Ленин и машины с мигалками
В начале этой недели мы отмечали 99-летнюю годовщину Великой Октябрьской Революции, изменившей ход истории и давшей человечеству право на восхождение в ХХ веке. Ближе к праздничной дате не обошлось без провокационных информационных вбросов со стороны самопровозглашенных сторонников белого движения. Известная своими псевдомонархическими взглядами депутат госдумы Поклонская не сумела удержать себя в рамках приличий и выдала совершенно отвратительный перл, сравнив Ленина с Гитлером.
Мало того, что сей новомодный политический деятель нагло лжет и обращается более чем вольно с историческими фактами и таким образом оплевывает историю своей страны (ведь если сравнивать Ленина с Гитлером а СССР с 3-м Рейхом, то сравнение явно не в пользу России), но и вносит раздор в наше общество, оскорбляя огромную часть (если не большинство) населения страны.
В связи с этой гнусной выходкой Поклонской с нашей стороны будет совершенно не лишним по возможности как-то воссоздать подлинный образ Владимира Ильича. А заодно и внимательно присмотреться к фигуре этого величайшего сына России.
Сделать же это мы можем, только опираясь на свидетельства его современников.
Вот что писала Мария Фёдоровна Андреева в своем письме А.М. Горькому, вспоминая о Владимире Ильиче Ленине, получив известие об его смерти. Каким он ей запомнился революционным деятелем и прежде всего Человеком:
«Начала писать тебе в тот день, когда пришло известие о кончине Владимира Ильича, и не смогла.
Такое было острое чувство тоски от утраты и своей, и общей, что всё было трудно и всё казалось ненужным и таким ничтожным.
Великого мужества, великого дерзания и глубокой, крепкой честности ушел из мира Человек... А мне всё вспоминается тот Ильич, который жил на Капри и грустно отдыхал от тяжкого труда, разочарований, охотно хохотавший при каждом остроумном слове, от самой маленькой человечьей радости... Ты когда-то в Москве, на собрании, говорил, мне сказали, что Владимир Ильич представляется тебе Человеком, который взял Землю в руки, как глобус, и ворочает ее - как хочет. Но мне чувствуется, что хотение его всегда было от жестокого сознания долга. И не всегда приятно ему. Мне один раз пришлось услышать от него признание: «Что делать, М.Ф., милая моя! Надо!! Необходимо!!! Нам тяжело? Конечно... Вы думаете, и мне не было трудно? Вон Дзержинский - поглядите, на что человек похож! Надо. Ничего не поделаешь. Пусть лучше нам будет тяжело, только бы выиграть». Помню (должно быть) точно. Да я тебе тогда, приехав из Москвы, рассказывала, если память не изменяет. О себе - он мало думал. Помню еще один его жест: мы ехали вместе из Петербурга, ему подали его автомобиль с любимым шофером. Гиль, бывший у каких-то высочайших особ, но любивший и гордившийся Владимиром Ильичем, сам мне говорил: «Этот не похож на других. Этот никогда не ругается, не комиссарит. Этот - особенный. Этого нельзя не признавать». Спускаемся по Мясницкой, движение большое, много ломовиков, Гиль дудит, кричит и лезет напролом, ни с кем не считаясь. Владимир Ильич волновался-волновался, сидя рядом со мной, потом не выдержал, открыл дверь, по подножке добрался до самого Гиля и стал его увещевать: «Гиль, пожалуйста, не шумите, не вылезайте. Поезжайте - как все! Вы видите, сколько народу»...
Помню его в Немировичевой ложе Художественного театра. Этот театр ему, не видавшему хорошей русской драмы, очень нравился. Ему устраивают прием, подают чай с сахаром, бутербродами с ветчиной и с пирожными. Ильич искренне и наивно волнуется, смущается и огорчается, зачем всё это устроили.
В голову лезут тысячи всяких мелочей - из далекого прошлого, из недавнего, из последних встреч. И последняя была - я пришла к нему говорить о кинематографе, он очень интересовался этим и считал важным вопросом наладить производство у нас.
По обыкновению я волновалась, горячилась, он долго что-то слушал, а потом вдруг говорит: «Какая Вы еще, М.Ф., молодая! Даже румянец во всю щеку от волнения... Краснеть не разучились. А вот я - уставать стал. Сильно уставать». И так мне жалко его стало, так страшно.
Мы крепко обнялись с ним, и я вдруг почему-то заплакала, а он тоже, отирая глаза, стал укорять меня и убеждать, что это очень плохо.
Так, значит, больше и не пришлось увидеться. Вспоминаешь о нем, и чем больше вспоминаешь мелочей, тем больше становится он сам - Человек.
Как бы велико ни было будущее и его завоевания, такие люди останутся гигантскими фигурами и для будущего.
И - представь. Н.Н. Крестинский (Н.Н. Крестинский - в те годы полпред СССР в Германии) говорит - просто, очень искренне, очень волнуясь, но очень сдерживается...
А когда сказал: «Встанем, товарищи, и споем Интернационал, как завтра его петь будут в Москве, когда будут хоронить Владимира Ильича», лицо у него стало какое-то детское, брови поднялись, голос сорвался и - заплакал. И вдруг этот чужой, нелюбимый мною человек, стал таким родным, понятным и близким. Пусть ненадолго, но ведь вот есть нечто, что может сделать такое чудо - объединить духовно людей, и это не только горе об утрате, ей-богу, не только это. Это общее - вера, мысль, то, символом чего стал Владимир Ильич.
В одном больше, в другом меньше, но в каждом, в ком есть эта вера и мысль, - объединенные люди.
Пусть это сентиментально, пусть, но когда среди цветов опустился портрет Владимира Ильича, как живой, даже глазок его прищуренный, а руки, не поместясь на экране, легли на знамена, склоненные перед его портретом, сердце забилось от волнения - тоже символ, даже после смерти - руки на знаменах, даже Н.Н. не мог скрыть глубокого волнения, его волнение - тоже знаменательно. Вот Н.Н. - а как его потрясло! Больше, чем многих, кого я вижу. Хотя много людей горюют глубоко и искренне.
Ну - прощай, друг». М.Ф. Андреева 29 января 1924, Берлин
