Выдержки из мемуаров Р.Г. Пихои (часть 3)
Давайте уже дочитаем, что я успел накопировать. Это пока всё, больше нет и не знаю, когда будет. А ну и норм, и выложенного достаточно.
Чтобы организовать выход в свет серийного сборника объёмом в 10 печатных листов, требовалось, кроме письма из университета, заручиться поддержкой идеологического отдела обкома КПСС, получить решение Госкомиздата РСФСР, от Академии наук, в данном случае - от Археографической комиссии.
Экспедицию 1977 г. я готовил загодя и с максимальной тщательностью. Сидел в первом отделе и срисовывал с крупномасштабных карт, считавшихся секретными, кроки возможных маршрутов. Долго договаривался об автотранспорте для трех отрядов экспедиции и договорился. Большой проблемой стало получение лимитов на бензин для автомобилей. Каждый отряд проходил 3-4 тысячи километров, но советское время можно было заправлять государственный транспорт только по специальным талонам, которые в плановом порядке выдавались организациям. А на нас планы не были предусмотрены. Надо было получить в Свердловской конторе Госплана разрешение на получение талонов на три машины в количестве до четырех тонн бензина. Получил и это.
При подготовке одного из маршрутов с выходом со стороны Северного Урала в сторону реки Вишеры и Чердынского района Пермской области, где, по некоторым данным, еще сохранялись скиты, опытные люди настоятельно посоветовали нам не соваться туда, напомнив о судьбе «группы Дятлова».
Моим заместителем стал преподаватель атеизма нашего университета Владимир Петрович Викторов, бывший уполномоченный по делам религии Свердловского облисполкома и офицер действующего резерва КГБ. Это не было тайной. Владимир Петрович был нормальным, хорошим человеком. Другое дело, что его контора стала слишком внимательно присматриваться ко мне. Мне писал американский историк Дениэл Кайзер, который занимался историей древнерусской церкви. Вскоре и явно вследствие этого я обнаружил, что мой телефон поставлен на прослушку. Прослушка подключалась каждое утро в 8 часов утра и отключалась с характерным звоночком в 9 вечера. Видимо, предполагалось, что после девяти вечера и до утра я никакой опасности для страны не представлял. В.П. Викторов вполне определенно попенял мне, когда у нас в лаборатории состоялась встреча археографов со священником белокриницкой церкви села Пристань Артинского района - единственной старообрядческой церкви области. Мне было ясно сказано, что выступление священника в стенах государственного университета недопустимо.
На обратном пути, собирая отряды, узнали, что буквально перед нами какие-то люди ограбили дом в деревне, силой отняли иконы и уехали на красном «Жигуле». Соседи смогли запомнить номер машины. Доехав то Нижнего Тагила, я с Викторовым немедленно пошли в городской отдел милиции. Там нас отправили в районный отдел. Те, в свою очередь, постарались сделать всё, чтобы отделаться от нас и не принять заявление об ограблении. Дело кончилось тем, что Владимир Петрович отвел дежурного в сторону, что-то тихо ему сказал, предъявив некий документ, и наше заявление об ограблении было принято.
Пошли через весь Невьянск. Подошли к крепкому дому, открыли дверь крытого двора. Во дворе около мотоцикла «Урал» с коляской хлопотал чернобородый мужчина, которого я иногда видел в Невьянской часовне. Мой спутник попросил: «Покажи ему икону, которая милиционера застрелила». К моему удивлению, хозяин дома отнесся к этому предложению вполне серьезно. Дом был большой. Пятистенок или семистенок с несколькими комнатами. Пока хозяин вел по дому, то рассказывал, что в начале 30-х гг., его отец, директор Невьянского завода принимал гостей. Сидели, выпивали. Один из гостей, начальник милиции, пошел по дому и дошел до небольшой комнаты, где жила мать директора. Дальняя комната была заставлена образами. Милиционер выстрелил в икону Николы святителя, а пуля из маузера убила самого милиционера.
Дошли до этой комнаты. На стене был большой, сильно короблёный (выгнутый) образ Николая святителя. На нем хорошо просматривалась выемка, выщерблина, обнажившая левкас до холстины. На белом левкасе можно было разглядеть следы свинца. Стало ясно, что пуля отрикошетила от выпуклой поверхности иконы, ударилась в кондовую, смолевую стену дома и, снова отрикошетив в маленькой комнатке, убила пьяного милиционера.
На отделение истории КПСС действовал особый режим приема. Там требовался не только производственный стаж, но и членство в партии и активное участие в общественной работе. Принимали на это отделение при наличии рекомендации от партийных органов, не ниже райкома партии. Лекции читались, как помнится, отдельно для студентов каждого отделения. С историками и архивистами никогда и никаких проблем не было. С историками партии поначалу возник конфликт. Первая группа будущих историков КПСС, принятых в 1972 году, - это в большинстве были парни, отслужившие в армии, поработавшие, комсомольские активисты. На курс древнерусской истории, который они должны были сдавать в конце первого семестра, они смотрели как на ненужный или, во всяком случае, им и так известный по вступительным экзаменам. Не знаю, были ли у них у учебном плане практические занятия по этому предмету. По возрасту эти первокурсники были едва ли не старше меня.
Отношение к экзамену, который я принимал, было явственно презрительным. Экзамен начался. Я поставил подряд около десятка пар и несколько удовлетворительных. Студенты побежали в партком, оттуда - в деканат. Декан факультета, а до этого - секретарь парткома университета Владимир Иванович Шихов заглянул в аудиторию и попросил меня зайти в деканат. Все это происходило при заинтересованном внимании первокурсников-«рабфаковцев», как их звали. Я объяснил Владимиру Иванович, который, кстати, был известен как один из самых строгих экзаменаторов, читавших новейшую историю, что если мы сейчас не приучим этих рабфаковцев учиться, если они уже на первом курсе не хотят заниматься - то что с ними будет дальше?
Владимир Иванович согласился. Я продолжил экзамен с такими же результатами. Была назначена переэкзаменовка, едва ли не для 20 из 25 студентов этой группы. Рабфаковцы были убеждены, что мне «вправят мозги» в парткоме. Ничего этого не было. Следующий экзамен прошёл ровно с таким же результатом. Тут уж декан, пораженный нахальством этих студентов, предложил мне создать комиссию и принимать студентов, которые, в случае провала, автоматически будут отчислены. Я попросил в комиссию В.Г. Айрапетова.
Самое удивительное произошло при этой третьей переэкзаменовке. Кажется, мы не поставили ни одной оценки «удовлетворительно» Все отвечали на «хорошо» и «отлично». Это был первый и последний случай такого конфликта. Кстати, из этой группы в дальнейшем вышло несколько серьезных историков.
Одной из постоянных тем обсуждения на ученом совете истфака, столь же последовательных, как и безрезультативных, было стремление изменить учебный процесс у историков, выстроив его в хронологической последовательности. Эта, в сущности, правильная идея не могла быть реализованной уже потому, что при значительных полномочиях ученого совета факультета в изменении учебных программ при их последующем утверждении ученым советом университета, никто не мог пересмотреть очередность преподавания так называемых общественных дисциплин. Этот порядок определяли «инстанции» - решения ЦК КПСС и их трансляция Минвузами СССР и РСФСР. Споров и предложений было много, но ни к каким серьезным изменениям в порядке преподавания они не приводили.
Не припомню ни одного обсуждения, ни одной ученой дискуссии на факультетском совете со второй половины 70-х гг., когда я присутствовал на его заседаниях. Думаю, сказывался «ожог» от последствий конференции по многоукладности.
«Советская Россия» - Савраска, как её звали, в то время была едва ли не одной из лучших газет страны. Там нередко появлялись острые статьи, в том числе с критикой местных властей и центральных ведомств. Верстка этой газеты отличалась от стандартной, принятой в центральной печати - с «воздухом», разделявшим публикации, с крупными фотографиями, хорошо читавшимися шрифтами. К тому же газета была органом ЦК КПСС и Верховного Совета РСФСР, то есть изданием бесспорно влиятельным.
Статус собкора газеты ЦК КПСС (собственных корреспондентов центральных газет утверждал секретариат ЦК КПСС, они относились к номенклатуре ЦК), гарантирующий относительную независимость журналиста, требовал и то, чтобы обладатель этого статуса его отстаивал, в том числе и в использованию некоторых номенклатурных привилегий. Это была проблема статуса, а «умаления чести» сословия собкоров Владимир Николаевич не допускал.
Отношения с местным обкомом, в частности - с первым секретарем Б.Н. Ельциным у него были сложными. В свое время, еще работая в редакции «Уральского рабочего», В.Н. Денисов отвечал за освещение в газете строительной отрасли. Стычки с тогдашним заведующим отделом строительства Б.Н. Ельциным были неизбежны. Потом редакции нередко приходилось противостоять стремлению аппарата обкома командовать газетой. Владимир Николаевич с удовольствием рассказывал о том, как главный редактор «Уральского рабочего» И.С. Гагарин отбивал атаки на газету со стороны нового первого секретаря Ельцина.
В 1980-м году я решился купить садовый участок в коллективном саду университета. Впрочем, это был кусок мелколесья между двумя каменными горками в 30 километрах от Свердловска, в паре километров от железнодорожной станции Таватуй. В сад надо было ехать на электричке в сторону Нижнего Тагила. В воскресенье вагоны были забиты народом, который ехал на легендарную барахолку у станции Шувакиш, где можно было купить все - от западных пластинок до японских модных курток-анораков, от импортной косметики до отечественных самопальных джинсов.
Экологи рассказывали о своих экспедициях, что-то рассказывал и я. Помню поразивший меня рассказ и еще более неожиданный комментарий к этому рассказу. В гости к нашим биологам приехал академик Большаков, директор института экологии Уральского отделения Академии наук. Он рассказывал о том, что на полярном Урале невероятно увеличилась численность мелких грызунов - леммингов. Экологи зафиксировали факты, когда эти зверьки-грызуны стали пожирать друг друга, когда их кормовая база оказалась недостаточной.
Сергей Васильевич, внимательно слушавший этот рассказ, вдруг сказал, глядя на догорающий костер.
- А большая кровь на Кавказе будет.
Пораженные неожиданным разворотом разговора, мы стали спрашивать - какая связь между этими явлениями? Он нехотя ответил:
- Ресурсов для проживания такой численности населения там нет. Нет достаточного количества сельскохозяйственных земель.
Через десять-пятнадцать лет я не однажды вспомнил этот разговор.
Ранней весной 1978 г. я поехал в Киров, открыв для себя милый город, раскинувшийся на холмах, улицы которого сохранили старинную застройку, город, в котором жила память о сосланном туда А.И. Герцене, оставившим после себя библиотеку и добрую память и о другом ссыльном - высокомерном чиновнике в белых перчатках - М.Е. Салтыкове-Щедрине. Было известно, что в фондах Кировского областного музея хранится Острожская библия. Невероятно, но факт: отправившись в музей, я обнаружил там не одну, а около десятка(!) экземпляров этого издания. Не менее сильное впечатление на меня произвел областной архив с большим числом рукописных книг.
Киров запомнился замечательным художественным музеем, народными промыслами - глиняной игрушкой, запечатлевшей моды первой половины XIX в., изделиями из дерева, украшенными соломкой, сверкавшей как золото. Дорог с севера на юг области попросту не было. Область связывала только местная авиация. Зато была широкая, полноводная река Вятка, какая-то сохранившаяся в своей первозданности природа.
Cтарообрядчество отнюдь не только крестьянское явление. Для Урала центры сохранения раскола - это заводы, да и Верхокамье, территория, где работала экспедиция МГУ, - это регион, где находились передельные заводы Строгановых. Нет и никогда не было непроходимого барьера между кириллической и некириллической письменностью в круге чтения староверов.
Ельцина вытолкали из музея. Я сел передохнуть. Прошло несколько минут, дверь открылась. Ельцин, зайдя в музей, извинился, что не поблагодарил за экскурсию, попросил обращаться прямо к нему, если будут возникать какие-то проблемы. Тут же предложил помощь одного известного свердловского завода, который сможет наладить кондиционирование в музее. Не трудно представить мою реакцию на такое отношение…
После музея Ельцин отправился в студенческую столовую, где, ко всеобщему удивлению, появились скатерти на столах и невиданное разнообразие в меню. Похоже, информация в торговле была налажена наилучшим образом.
Встреча Ельцина со студентами стала событием, в известном смысле предварявшим перестройку и сделавшим его невероятно популярным в области. Приведу только некоторые вопросы к нему и ответы первого секретаря:
«Вопрос. Что намечается сделать по улучшению работы Шувакишского рынка? (смех в зале)
Б.Н.Ельцин. Я уже изучил, что студенты называют это место «тучей». Это действительно язва на теле трудового Свердловска. Надо попробовать навести порядок на Шувакишском рынке. Построить туда дорогу, сделать платную стоянку (смех в зале), усилить изгородь и сделать специальный пропускной режим. Ликвидировать там радиотовары, которые незаконно продаются, дальше, специально, чтобы каждый, кто продает, по закону должен указать цену, на грудь повесить, 30 рублей, 20 рублей и т.д. Дальше, раньше было очень тяжело судить, потому что, пока в Свердловск довезут, он или сбежал или судья передумал, или тот, милиционер, который задержал, решил прямо там на месте судить, и сейчас там выездной суд работает. Прямо сразу, как только две пластинки обнаружили, спекулянт, суд, все...посадили (аплодисменты и смех в зале).
Вопрос. К Вам обращаются студенты СИНХа. В нашей столовой очень грязно, часто на продуктах можно увидеть мух, по полу и столам ползали тараканы. Пища готовится некачественно, неаппетитно, выбора в блюдах нет, постоянные очереди, обслуживают медленно, порой одинаковые обеды.
Б.Н.Ельцин. Я сегодня вместе с товарищами был в этой столовой в СИНХе, но сделал, видимо, тактическую ошибку, вчера, уже в одиннадцатом часу ночи, все-таки предупредил товарищей. То, что здесь написано, близко ничего нет. Тараканов нет, смотрели, ходили, мух нет, выпечки горой навалено, горячая, потрогал. Соки, чай, огурцы, помидоры (громкий смех в зале), первых блюд три, вторых блюд три, в том числе такие, как бефстроганов… Специально взял меню. А я не буду показывать, среди вас здесь сидит Областного управления общественного питания, товарищ Пятыгин Борис Степанович»
Я сказал, что хочу, чтобы он учился в немецкой школе. Она покачала головой, явно огорченная моей наивностью. «Как же вы хотите записать ребенка в школу за пару месяцев до начала учебы? Умные люди готовятся к тому, чтобы учить в хорошей школе по меньшей мере за год!».
Дома всё было благополучно. Я получил доцента и самую высокую зарплату, положенную по должности - сначала 280, а в 1980-м году - 320 рублей. Да и жена к этому времени стала руководителем социологической службы главка «Главсредуралстроя». В совокупности это были совсем немаленькие деньги. Но! На рубеже 70-х-80-х гг. что-то сильно переменилось и в нашем материальном положении, и в жизни в Свердловске, да и думаю, не только там. В магазинах стали пропадать продукты. Свердловский обком партии в 1978 г. писал в Совмин СССР, что «Торговля мясом в области не производится. В продаже имеются колбасные изделия, ассортимент которых ограничен. В отдельных промышленных городах торговля ими производится с перебоями… Торговля молоком и маслом во многих городах области производится с перебоями, их не хватает на полный день. Практически отсутствует творог, крайне недостаточно молочнокислых продуктов… В торговле и общественном питании недостает сахаристых кондитерских изделий и особенно глазированных шоколадных конфет... В 1978 году области значительно уменьшены по сравнению с 1977 годом фонды на ряд промышленных товаров».
Поэтому не удивительно, что каждый командированный в Москву, и я тоже, в последний день своего пребывания в столице (благо, что поезд в Свердловск уходил вечером), с утра отправлялся по магазинам, чтобы купить пару килограммов мяса, если не было - то замороженных бройлеров, сервелат - если попадется, московской карамели, а если дело было накануне праздников - то апельсины или диковинный ананас, то есть то, что было невозможно купить в Свердловске, как и в большинстве российских областных городов.
Наше развлечение, которое мы с Володей Айрапетовым практиковали со второй половины 70-х гг. - уехать в начале сентября, когда занятий в университете не было, на неделю на север, за Ивдель, в глухую тайгу, где можно было отойти от экспедиции, отдохнуть так, как ни в каком отпуске не получалось, отвечать только за себя, а еще пособирать для дома бруснику и клюкву. Позже наши поездки наполнилось новым смыслом. Брусника и клюква, которую можно было хранить чуть не до февраля, из развлечения становилась главным источником витаминов. Помню, как я с ним купил десять килограммом сухого молока в каком-то леспромхозовском магазине. Молоко поделили пополам, и бабушка потом несколько месяцев использовала его для каши для ребенка. В другом случае мы также привезли по пять килограммов сливочного масла.
Денежные проблемы затронули не только меня. Неприятности возникли у Володи Айрапетова, который летом нанялся работать кровельщиком, не сообщив, что у него ученая степень. Почему-то с ученой степенью работать рабочим было нельзя. Был донос. Выяснилось, что он заплатил с этого заработка партийные взносы, но нервы ему помотали.
Жена, которая тяжело пережила смерть матери, по моему настоянию перешла на более спокойную работу преподавателя социологии в Уральском политехническом институте. Соответственно, значительно сократилась её зарплата. Да к тому же я еще купил садовый участок, который потянул за собой дополнительные расходы.
Денег не хватало. Дело дошло до того, что я начал отдавать свои книги, прежде всего - художественные альбомы в букинистический магазин на улице Вайнера.
Антуфьев, изучавший историю танковой промышленности Урала в годы войны. Он исследовал эту тему во многом на новых, прежде недоступных источниках. Именно в процессе обсуждения его работы я впервые узнал, что численность танков Красной армии к началу войны значительно превосходила немецкую.
В.П. Мотревич и Г.Е. Корнилов. Они занимались историей сельского хозяйства Урала в годы Великой Отечественной войны. При обсуждении их работ оказалось, что им удалось найти свои подходы и исследованию этой темы. Пожалуй, больше всего тогда меня заинтересовали их наблюдения, что война заставила несколько ослабить присмотр власти за колхозами, что способствовало появлению многочисленных подсобных хозяйств, кооперативов и тому подобных вокруг крупных военных заводов.
мне было ясно, что теоретическая составляющая, принятая у нас формационная теория, в сущности, одна и та же и для Черкасовой, и для Орлова оказывается несостоятельной при интерпретации конкретных фактов. К этому добавлялись мои личные наблюдения. Исследования истории края в XVIII в. не укладывались в классические схемы. Представления о феодальной зависимости плохо сочетались к конкретной историей заводских служителей, капиталы которых могли во много раз превышать собственность поместного дворянства и чиновников, но это не избавляло их от зависимости от заводчиков. При всей законности их требований, которые признавал сам Степан Иванович Шешковский, начальник Тайной канцелярии при Екатерине II, сама императрица настаивала на сохранение привилегий заводчиков. Где экономические закономерности, где право и где властная дурь? А ведь это не единичный случай. А сочетание современного технического знания мастеровых при сохранении религиозного сознания? А роль заводов в XVIII в., соответствовавших современным им европейским по уровню техники и технологии, ставших условием и средой для сохранения старообрядчества?
Меня все больше занимала проблема, которая представляется едва ли не самой важной для историка - узнать, как люди жили. Исследуя общественную мысль жителей Урала XVIII в., я задумался над тем, что в советской исторической науке исследовались отклонения от нормы (достаточно вспомнить бесчисленное количество публикаций о крестьянских войнах, восстаниях, волнениях, еретических движениях и пр.), а норма не исследуется.
Мы собрались в номере в гостинице «Золотая долина», до этого удалось купить пару-тройку бутылок армянского коньяка, который поставлялся, по слухам, благодаря А.Г. Аганбегяну в магазины Академгородка.
Смерть Брежнева вызвала жалость. Старый, немощный человек, как мы видели тогда с экранов телевидения. Короткое правление Андропова запомнилось дежурными, которые фиксировали время прихода и ухода в институте. Сразу нашлись «ученые», которые писать не могли, но гордились, что на работу приходят всегда вовремя. Правление бедного полуживого Черненко олицетворяло дискредитацию власти как таковой.
В этих условиях выборы 54-летнего Горбачева на пост Генерального секретаря было не просто сенсацией. Гораздо больше! На него обрушился поток надежд и ожиданий на лучшее. Тяжкий груз, замечу. Помню, как Горбачев поехал в Ленинград, как он встречался на улицах города, нелюбимого партийными вождями, как он говорил, что не видит ничего страшного, что у людей может быть садик, огородик. Мне тогда это казалось чуть ли не призывом к пересмотру отношений власти к колхозному строю!
Нельзя было не отметить, что эти слова Генерального секретаря, вопреки обыкновению, не попали в первые газетные отчеты о его поездке. Сразу возникало предположение о противодействии части аппарата новому Генеральному. И это только добавляло ему поддержки в народе.
Разница между Ельциным и Петровым стала ясной для меня, когда в Институте экономики УРО РАН, где я тогда еще работал, состоялась встреча с новым первым секретарем обкома. Ему задавали вопросы о социальном положении области. Все помнили, это звучало едва ли не в каждом выступлении Ельцина, что область занимает 3-4 место в стране по промышленному производству, а по социальным показателям - обеспечением больницами, учреждениями культуры, снабжением - на 30-х - 40-х позициях страны. Ответ Петрова, прямо скажу, поразил. Он сказал, что это нормально. Ведь область находится в середине списка! Конечно, это был разрыв с ельцинской традицией, с его (да и его предшественника - Я.П. Рябова) по созданию в области подсобных хозяйств при промышленных предприятиях, создания птице- и свинокомплексов, отчасти смягчивших продовольственную проблему в области.
Ясно стало, что отношение к области у Петрова отличалось от ельцинского.
Поехал на Старую площадь. Я там никогда в жизни не был и не собирался быть. Не знал ни единого человека за этими стенами. Здание, которое охраняли сотрудники КГБ и специальных подразделений МВД, ничего, кроме опасений, у меня не вызывало. Я вошёл в тот подъезд, который, как потом узнал, оказалось, предназначался для руководства ЦК. Несколько раз меня выпроваживали оттуда, направили в приемную ЦК в соседнем здании. Пришёл туда. В большой комнате на первом этаже с каменными полами стояло множество людей с какими-то свертками, с маленькими детьми. К окошку выстроилась очередь, как на Казанском вокзале. Сообразил, что люди подают просьбы на пересмотр приговоров суда. Я понял, что это не для меня.
Пошёл снова в главный подъезд ЦК. В конце концов мне подсказали, что можно позвонить по справочному телефону (попросив не говорить, кто посоветовал), и дали телефон человека из отдела науки, который имел отношение к проблеме. Тот назначил время встречи. Мне заказали пропуск, и через три часа я шел по цековской ковровой дорожке. В маленьком кабинете сотрудник ЦК внимательнейшим образом просмотрел все документы, выслушал мои объяснения и сказал, что решает этот вопрос вовсе не то подразделение Минвуза, куда мы все приносили документы, а совсем другой уровень Министерства (если не ошибаюсь - кто-то из зам. министров). Мой собеседник в ЦК сказал, что переговорит с ним и позвонит мне вечером в гостиницу. Вечером он позвонил и сообщил, что вопрос решён положительно. Проблемную лабораторию утвердили.
по мере осознания того, что коммунистическое будущее недостижимо, невозможно (а именно на надежде на победу коммунизма была выстроена вся система воспитания и образования в СССР) - в прошлом страны искали и причины её неудач, и надежду на будущее.
официальная историческая наука не могла ответить на эти вопросы. Это была и её вина, и её беда. Беда, потому что она не могла развиваться вне формационной теории. Даже исследования, точно не совпадавшие с идеологическими установками, маскировались под клише официальной идеологии, достаточно вспомнить название книги Н.Н. Покровского «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев». И антифеодального протеста в книге не было, и заводские служители и рудознатцы не были крестьянами в собственном смысле слова. Так же поступал предшественник Н.Н. Покровского - А.И. Клибанов. Да этим кто не грешил!
Поэтому застрельщиками пересмотра истории выступили писатели. Сначала В.С.Пикуль с его серией исторических романов, повестей, рассказов, затем - В.А. Чивилихин с его «Памятью».
В эти годы потоком шла литература «писателей-деревенщиков». Я зачитывался рассказами Василия Белова, повестями и романами Федора Абрамова, Виктора Астафьева (а какой там замечательный, прозрачный язык!), «Живым» Бориса Можаева. За ними возникало представление о «золотом веке» доколхозной деревни, о безжалостном разрушении традиционного крестьянского быта, результатом которого становятся люди без роду, без племени. И это тоже была идеологическая альтернатива.
Помню свои разговоры с Геннадием Хариным, тогда работавшим на кафедре истории КПСС Уральского политехнического института, с которым мы были давно знакомы. Он предлагал обсудить разницу (или её отсутствие) между крепостным крестьянином и колхозником - то же отсутствие права уйти из колхоза, та же отработочная рента…
Меня волновала охрана памятников, а еще больше - когда под этим предлогом пытаются расшатать уникальность Урала с его особой атмосферой межнациональных отношений, при которой работа важнее записи в паспорте. А участвовать в политике я не собирался.
Учил и работе с документами. Обнаружив, что я задержал некоторые бумаги - чтобы получше их изучить - порекомендовал не делать этого впредь. Завтра будут новые документы, новые проблемы. Нерешенные вопросы будут копиться. Поэтому лучше сразу направить документ, за которым стоит проблема, к его инициатору или исполнителю, вызвать к себе, и разобравшись, принять решение. Но останавливать делопроизводство нельзя!
Суетин.
Его членство в партийных органах города и области не мешало со всей ясностью высказываться, что одно из самых поганых слов - это слово пропаганда. Другое понятие и явление, которое вызывало у него едва ли не ярость - это самокритика, когда человек должен был публично каяться. «Это же расчеловечивание! Унижение и убийство собственного достоинства!» - говорил он.
Помню неожиданный поворот в обсуждении трагедии, которая произошла в университете. В глухой деревне под Нижними Серьгами студент-биолог из экологического отряда попытался задержать браконьера. Тот в упор выстрелил и убил парня. Состоялся суд. Он широко освещался в прессе. На суде был обвинитель из университета. В кабинете ректора, рассказывая о суде, заместитель секретаря парткома с возмущением говорил, что в защиту браконьера-убийцы выступила его мать. И ректор взорвался. «До чего же мы дожили, если мы не признаем права матери защищать своего сына! Кто, как не мать, обязана в любом случае жалеть своего сына!»
Не скрою, что на меня это произвело сильное впечатление. Обычная, человеческая, традиционная мораль явно не относилась к защищаемым ценностям нашего общества, с его классовой нравственностью и социалистической этикой. В этом смысле Суетин был явным исключением.
Военка, так в обиходе называлась обязательная часть образования - обучение по программе подготовки офицеров - для юношей-студентов, и медицинская подготовка по программе медицинских сестер военного времени - для девушек. Содержание этой подготовки зависело от профиля вуза, от специальности факультета, но она входила такой же обязательной частью государственного образовательного стандарта, как и другие дисциплины. На военное обучение студентов вузов по программам подготовки офицеров запаса отводилось 450 часов теоретических занятий и 144 часа практического курса в период проведения 30-дневного лагерного сбора в войсках. Для сравнения - объем дисциплин специализации, по которой обучался студент, составлял те же самые 450 часов.
Занятия на военной кафедре проводили действующие офицеры, начальником кафедры был полковник, преподаватели, в большинстве своём - от капитана и выше. Военные требовали от студентов соблюдения воинской дисциплины, воевали с «неуставными» прическами. Между преподавателями «военки» и студентами шёл постоянный раздор - студенты превратили офицеров кафедр в предмет бесконечных анекдотов, иногда шутливых, а иногда - и достаточно обидных для профессионализма военных, вроде цитат из выступлений офицеров к студентам-физикам с рекомендацией «протереть оптические оси», а офицеры гоняли студентов, пытаясь относиться к ним как к солдатам-срочникам.
Медицинские дисциплины девушкам преподавали врачи, в том числе с учеными степенями. Как правило, там не было конфликтов. Медицинские сведения были полезны, хотя и сочетались с военным билетом и присвоением воинского звания сержанта медицинской службы.
Всё это до поры не выходило за обычные пределы жизни вуза. В основе лежал компромисс: обучение на военной кафедре избавляло студентов от призыва в армию в качестве солдата. Положение радикально изменилось с 1984 года. Демографическая яма и сокращение численности призывного контингента плюс война в Афганистане привели к тому, что с этого времени начался призыв студентов в армию. Как правило, их призывали после первого курса, они должны были прослужить два года и потом возвращались в университет на второй курс. И этих студентов, вернувшихся в университет, чаще всего младшими командирами - сержантами - снова начинали учить на военной кафедре. Кроме того, возникала угроза, что после окончания университета их могут призвать вновь - уже как офицеров, и примеры тому появились.
Осенью 1988 года протест против военки радикализировался. Он приобрел уже явно политический характер. Речь уже шла не о совершенствовании работы военных кафедр, а их ликвидации.
моё убеждение еще со студенческих лет, что педагогика - это лженаука, получила новое подтверждение. Эти рассуждения о «компетенциях», «образовательных траекториях», «триггерах в процессе обучения», «учебно-методических комплексах» служат способом самоудовлетворения учености в этой дисциплине, крайне мало имеющей отношения к живой практике образования, но плодящих со скоростью тараканов указания, приказы и прочий нормативно-вредный бюрократический поток отравляющий жизнь преподавателя.
Он только что вернулся из «колхоза», как принято было называть сельскохозяйственные работы, куда осенью уже четверть века отправляли студентов на уборку урожая. В этом, 1989 году, именно студенческий профком взял на себя обязанности договориться с совхозом об оплате студентам за уборку лука.
На труде студентов держалась заготовка овощей в области
Сведения об отравлении студентов попали в прессу. Об этом писали не только областные газеты, но и «Известия». Выяснилось, что случаи подобных отравлений и получение «токсической полинейропатии» были и раньше. Они происходили в совхозах «Красноуфимский», «Хромцовский», «Брусянский» в разных концах Свердловской области. Это то, что стало известно. Не подними мы тогда тревогу, это могло продолжаться и дольше (и, к глубокому сожалению, продолжалось)
выяснилось, что на станции Красноуфимская, где всегда разгружали картошку, собранную студентами, находятся сотни тонн радиоактивного песка, вывезенного еще в начале 50-х гг. из Кореи. Они хранились в деревянных сараях, которые сначала охраняли солдаты, потом солдат сняли, а сараи стали постепенно разваливаться… Правда, по заключению многочисленных комиссий, радиоактивный песок не имел отношения к заболеванию студентов…
Попутно выяснилось, что болеют в основном студенты-горожане. Ребята из деревень - намного реже. Обследование показало, что у молодых горожан очень низкий уровень иммунитета. Неожиданное и грустное открытие.
Стал приглядываться к немалым владениям университета, которые складывались за десятилетия и, как нередко было в СССР, так толком и не были юридически закреплены за университетом. Кстати, я решительно запретил глубоко уважаемым мной астрономам строить, совместно с Московским университетом, обсерваторию в Таджикистане, на Памире. Запретил, потому что в условиях уже погромыхивавших межэтнических конфликтов это мне представлялось просто опасным. Обсерваторию с хорошими условиями для наблюдений постоили на южном Урале.
Чтобы организовать выход в свет серийного сборника объёмом в 10 печатных листов, требовалось, кроме письма из университета, заручиться поддержкой идеологического отдела обкома КПСС, получить решение Госкомиздата РСФСР, от Академии наук, в данном случае - от Археографической комиссии.
Экспедицию 1977 г. я готовил загодя и с максимальной тщательностью. Сидел в первом отделе и срисовывал с крупномасштабных карт, считавшихся секретными, кроки возможных маршрутов. Долго договаривался об автотранспорте для трех отрядов экспедиции и договорился. Большой проблемой стало получение лимитов на бензин для автомобилей. Каждый отряд проходил 3-4 тысячи километров, но советское время можно было заправлять государственный транспорт только по специальным талонам, которые в плановом порядке выдавались организациям. А на нас планы не были предусмотрены. Надо было получить в Свердловской конторе Госплана разрешение на получение талонов на три машины в количестве до четырех тонн бензина. Получил и это.
При подготовке одного из маршрутов с выходом со стороны Северного Урала в сторону реки Вишеры и Чердынского района Пермской области, где, по некоторым данным, еще сохранялись скиты, опытные люди настоятельно посоветовали нам не соваться туда, напомнив о судьбе «группы Дятлова».
Моим заместителем стал преподаватель атеизма нашего университета Владимир Петрович Викторов, бывший уполномоченный по делам религии Свердловского облисполкома и офицер действующего резерва КГБ. Это не было тайной. Владимир Петрович был нормальным, хорошим человеком. Другое дело, что его контора стала слишком внимательно присматриваться ко мне. Мне писал американский историк Дениэл Кайзер, который занимался историей древнерусской церкви. Вскоре и явно вследствие этого я обнаружил, что мой телефон поставлен на прослушку. Прослушка подключалась каждое утро в 8 часов утра и отключалась с характерным звоночком в 9 вечера. Видимо, предполагалось, что после девяти вечера и до утра я никакой опасности для страны не представлял. В.П. Викторов вполне определенно попенял мне, когда у нас в лаборатории состоялась встреча археографов со священником белокриницкой церкви села Пристань Артинского района - единственной старообрядческой церкви области. Мне было ясно сказано, что выступление священника в стенах государственного университета недопустимо.
На обратном пути, собирая отряды, узнали, что буквально перед нами какие-то люди ограбили дом в деревне, силой отняли иконы и уехали на красном «Жигуле». Соседи смогли запомнить номер машины. Доехав то Нижнего Тагила, я с Викторовым немедленно пошли в городской отдел милиции. Там нас отправили в районный отдел. Те, в свою очередь, постарались сделать всё, чтобы отделаться от нас и не принять заявление об ограблении. Дело кончилось тем, что Владимир Петрович отвел дежурного в сторону, что-то тихо ему сказал, предъявив некий документ, и наше заявление об ограблении было принято.
Пошли через весь Невьянск. Подошли к крепкому дому, открыли дверь крытого двора. Во дворе около мотоцикла «Урал» с коляской хлопотал чернобородый мужчина, которого я иногда видел в Невьянской часовне. Мой спутник попросил: «Покажи ему икону, которая милиционера застрелила». К моему удивлению, хозяин дома отнесся к этому предложению вполне серьезно. Дом был большой. Пятистенок или семистенок с несколькими комнатами. Пока хозяин вел по дому, то рассказывал, что в начале 30-х гг., его отец, директор Невьянского завода принимал гостей. Сидели, выпивали. Один из гостей, начальник милиции, пошел по дому и дошел до небольшой комнаты, где жила мать директора. Дальняя комната была заставлена образами. Милиционер выстрелил в икону Николы святителя, а пуля из маузера убила самого милиционера.
Дошли до этой комнаты. На стене был большой, сильно короблёный (выгнутый) образ Николая святителя. На нем хорошо просматривалась выемка, выщерблина, обнажившая левкас до холстины. На белом левкасе можно было разглядеть следы свинца. Стало ясно, что пуля отрикошетила от выпуклой поверхности иконы, ударилась в кондовую, смолевую стену дома и, снова отрикошетив в маленькой комнатке, убила пьяного милиционера.
На отделение истории КПСС действовал особый режим приема. Там требовался не только производственный стаж, но и членство в партии и активное участие в общественной работе. Принимали на это отделение при наличии рекомендации от партийных органов, не ниже райкома партии. Лекции читались, как помнится, отдельно для студентов каждого отделения. С историками и архивистами никогда и никаких проблем не было. С историками партии поначалу возник конфликт. Первая группа будущих историков КПСС, принятых в 1972 году, - это в большинстве были парни, отслужившие в армии, поработавшие, комсомольские активисты. На курс древнерусской истории, который они должны были сдавать в конце первого семестра, они смотрели как на ненужный или, во всяком случае, им и так известный по вступительным экзаменам. Не знаю, были ли у них у учебном плане практические занятия по этому предмету. По возрасту эти первокурсники были едва ли не старше меня.
Отношение к экзамену, который я принимал, было явственно презрительным. Экзамен начался. Я поставил подряд около десятка пар и несколько удовлетворительных. Студенты побежали в партком, оттуда - в деканат. Декан факультета, а до этого - секретарь парткома университета Владимир Иванович Шихов заглянул в аудиторию и попросил меня зайти в деканат. Все это происходило при заинтересованном внимании первокурсников-«рабфаковцев», как их звали. Я объяснил Владимиру Иванович, который, кстати, был известен как один из самых строгих экзаменаторов, читавших новейшую историю, что если мы сейчас не приучим этих рабфаковцев учиться, если они уже на первом курсе не хотят заниматься - то что с ними будет дальше?
Владимир Иванович согласился. Я продолжил экзамен с такими же результатами. Была назначена переэкзаменовка, едва ли не для 20 из 25 студентов этой группы. Рабфаковцы были убеждены, что мне «вправят мозги» в парткоме. Ничего этого не было. Следующий экзамен прошёл ровно с таким же результатом. Тут уж декан, пораженный нахальством этих студентов, предложил мне создать комиссию и принимать студентов, которые, в случае провала, автоматически будут отчислены. Я попросил в комиссию В.Г. Айрапетова.
Самое удивительное произошло при этой третьей переэкзаменовке. Кажется, мы не поставили ни одной оценки «удовлетворительно» Все отвечали на «хорошо» и «отлично». Это был первый и последний случай такого конфликта. Кстати, из этой группы в дальнейшем вышло несколько серьезных историков.
Одной из постоянных тем обсуждения на ученом совете истфака, столь же последовательных, как и безрезультативных, было стремление изменить учебный процесс у историков, выстроив его в хронологической последовательности. Эта, в сущности, правильная идея не могла быть реализованной уже потому, что при значительных полномочиях ученого совета факультета в изменении учебных программ при их последующем утверждении ученым советом университета, никто не мог пересмотреть очередность преподавания так называемых общественных дисциплин. Этот порядок определяли «инстанции» - решения ЦК КПСС и их трансляция Минвузами СССР и РСФСР. Споров и предложений было много, но ни к каким серьезным изменениям в порядке преподавания они не приводили.
Не припомню ни одного обсуждения, ни одной ученой дискуссии на факультетском совете со второй половины 70-х гг., когда я присутствовал на его заседаниях. Думаю, сказывался «ожог» от последствий конференции по многоукладности.
«Советская Россия» - Савраска, как её звали, в то время была едва ли не одной из лучших газет страны. Там нередко появлялись острые статьи, в том числе с критикой местных властей и центральных ведомств. Верстка этой газеты отличалась от стандартной, принятой в центральной печати - с «воздухом», разделявшим публикации, с крупными фотографиями, хорошо читавшимися шрифтами. К тому же газета была органом ЦК КПСС и Верховного Совета РСФСР, то есть изданием бесспорно влиятельным.
Статус собкора газеты ЦК КПСС (собственных корреспондентов центральных газет утверждал секретариат ЦК КПСС, они относились к номенклатуре ЦК), гарантирующий относительную независимость журналиста, требовал и то, чтобы обладатель этого статуса его отстаивал, в том числе и в использованию некоторых номенклатурных привилегий. Это была проблема статуса, а «умаления чести» сословия собкоров Владимир Николаевич не допускал.
Отношения с местным обкомом, в частности - с первым секретарем Б.Н. Ельциным у него были сложными. В свое время, еще работая в редакции «Уральского рабочего», В.Н. Денисов отвечал за освещение в газете строительной отрасли. Стычки с тогдашним заведующим отделом строительства Б.Н. Ельциным были неизбежны. Потом редакции нередко приходилось противостоять стремлению аппарата обкома командовать газетой. Владимир Николаевич с удовольствием рассказывал о том, как главный редактор «Уральского рабочего» И.С. Гагарин отбивал атаки на газету со стороны нового первого секретаря Ельцина.
В 1980-м году я решился купить садовый участок в коллективном саду университета. Впрочем, это был кусок мелколесья между двумя каменными горками в 30 километрах от Свердловска, в паре километров от железнодорожной станции Таватуй. В сад надо было ехать на электричке в сторону Нижнего Тагила. В воскресенье вагоны были забиты народом, который ехал на легендарную барахолку у станции Шувакиш, где можно было купить все - от западных пластинок до японских модных курток-анораков, от импортной косметики до отечественных самопальных джинсов.
Экологи рассказывали о своих экспедициях, что-то рассказывал и я. Помню поразивший меня рассказ и еще более неожиданный комментарий к этому рассказу. В гости к нашим биологам приехал академик Большаков, директор института экологии Уральского отделения Академии наук. Он рассказывал о том, что на полярном Урале невероятно увеличилась численность мелких грызунов - леммингов. Экологи зафиксировали факты, когда эти зверьки-грызуны стали пожирать друг друга, когда их кормовая база оказалась недостаточной.
Сергей Васильевич, внимательно слушавший этот рассказ, вдруг сказал, глядя на догорающий костер.
- А большая кровь на Кавказе будет.
Пораженные неожиданным разворотом разговора, мы стали спрашивать - какая связь между этими явлениями? Он нехотя ответил:
- Ресурсов для проживания такой численности населения там нет. Нет достаточного количества сельскохозяйственных земель.
Через десять-пятнадцать лет я не однажды вспомнил этот разговор.
Ранней весной 1978 г. я поехал в Киров, открыв для себя милый город, раскинувшийся на холмах, улицы которого сохранили старинную застройку, город, в котором жила память о сосланном туда А.И. Герцене, оставившим после себя библиотеку и добрую память и о другом ссыльном - высокомерном чиновнике в белых перчатках - М.Е. Салтыкове-Щедрине. Было известно, что в фондах Кировского областного музея хранится Острожская библия. Невероятно, но факт: отправившись в музей, я обнаружил там не одну, а около десятка(!) экземпляров этого издания. Не менее сильное впечатление на меня произвел областной архив с большим числом рукописных книг.
Киров запомнился замечательным художественным музеем, народными промыслами - глиняной игрушкой, запечатлевшей моды первой половины XIX в., изделиями из дерева, украшенными соломкой, сверкавшей как золото. Дорог с севера на юг области попросту не было. Область связывала только местная авиация. Зато была широкая, полноводная река Вятка, какая-то сохранившаяся в своей первозданности природа.
Cтарообрядчество отнюдь не только крестьянское явление. Для Урала центры сохранения раскола - это заводы, да и Верхокамье, территория, где работала экспедиция МГУ, - это регион, где находились передельные заводы Строгановых. Нет и никогда не было непроходимого барьера между кириллической и некириллической письменностью в круге чтения староверов.
Ельцина вытолкали из музея. Я сел передохнуть. Прошло несколько минут, дверь открылась. Ельцин, зайдя в музей, извинился, что не поблагодарил за экскурсию, попросил обращаться прямо к нему, если будут возникать какие-то проблемы. Тут же предложил помощь одного известного свердловского завода, который сможет наладить кондиционирование в музее. Не трудно представить мою реакцию на такое отношение…
После музея Ельцин отправился в студенческую столовую, где, ко всеобщему удивлению, появились скатерти на столах и невиданное разнообразие в меню. Похоже, информация в торговле была налажена наилучшим образом.
Встреча Ельцина со студентами стала событием, в известном смысле предварявшим перестройку и сделавшим его невероятно популярным в области. Приведу только некоторые вопросы к нему и ответы первого секретаря:
«Вопрос. Что намечается сделать по улучшению работы Шувакишского рынка? (смех в зале)
Б.Н.Ельцин. Я уже изучил, что студенты называют это место «тучей». Это действительно язва на теле трудового Свердловска. Надо попробовать навести порядок на Шувакишском рынке. Построить туда дорогу, сделать платную стоянку (смех в зале), усилить изгородь и сделать специальный пропускной режим. Ликвидировать там радиотовары, которые незаконно продаются, дальше, специально, чтобы каждый, кто продает, по закону должен указать цену, на грудь повесить, 30 рублей, 20 рублей и т.д. Дальше, раньше было очень тяжело судить, потому что, пока в Свердловск довезут, он или сбежал или судья передумал, или тот, милиционер, который задержал, решил прямо там на месте судить, и сейчас там выездной суд работает. Прямо сразу, как только две пластинки обнаружили, спекулянт, суд, все...посадили (аплодисменты и смех в зале).
Вопрос. К Вам обращаются студенты СИНХа. В нашей столовой очень грязно, часто на продуктах можно увидеть мух, по полу и столам ползали тараканы. Пища готовится некачественно, неаппетитно, выбора в блюдах нет, постоянные очереди, обслуживают медленно, порой одинаковые обеды.
Б.Н.Ельцин. Я сегодня вместе с товарищами был в этой столовой в СИНХе, но сделал, видимо, тактическую ошибку, вчера, уже в одиннадцатом часу ночи, все-таки предупредил товарищей. То, что здесь написано, близко ничего нет. Тараканов нет, смотрели, ходили, мух нет, выпечки горой навалено, горячая, потрогал. Соки, чай, огурцы, помидоры (громкий смех в зале), первых блюд три, вторых блюд три, в том числе такие, как бефстроганов… Специально взял меню. А я не буду показывать, среди вас здесь сидит Областного управления общественного питания, товарищ Пятыгин Борис Степанович»
Я сказал, что хочу, чтобы он учился в немецкой школе. Она покачала головой, явно огорченная моей наивностью. «Как же вы хотите записать ребенка в школу за пару месяцев до начала учебы? Умные люди готовятся к тому, чтобы учить в хорошей школе по меньшей мере за год!».
Дома всё было благополучно. Я получил доцента и самую высокую зарплату, положенную по должности - сначала 280, а в 1980-м году - 320 рублей. Да и жена к этому времени стала руководителем социологической службы главка «Главсредуралстроя». В совокупности это были совсем немаленькие деньги. Но! На рубеже 70-х-80-х гг. что-то сильно переменилось и в нашем материальном положении, и в жизни в Свердловске, да и думаю, не только там. В магазинах стали пропадать продукты. Свердловский обком партии в 1978 г. писал в Совмин СССР, что «Торговля мясом в области не производится. В продаже имеются колбасные изделия, ассортимент которых ограничен. В отдельных промышленных городах торговля ими производится с перебоями… Торговля молоком и маслом во многих городах области производится с перебоями, их не хватает на полный день. Практически отсутствует творог, крайне недостаточно молочнокислых продуктов… В торговле и общественном питании недостает сахаристых кондитерских изделий и особенно глазированных шоколадных конфет... В 1978 году области значительно уменьшены по сравнению с 1977 годом фонды на ряд промышленных товаров».
Поэтому не удивительно, что каждый командированный в Москву, и я тоже, в последний день своего пребывания в столице (благо, что поезд в Свердловск уходил вечером), с утра отправлялся по магазинам, чтобы купить пару килограммов мяса, если не было - то замороженных бройлеров, сервелат - если попадется, московской карамели, а если дело было накануне праздников - то апельсины или диковинный ананас, то есть то, что было невозможно купить в Свердловске, как и в большинстве российских областных городов.
Наше развлечение, которое мы с Володей Айрапетовым практиковали со второй половины 70-х гг. - уехать в начале сентября, когда занятий в университете не было, на неделю на север, за Ивдель, в глухую тайгу, где можно было отойти от экспедиции, отдохнуть так, как ни в каком отпуске не получалось, отвечать только за себя, а еще пособирать для дома бруснику и клюкву. Позже наши поездки наполнилось новым смыслом. Брусника и клюква, которую можно было хранить чуть не до февраля, из развлечения становилась главным источником витаминов. Помню, как я с ним купил десять килограммом сухого молока в каком-то леспромхозовском магазине. Молоко поделили пополам, и бабушка потом несколько месяцев использовала его для каши для ребенка. В другом случае мы также привезли по пять килограммов сливочного масла.
Денежные проблемы затронули не только меня. Неприятности возникли у Володи Айрапетова, который летом нанялся работать кровельщиком, не сообщив, что у него ученая степень. Почему-то с ученой степенью работать рабочим было нельзя. Был донос. Выяснилось, что он заплатил с этого заработка партийные взносы, но нервы ему помотали.
Жена, которая тяжело пережила смерть матери, по моему настоянию перешла на более спокойную работу преподавателя социологии в Уральском политехническом институте. Соответственно, значительно сократилась её зарплата. Да к тому же я еще купил садовый участок, который потянул за собой дополнительные расходы.
Денег не хватало. Дело дошло до того, что я начал отдавать свои книги, прежде всего - художественные альбомы в букинистический магазин на улице Вайнера.
Антуфьев, изучавший историю танковой промышленности Урала в годы войны. Он исследовал эту тему во многом на новых, прежде недоступных источниках. Именно в процессе обсуждения его работы я впервые узнал, что численность танков Красной армии к началу войны значительно превосходила немецкую.
В.П. Мотревич и Г.Е. Корнилов. Они занимались историей сельского хозяйства Урала в годы Великой Отечественной войны. При обсуждении их работ оказалось, что им удалось найти свои подходы и исследованию этой темы. Пожалуй, больше всего тогда меня заинтересовали их наблюдения, что война заставила несколько ослабить присмотр власти за колхозами, что способствовало появлению многочисленных подсобных хозяйств, кооперативов и тому подобных вокруг крупных военных заводов.
мне было ясно, что теоретическая составляющая, принятая у нас формационная теория, в сущности, одна и та же и для Черкасовой, и для Орлова оказывается несостоятельной при интерпретации конкретных фактов. К этому добавлялись мои личные наблюдения. Исследования истории края в XVIII в. не укладывались в классические схемы. Представления о феодальной зависимости плохо сочетались к конкретной историей заводских служителей, капиталы которых могли во много раз превышать собственность поместного дворянства и чиновников, но это не избавляло их от зависимости от заводчиков. При всей законности их требований, которые признавал сам Степан Иванович Шешковский, начальник Тайной канцелярии при Екатерине II, сама императрица настаивала на сохранение привилегий заводчиков. Где экономические закономерности, где право и где властная дурь? А ведь это не единичный случай. А сочетание современного технического знания мастеровых при сохранении религиозного сознания? А роль заводов в XVIII в., соответствовавших современным им европейским по уровню техники и технологии, ставших условием и средой для сохранения старообрядчества?
Меня все больше занимала проблема, которая представляется едва ли не самой важной для историка - узнать, как люди жили. Исследуя общественную мысль жителей Урала XVIII в., я задумался над тем, что в советской исторической науке исследовались отклонения от нормы (достаточно вспомнить бесчисленное количество публикаций о крестьянских войнах, восстаниях, волнениях, еретических движениях и пр.), а норма не исследуется.
Мы собрались в номере в гостинице «Золотая долина», до этого удалось купить пару-тройку бутылок армянского коньяка, который поставлялся, по слухам, благодаря А.Г. Аганбегяну в магазины Академгородка.
Смерть Брежнева вызвала жалость. Старый, немощный человек, как мы видели тогда с экранов телевидения. Короткое правление Андропова запомнилось дежурными, которые фиксировали время прихода и ухода в институте. Сразу нашлись «ученые», которые писать не могли, но гордились, что на работу приходят всегда вовремя. Правление бедного полуживого Черненко олицетворяло дискредитацию власти как таковой.
В этих условиях выборы 54-летнего Горбачева на пост Генерального секретаря было не просто сенсацией. Гораздо больше! На него обрушился поток надежд и ожиданий на лучшее. Тяжкий груз, замечу. Помню, как Горбачев поехал в Ленинград, как он встречался на улицах города, нелюбимого партийными вождями, как он говорил, что не видит ничего страшного, что у людей может быть садик, огородик. Мне тогда это казалось чуть ли не призывом к пересмотру отношений власти к колхозному строю!
Нельзя было не отметить, что эти слова Генерального секретаря, вопреки обыкновению, не попали в первые газетные отчеты о его поездке. Сразу возникало предположение о противодействии части аппарата новому Генеральному. И это только добавляло ему поддержки в народе.
Разница между Ельциным и Петровым стала ясной для меня, когда в Институте экономики УРО РАН, где я тогда еще работал, состоялась встреча с новым первым секретарем обкома. Ему задавали вопросы о социальном положении области. Все помнили, это звучало едва ли не в каждом выступлении Ельцина, что область занимает 3-4 место в стране по промышленному производству, а по социальным показателям - обеспечением больницами, учреждениями культуры, снабжением - на 30-х - 40-х позициях страны. Ответ Петрова, прямо скажу, поразил. Он сказал, что это нормально. Ведь область находится в середине списка! Конечно, это был разрыв с ельцинской традицией, с его (да и его предшественника - Я.П. Рябова) по созданию в области подсобных хозяйств при промышленных предприятиях, создания птице- и свинокомплексов, отчасти смягчивших продовольственную проблему в области.
Ясно стало, что отношение к области у Петрова отличалось от ельцинского.
Поехал на Старую площадь. Я там никогда в жизни не был и не собирался быть. Не знал ни единого человека за этими стенами. Здание, которое охраняли сотрудники КГБ и специальных подразделений МВД, ничего, кроме опасений, у меня не вызывало. Я вошёл в тот подъезд, который, как потом узнал, оказалось, предназначался для руководства ЦК. Несколько раз меня выпроваживали оттуда, направили в приемную ЦК в соседнем здании. Пришёл туда. В большой комнате на первом этаже с каменными полами стояло множество людей с какими-то свертками, с маленькими детьми. К окошку выстроилась очередь, как на Казанском вокзале. Сообразил, что люди подают просьбы на пересмотр приговоров суда. Я понял, что это не для меня.
Пошёл снова в главный подъезд ЦК. В конце концов мне подсказали, что можно позвонить по справочному телефону (попросив не говорить, кто посоветовал), и дали телефон человека из отдела науки, который имел отношение к проблеме. Тот назначил время встречи. Мне заказали пропуск, и через три часа я шел по цековской ковровой дорожке. В маленьком кабинете сотрудник ЦК внимательнейшим образом просмотрел все документы, выслушал мои объяснения и сказал, что решает этот вопрос вовсе не то подразделение Минвуза, куда мы все приносили документы, а совсем другой уровень Министерства (если не ошибаюсь - кто-то из зам. министров). Мой собеседник в ЦК сказал, что переговорит с ним и позвонит мне вечером в гостиницу. Вечером он позвонил и сообщил, что вопрос решён положительно. Проблемную лабораторию утвердили.
по мере осознания того, что коммунистическое будущее недостижимо, невозможно (а именно на надежде на победу коммунизма была выстроена вся система воспитания и образования в СССР) - в прошлом страны искали и причины её неудач, и надежду на будущее.
официальная историческая наука не могла ответить на эти вопросы. Это была и её вина, и её беда. Беда, потому что она не могла развиваться вне формационной теории. Даже исследования, точно не совпадавшие с идеологическими установками, маскировались под клише официальной идеологии, достаточно вспомнить название книги Н.Н. Покровского «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев». И антифеодального протеста в книге не было, и заводские служители и рудознатцы не были крестьянами в собственном смысле слова. Так же поступал предшественник Н.Н. Покровского - А.И. Клибанов. Да этим кто не грешил!
Поэтому застрельщиками пересмотра истории выступили писатели. Сначала В.С.Пикуль с его серией исторических романов, повестей, рассказов, затем - В.А. Чивилихин с его «Памятью».
В эти годы потоком шла литература «писателей-деревенщиков». Я зачитывался рассказами Василия Белова, повестями и романами Федора Абрамова, Виктора Астафьева (а какой там замечательный, прозрачный язык!), «Живым» Бориса Можаева. За ними возникало представление о «золотом веке» доколхозной деревни, о безжалостном разрушении традиционного крестьянского быта, результатом которого становятся люди без роду, без племени. И это тоже была идеологическая альтернатива.
Помню свои разговоры с Геннадием Хариным, тогда работавшим на кафедре истории КПСС Уральского политехнического института, с которым мы были давно знакомы. Он предлагал обсудить разницу (или её отсутствие) между крепостным крестьянином и колхозником - то же отсутствие права уйти из колхоза, та же отработочная рента…
Меня волновала охрана памятников, а еще больше - когда под этим предлогом пытаются расшатать уникальность Урала с его особой атмосферой межнациональных отношений, при которой работа важнее записи в паспорте. А участвовать в политике я не собирался.
Учил и работе с документами. Обнаружив, что я задержал некоторые бумаги - чтобы получше их изучить - порекомендовал не делать этого впредь. Завтра будут новые документы, новые проблемы. Нерешенные вопросы будут копиться. Поэтому лучше сразу направить документ, за которым стоит проблема, к его инициатору или исполнителю, вызвать к себе, и разобравшись, принять решение. Но останавливать делопроизводство нельзя!
Суетин.
Его членство в партийных органах города и области не мешало со всей ясностью высказываться, что одно из самых поганых слов - это слово пропаганда. Другое понятие и явление, которое вызывало у него едва ли не ярость - это самокритика, когда человек должен был публично каяться. «Это же расчеловечивание! Унижение и убийство собственного достоинства!» - говорил он.
Помню неожиданный поворот в обсуждении трагедии, которая произошла в университете. В глухой деревне под Нижними Серьгами студент-биолог из экологического отряда попытался задержать браконьера. Тот в упор выстрелил и убил парня. Состоялся суд. Он широко освещался в прессе. На суде был обвинитель из университета. В кабинете ректора, рассказывая о суде, заместитель секретаря парткома с возмущением говорил, что в защиту браконьера-убийцы выступила его мать. И ректор взорвался. «До чего же мы дожили, если мы не признаем права матери защищать своего сына! Кто, как не мать, обязана в любом случае жалеть своего сына!»
Не скрою, что на меня это произвело сильное впечатление. Обычная, человеческая, традиционная мораль явно не относилась к защищаемым ценностям нашего общества, с его классовой нравственностью и социалистической этикой. В этом смысле Суетин был явным исключением.
Военка, так в обиходе называлась обязательная часть образования - обучение по программе подготовки офицеров - для юношей-студентов, и медицинская подготовка по программе медицинских сестер военного времени - для девушек. Содержание этой подготовки зависело от профиля вуза, от специальности факультета, но она входила такой же обязательной частью государственного образовательного стандарта, как и другие дисциплины. На военное обучение студентов вузов по программам подготовки офицеров запаса отводилось 450 часов теоретических занятий и 144 часа практического курса в период проведения 30-дневного лагерного сбора в войсках. Для сравнения - объем дисциплин специализации, по которой обучался студент, составлял те же самые 450 часов.
Занятия на военной кафедре проводили действующие офицеры, начальником кафедры был полковник, преподаватели, в большинстве своём - от капитана и выше. Военные требовали от студентов соблюдения воинской дисциплины, воевали с «неуставными» прическами. Между преподавателями «военки» и студентами шёл постоянный раздор - студенты превратили офицеров кафедр в предмет бесконечных анекдотов, иногда шутливых, а иногда - и достаточно обидных для профессионализма военных, вроде цитат из выступлений офицеров к студентам-физикам с рекомендацией «протереть оптические оси», а офицеры гоняли студентов, пытаясь относиться к ним как к солдатам-срочникам.
Медицинские дисциплины девушкам преподавали врачи, в том числе с учеными степенями. Как правило, там не было конфликтов. Медицинские сведения были полезны, хотя и сочетались с военным билетом и присвоением воинского звания сержанта медицинской службы.
Всё это до поры не выходило за обычные пределы жизни вуза. В основе лежал компромисс: обучение на военной кафедре избавляло студентов от призыва в армию в качестве солдата. Положение радикально изменилось с 1984 года. Демографическая яма и сокращение численности призывного контингента плюс война в Афганистане привели к тому, что с этого времени начался призыв студентов в армию. Как правило, их призывали после первого курса, они должны были прослужить два года и потом возвращались в университет на второй курс. И этих студентов, вернувшихся в университет, чаще всего младшими командирами - сержантами - снова начинали учить на военной кафедре. Кроме того, возникала угроза, что после окончания университета их могут призвать вновь - уже как офицеров, и примеры тому появились.
Осенью 1988 года протест против военки радикализировался. Он приобрел уже явно политический характер. Речь уже шла не о совершенствовании работы военных кафедр, а их ликвидации.
моё убеждение еще со студенческих лет, что педагогика - это лженаука, получила новое подтверждение. Эти рассуждения о «компетенциях», «образовательных траекториях», «триггерах в процессе обучения», «учебно-методических комплексах» служат способом самоудовлетворения учености в этой дисциплине, крайне мало имеющей отношения к живой практике образования, но плодящих со скоростью тараканов указания, приказы и прочий нормативно-вредный бюрократический поток отравляющий жизнь преподавателя.
Он только что вернулся из «колхоза», как принято было называть сельскохозяйственные работы, куда осенью уже четверть века отправляли студентов на уборку урожая. В этом, 1989 году, именно студенческий профком взял на себя обязанности договориться с совхозом об оплате студентам за уборку лука.
На труде студентов держалась заготовка овощей в области
Сведения об отравлении студентов попали в прессу. Об этом писали не только областные газеты, но и «Известия». Выяснилось, что случаи подобных отравлений и получение «токсической полинейропатии» были и раньше. Они происходили в совхозах «Красноуфимский», «Хромцовский», «Брусянский» в разных концах Свердловской области. Это то, что стало известно. Не подними мы тогда тревогу, это могло продолжаться и дольше (и, к глубокому сожалению, продолжалось)
выяснилось, что на станции Красноуфимская, где всегда разгружали картошку, собранную студентами, находятся сотни тонн радиоактивного песка, вывезенного еще в начале 50-х гг. из Кореи. Они хранились в деревянных сараях, которые сначала охраняли солдаты, потом солдат сняли, а сараи стали постепенно разваливаться… Правда, по заключению многочисленных комиссий, радиоактивный песок не имел отношения к заболеванию студентов…
Попутно выяснилось, что болеют в основном студенты-горожане. Ребята из деревень - намного реже. Обследование показало, что у молодых горожан очень низкий уровень иммунитета. Неожиданное и грустное открытие.
Стал приглядываться к немалым владениям университета, которые складывались за десятилетия и, как нередко было в СССР, так толком и не были юридически закреплены за университетом. Кстати, я решительно запретил глубоко уважаемым мной астрономам строить, совместно с Московским университетом, обсерваторию в Таджикистане, на Памире. Запретил, потому что в условиях уже погромыхивавших межэтнических конфликтов это мне представлялось просто опасным. Обсерваторию с хорошими условиями для наблюдений постоили на южном Урале.