом других людей.
Потенциальное пространство, доступное для подобной социальной общности ввиду очевидных препятствий сегодня очень невелико - небольшая группа, пока это верхний порог доступного. Это то количество людей, которые собственными усилиями могут быть готовы прийти к тому, что их работа по обобщению познавательного опыта каждого из них ляжет в основу чего-то подобного, например, такой картине мира, где мораль будет не просто совокупностью норм поведения, не просто одним из элементов, а смыслообразующим центром. Как в центр картины, созданной общими усилиями, можно поставить то, что может быть только результатом серьёзного творческого и сугубо индивидуального исследования, не похожего ни на что чужое? Какой уровень согласия, уважения, доверия и личностной зрелости, знаний, подготовки и опыта здесь должен присутствовать? Какой может получиться такая картина? Вновь одни вопросы. Но такой результат определённо должен, во-первых, нести ощущение здоровья, обращать на себя внимание именно содержанием общепонятной жизненности подобно настоящей красоте, а не отдавать затхлой формальностью и академической скукой. Во-вторых, быть пригодным и доступным инструментом для других людей на их путях познания. Такой, например, могла бы быть современная философия. Для этого нужно, на самом деле, совсем немного: честное желание соотнестись с такой картиной, созданной другими людьми. Если искать общности, не требующей принуждающих обстоятельств и правил, то - вот она . В современной научной среде рождение такой философии невозможно.
Понимать это, конечно, нужно с необходимой долей серьёзности, честности и душевного здоровья, иначе за рецепт сойдёт любое безумие, творимое сегодня на бесчисленных семинарах и группах по приходу к осознанности и тому подобная оскверняющая человека глупость. Сложно описать эти требуемые качества существующими научными методами, современная психология тут не помощница. Но, оттолкнувшись лишь от них, можно начать путь. Об этом можно сказать так: в другом человеке эти здоровье и честность могут переживаться, как способность слышать и соглашаться, но в этот момент не делать из услышанного выводов и не принимать решений. Такой человек делает услышанное своим достоянием для обретения им места в собственной картине мира, чтобы ответ появился позже. Он будет с большой вероятностью уже своим, но хоть это и может звучать парадоксально - в той же мере и общим. От навязывания и внушения в данном случае человек себя уберегает. Это выражается ещё и в обратном тезисе: чем больше времени я провожу в поле современной культуры, взаимодействующей со мной средствами внушения и приучающей других также взаимодействовать со мной, тем меньше я ощущаю себя здоровым и способным к честности человеком. Общность на самом деле не абстрактное измерение механических действий социальных индивидов, принуждаемых к единению - так её понимают сегодня. Общность это то, что рождаясь из здорового согласия, может личное сделать общим и в этом нет парадокса, если над этим размышлять. Лежащее же за рамками этого простого правила, мыслимое социальным строительством сегодня, на самом деле строительство антисоциального, но оно вполне может существовать на поле неиндивидуального. Так создаётся коллективизм через догматизм и идеология или общество потребления на основе массовой культуры. Одно давит через мысли, другое через чувства.
В этом, как я думаю, ключевая проблема понимания добра, как сущностного основания христианской культуры. Не христианство покидает нас, мы покидаем христианство. Этим же можно объяснять и то, почему выдвинутые некоторыми мыслителями прошлого идеи, стоящие в прямой связи с таким утверждением, вызывали непонимание, либо отторжение: философию Фихте называли атеистической, слова Ницше о смерти Бога понимали до невозможности буквально, а Гуссерля, пытавшегося разжать тиски феноменологии, между которыми была раздавлена человеческая жизнь, как угодно произвольно. Они черпали своё понимание из мира тех смыслов и значений, которые воспринимались ими, как желающие прийти на место отживших. Из них они и говорили, а не перебирали на академический манер звенящие своей пустотой бессодержательные слова, они были для это слишком честны. Они говорили на новом, но будто всё том же старом нашем языке. И достойным ответом на сказанное ими были бы не упражнения в цитировании и интерпретации или, наоборот, осуждение, а развитие мысли и постановка вопроса: что дальше? Но невоздержанность требует готового рецепта сразу, а они его не давали. Они понимали, что прямого пути нет и он лежит в сфере той свободы, что так претит человеку, который хочет, скрестив ноги, удобно усесться и под напевы древних заклинаний отправиться прямо вверх, минуя любые усилия. Похоже, что сегодня для многих это становится предпочтительным вариантом, и высказанные предостережения не действуют, но следует помнить, что конечная точка этого пути неизвестна.
Переживание настоящего через смерть и зло: мораль между отрицанием и подменой добра
Смысл существования человечества, выражающийся в постоянном изменении, не может опровергаться стремлением именно к дословному копированию ранее существовавших культурных форм. Это застарелый человеческий недуг, но всё чаще сегодня можно услышать призывы возродить что-то из прошлого, то царя воскресить, то Союз вернуть в деталях или сразу весь, - это настораживает. Здесь нужно найти в себе силы и увидеть, что всё лелеемое уже давно ушло из объекта воскрешения, ведь тела умерших - не сами эти люди при жизни. Так, раз за разом обращающий свой взгляд назад, уподобляется в своём влечении Безумной Хуане I Кастильской, возившей с собой труп умершего, но горячо любимого мужа - Филиппа I Красивого. Именно такой, спорящий с действительностью взгляд, вводит в сферу своей картины мира смерть, как конечную остановку всех рассмотрений, - раз я воскрешаю прошлое, значит настоящее мертво. В таком взгляде нет места идее развития. Возвращение ушедшего - не дань уважения мудрости прошлых поколений, а пренебрежение ей. В этом самом прошлом такой подход никогда не привёл бы к появлению нас с нашими особенностями, но только к сохранению бесконечно длящейся древности. И наши предки были мудры, чтобы так не ошибиться и дать нам свой шанс. Они были к нам добры, но тот, кто стоит на таких путях сегодня, не хочет пронести эту доброту дальше, он отрицает её и хочет умертвить прямо здесь.
Донья Хуана Безумная (в походе с гробом мужа Филипа I Красивого), Франсиско Прадилья, 1877. Музей Прадо, Мадрид.
На иной позиции может стоять человек, рассматривающий действительность, будто коренящуюся в импульсах еще неосуществившегося. Отдавая много душевных сил переживаниям ещё не сделанных открытий и изобретений, человек выбирает опорой своих чаяний непришедшее. Это центральная опора современной науки, превратившейся из познавательного инструмента в фабрику чудес завтрашнего дня, и опора массовой наукоцентричной культуры, в которой расцветает уже во многом дилетантский, зрелищно обыгранный извод такого научного взгляда. Так формируются очень конкретные нравственные ценности. Этот взгляд не подразумевает смерти настоящего, он его не принимает как точку отсчёта, но точка начала отсчёта берётся в будущем. Всё настоящее и прошлое стремится быть приведённым к этому неосуществлённому идеалу, оно приносится ему в жертву - мыслимое добро обретается только там - за горизонтом настоящего. Так можно описать понятие прогресса.
Аллегория прогресса: человек вращающий колесо фортуны, гравюра Алонсо Форингера, выполненная для Американской банкнотной компании в начале ХХ века. Это изображение достаточно хорошо демонстрирует общедоступный смысл понятия прогресса, бытовавший во времена его действительного становления. Выражаясь в своих подосновах в старом принципе упования на неизвестное, он трансформируется позитивистским взглядом, будто бы охватившим собой все неизведанное, в упование на будущее.
О том, как в фантастических вселенных сегодня отливаются заново представления о нравственности мы знаем. И возражения, что фантастическая образность не мешает воплощать нравственные архетипы - того же добра, например, - несостоятельны. Эти архетипы коренятся в непрешедшем - в несуществующем. Люди не могут преодолевать измерение времени, они не знают как всё в будущем на самом деле. Так, привлекая к себе через мысли несвоевременное, человек разрушает себя, вредит. Это очень простое правило, лежащее в основе развития человека от ребёнка к взрослому. Потому существуют истины, соответствующие определённому возрасту, от которых добросовестный родитель оберегает неокрепшего юного человека, - тот не сможет их верно принять, они подействуют разрушающе. Это будет для него злом. Зло может внести в сферу своего рассмотрения взгляд, привлекающий к себе несвоевременное, ибо оно не может быть верно понято - на то оно и несвоевременное. Добро остаётся добром не когда выносится из ненаступившего будущего, а когда из настоящего это будущее поступательно создаётся сообразно с обретаемой на пути моралью, чьи корни могут быть только в опыте настоящего.
Сказанное не означает принципиальной непроницаемости будущего, иначе мы были бы лишены представления об идеалах и эту разницу нужно понимать. Идеал - такое же изменчивое понятие, но его изменчивость состоит не в колебаниях смысла, а в постепенном наполнении, усложнении, в стремлении к завершённости - идеальности. Он в некотором роде повествует о будущем, о его идеальных состояниях. Но понять пути достижения этих состояний, понять сам совокупный идеал мы можем только получив опыт в существующем, в живом. Даже фантазируя, мы делаем это исходя из опыта жизни, все миры наших фантазий коренятся в системе нравственных оценок, приложимых к объектам этой жизни. У нас нет иного опыта и иной нравственности. Вводя в эти миры объекты к жизни непричастные, мы утрачиваем возможность применять к ним нравственные понятия, коренящиеся в самой этой жизни. Не учитывая этого, можно оказаться на путях подмены идеала.
Идеал - не приговор, а приглашение. Можно выбирать принять его или отвергнуть. Познание, приводящее к пониманию, - инструмент такого выбора и им можно распорядиться по-разному.
Если познание стремится к действительности, то в определённый момент можно обнаружить, что ищя свободно эту действительность, я не могу к ней прийти там, где присутствуют недействительные объекты. Я не могу ничего знать о их нравственой стороне.
Как сегодня узнать добро?
Начиная отсюда, становится понятно, что для характеристики и описания добра я должен его знать сам, иметь в опыте, и не существует более возможности получить отвлечённый опыт добра, например, по книгам, как это было много ранее. Как тогда его узнать?
Можно попробовать задать себе вопрос: могу ли я сделать интерес другого человека по значимости сопоставимым со своим? А могу ли я сделать это не согласно некоему обязательству, а по своему решению да и ещё испытав радость? Если да, то попробовав вызвать в душе такой образ, можно раз за разом в него погружаться, делая достоянием своей души интерес другого человека и наблюдать. Настоящая, а не поддельная радость будет свидетельством того, что делаемое - не самообман. Если чувство радости переживается легко, то можно сказать, что переживается сама идея добра.
Если же вызвать подобный образ затруднительно, то наблюдая за собой, переживая снова свои самые разнообразные желания, начиная от личных приобретений и заканчивая изменением окружающего мира в угоду себе и, простраивая эти желания реалистично, можно в воображении создать мир своих воплощённых грёз. Не исключено, что однажды станет видно нечто, мешающее принятию интереса другого человека равному своему - это эгоизм: свои желания, захватывающие всё поле творческой фантазии, на котором строится этот воображаемый мир. Тогда, продолжив переживать этот мир снова, может случиться так, что однажды, оказавшись в нём вновь, он вызовет душевную реакцию, выражающуюся в его отрицании, когда себе получится сказать, например, что я не хочу, чтобы все было так, как я когда-то захотел. Тогда не исключено, что в будущем появится место в восприятии для того, что войдёт как добро. Это пережитое чувство отказа от эгоизма будет высветлять его, уменьшать затенённость, делать яснее. Но такое чувство также может и сильно обманывать, но, когда оно приходит на самом деле, этот момент пропустить будет нельзя, для этого нужна известная мера личной честности. Как и в другом случае, если, например, результатом такого воображения станет рост эгоизма, выражающийся в усилении влечения к своим эгоистическим целям. Для того, чтобы увидеть это как проблему, также нужна будет честность. Это ещё не путь обретения понимания добра, а условие, предваряющее встречу с ним. Авансы себе в виде убеждённости, что будучи такими, каковы мы есть, мы можем творить добро, - заблуждение. Будучи такими, какие мы есть, мы обычно творим то, чего хотим сами и этим пресекаем возможность к созданию любой общности. А добро, будь оно воспринято тогда хоть под влиянием самых лучших книг, если оно поперёк души другому человеку, для чего оно? Добра только для себя быть не может. Наши желания и интересы - не желания и интересы других. Но думать об интересах других можно начать, получив, например, описанный опыт. Думая вперёд него, я полагаю, велик риск прийти только к бессмысленной словесной пустоте. Отсюда же можно найти и понимание своих реальных мотивов.
Но было бы ошибкой назвать описанное универсальным объяснением и буквализм, это то, от чего нужно воздерживаться. Всегда есть место для сложно уложимого в рамки такого рассуждения о своих и чужих интересах. Как в случае с генералом, который истреблял на границе Российской Империи зверствовавших башибузуков в рассказе Владимира Соловьева “Три разговора”. Является ли добром, сделанное им в контексте сказанного выше, если трактовать это буквально? Нет. Должен ли он был тогда так поступить? Это вопрос выбора и чувства с которым он осуществляется. Можно попробовать рассудить, задав себе такой вопрос: чего он достиг, совершив это? Пресёк неоспоримо истинное и большое зло. Никогда ранее вопрос добра не представал перед человеком так - без любых обусловленностей, когда абсолютно не на что опереться кроме собственного морального выбора. Я отвечу на поставленный здесь вопрос так: иного пути, для человека не преклоняющегося перед злом в его случае не было. Сложность с которой сегодня приходится подходить к подобным вопросам не означает, что раньше не было похожих ситуаций, но означает, что условия оценки и суждения о них сейчас иные. Это, безусловно, одно из важнейших условий существования всей этой необъятной системы понятия добра и постижение её возможно только при осознании всех качеств среды, где это понятие может существовать. Иначе остаются лишь слова.