Выдержки из мемуаров Р.Г. Пихои (часть 2)
Что же, предыдущая запись вызвала отчётливый интерес, а уж обсуждение оказалось, как англоговорящие выражаются, открывающим глаза (не всегда c приятной стороны). Но продолжу - накопировал интересностей, так что ж теперь, стирать, что ли? Не буду, лучше здесь выложу - пока всё равно больше нечего.
1967 год - середина 8-й пятилетки был успешным. В течение короткого срока - нескольких лет - заметно улучшились экономические показатели страны, а главное - в магазинах вновь можно было купить без проблем мясо и молоко, в винных отделах появилось венгерское, болгарское, румынское вино, в магазинах одежды - польские пальто, куртки, нейлоновые плащи и рубашки неизвестного происхождения, но от этого не менее модные.
на экзамене один из наших однокурсников нахально списал на глазах Темкиной и пошел отвечать. Отвечал он ясно и толково. Темкина, побрезговавшая ловить парня со шпаргалкой, едва ли не её сверстника, задала ему единственный вопрос: «У меня два платья одинакового фасона - шелковое и штапельное. За шитье какого платья я заплатила в ателье дороже?». Студент ответил: «За шелковое, конечно!». «Неверно, - весело возразила ему Темкина. - Одинаково. У нас расценки такие дурацкие».
Я не хотел работать школьным учителем, а именно это полагалось выпускникам исторического факультета университета.
предстоит работать по договору пединститута с заводом им. Воровского. Тема договора: «Пути сокращения производственного цикла в условиях мелкосерийного производства буровых установок СБУД-1500-300». За этим названием скрывалось производство самоходных дизельных буровых установок для геологических исследований. Я должен был с секундомером отследить, как из заготовки появляется деталь, которая станет частью буровой установки, как загружен станочный парк завода.
Итог моих весьма тщательных наблюдений за станочным временем был для меня неожиданным, если не шокирующим. Я самым добросовестным образом установил, что станки работают примерно половину рабочего времени. Но согласно нормо-часам все рабочие выполняют план на 120%! Вычтя необходимое время, которое по нормативам приходилось на техобслуживание станков, их ремонты - все равно получил, что станки простаивают очень много. Дальше - больше. Я пошел смотреть в заводоуправлении техдокументацию и нормы на производство деталей этой буровой. Пересчитав с помощью заводских нормировщиков, чтобы что-то не пропустить, нормативное, запланированное время на производство каждой детали, выяснил, что по документам станки были заняты на 98% времени!
Пошел разбираться со сделанным мной открытием с научным руководителем договора, опытным доцентом-экономистом. Он рассмеялся. «Нормы, - сказал он мне, - устанавливаются не по реальным трудозатратам, а для того, чтобы платить рабочим в тех пределах, которые закладывает Минтруд для каждой категории рабочих, то есть станочник должен иметь 120-140 рублей в месяц, у других категорий рабочих - металлургов, строителей - свой предел оплаты, и под это подстраивается нормирование». Как не вспомнить И.М. Темкину: «Нормы у нас дурацкие!»
Все мои представления по экономике вообще и экономике социализма в частности пошли прахом. Если в основу планирования вводятся совершенно произвольные категории, если объем трудозатрат (то есть время) определяется социальными характеристиками (принадлежностью к отрасли, профессиональной группе) - то мы встречаемся с неопределенными категориями, невыясненными понятиями. И никакие румяна политической целесообразности не в состоянии отменить простой факт - если нет четко определенной и относительно стабильной (в границах изучаемого объекта) понятийной системы - то нет и науки. (Кстати, из этого ряда - сведения о перевыполнении производственных планов предприятий, после того, как эти предприятия и министерства, ими руководящие, добивались от Госплана «корректировки», а попросту уменьшения первоначальных плановых заданий, и сведения в справочниках Госстата СССР о производстве товаров народного потребления и продуктов питания в стране).
Не успел я поступить на работу в Уральский политехнический институт, как меня приписали (уж не помню, какой у меня был там статус) к комитету комсомола института. Это была обязанность - выпускник истфака автоматически привлекался к общественной работе.
Весной 1969 года мой друг Володя Чернов, который, как я писал выше, отвечал за работу общественного института молодёжных проблем обкома ВЛКСМ, сообщил, что формируется делегация социологов, исследующих проблемы молодёжи, на международную конференцию в Лейпциге. Она проводилась по линии туристического агентства «Спутник» Комитета молодёжных организаций СССР. Я, естественно, охотно согласился, подготовил текст выступления… В конце мая мы выехали в ГДР и, приехав в Берлин, узнали - в ГДР в мае будет проходить чемпионат мира по футболу среди молодёжи, а руководство комсомола ГДР попросту забыло сообщить в Москву, что запланированная годом раньше конференция отменена. Поминая недобрым словом немецких коллег, превосходно усвоивших русский бардак, мы превратились из делегации в туристическую группу, которая проехала всю Восточную Германию - Берлин, Дрезден, Лейпциг с его Институтом молодёжных исследований, Ваймар, Эрфурт.
Моим приятелем в поездке стал журналист Стас Троицкий, спецкор «Комсомолки», прежде служивший в ГДР. У него был какой-то опыт солдатской жизни в Германии, у меня - немецкий язык. По его квалифицированному совету я разделил карманные деньги пополам. Половину - для покупок для жены. Остальное - на пиво. Это было моим первым знакомством с заграницей. В следующий раз я пересек государственную границу через 22 года.
Вступительные экзамены прошли без осложнений. "Отлично" по специальности и немецкому и традиционно "хорошо" по истории КПСС - из-за того, что, отвечая о программе КПСС по сельскому хозяйству, я отказался называть контрольные цифры, указанные в ней - не потому, что не знал, а потому, что считал их лишними в программном документе. После спора с принимающими экзамен, где я доказывал, что ни в первой программе РСДРП, ни в программе партии, принятой на VI съезде партии никаких цифр не было, получил «хорошо» и 1 декабря 1969 г. был зачислен в аспирантуру кафедры истории СССР.
Моя зарплата плавно упала со 120 рублей старшего инженера УПИ до 110 - аспиранта и до 105 - ассистента. Прежние приработки, лекции от общества «Знание» или обкома комсомола оставались в прошлом. Некогда было. Денег только-только хватало на еду. Жена, работая социологом, получала заметно больше, чем я. Моя теща, съездившая на пару дней в Нижний Тагил, потом подробно рассказывала жене о том, что она там видела по телевизору. На следующий день (дело было зимой) я пошел в комиссионку и сдал свой полушубок. На полученные деньги пошёл в магазин и купил черно-белый телевизор, который и проработал у нас дома до 1990 года.
Селунская, не без элегантности доказывавшая необходимость коллективизации кризисом семейного сельскохозяйственного производства на материалах стран Западной Европы и США (у меня не могли не возникнуть сомнения - где Россия 20-х гг., а где США того же времени) - но это было по-своему логично, хотя логики здесь было больше, чем истории.
Меня выбрали в университетский местком. Профсоюзной организацией УрГУ руководил химик, будущий проректор по науке В.М. Жуковский. Его первыми словами перед новыми членами месткома было: «Мы обязаны защищать интересы наших сотрудников». И это не было пустыми словами. В треугольнике - ректорат, партком, местком - последний был самым доступным. От месткома зависели: постановка в очередь на получение квартиры, устройство ребенка в ясли и садик, покупка личного автомобиля, списки на который устанавливались опять-таки месткомом. Без согласия месткома нельзя было уволить с работы. Но был у месткома ряд специфических университетских дел. Так, при планировании нагрузки преподавателей активно обсуждался вопрос о времени, которое следовало учитывать при подготовке к каждому виду занятий. Местком требовал нормальных условий труда, освещенности помещений и многого другого, что включалось в коллективный договор с администрацией. Я был назначен в состав детской комиссии месткома под началом заведующей университетской астрономической обсерватории Полины Захаровой. Вскоре я знал точно, сколько детей и внуков у сотрудников университета, кто ходит или не ходит в садики и ясли, сколько надо подарков на Новый год, занимался подготовкой университетского пионерского лагеря к приезду детей.
В июне 1973 г. произошло еще одно важное событие. На соседней улице шла большая стройка. Знающие люди говорили, что там будут дома для сотрудников обкома партии. Строители сносили только те дома, которые непосредственно им мешали. Остальные старые дома без центрального отопления и водопровода могли еще оставаться многие годы.
Вернувшись с занятий (а они начинались в это время с утра и продолжались до вечера, так как одновременно шли экзаменационная сессия у дневников, заседания Государственной экзаменационной комиссии с защитами дипломов, а кроме этого - еще и лекции и экзамены у заочников), я узнал от тёщи, что к нам во двор приходили какие-то люди, которые спрашивали у неё разрешения немного передвинуть забор у нашего сада, чтобы не мешать стройке. Бабушка сказала, что дом не её и не ей решать. Обсудив эту ситуацию вечером, я сказал, что если бы у наших посетителей были права на наш сад, то никто бы не стал и разговаривать: заехали бы бульдозером и все снесли. Пошел к своему соседу Ефиму Наумовичу Фридковскому, который сообщил, что у него есть данные, что еще год тому назад было принято решение горисполкома, разрешающее строительство домов обкома партии при условии предварительного сноса ряда домов, в том числе и нашего, и представления жильцам сносимых домов квартир. Однако решение это не выполняется. Я записал номер этого постановления.
Сессия продолжалась. Продолжались и визиты вежливых людей, как и отказы тещи дать разрешение на снос. Как-то днем между занятиями я забежал домой. Раздался телефонный звонок. Звонивший представился сотрудником обкома КПСС, отвечающим за стройку и заявил, что я занимаюсь саботажем, мешаю работе, и о моём поведении будет сообщено администрации университета. Я ответил, что буду рад встретиться с представителем обкома партии в суде, и спросил, знает ли он о существовании постановления горисполкома с такими-то исходными данными.
- Да, - ответил мой собеседник. - Оно как раз передо мной.
- Тогда прочитайте его, пожалуйста.
Через минуту тон моего собеседника совершенно изменился:
- Да, вы правы. Мы все решим.
Потом, подождав немного, спросил: «А откуда вы знаете об этом постановлении?». Я засмеялся и положил трубку. На утро следующего дня, опять-таки в моё отсутствие, к дому на Красноармейской, 35 подъехала черная «Волга». Тещу (с внуком) пригласили посмотреть будущую квартиру. Анна Алексеевна не возражала. Осенью 1973 г. я и мои соседи получили квартиры в доме на улице Белинского. Мы переехали в трехкомнатную квартиру на седьмом этаже.
Если бы великолепное, прекрасно аргументированное издание попало мне в руки году в 1970-71-м, вряд ли я вообще взялся за свою работу. Авторитет Смирнова подавил бы стремление к скрупулезному исследованию документов покаянного права. И хорошо, что, уже проделав основной комплекс источниковедческих штудий, я мог проанализировать исследование моего давнего предшественника.
Утром 9 марта 1972 г. я был в институте, впервые в жизни поднялся в зал Ученого совета на четвертом этаже и устроился на последнем ряду. Зал был полон. В конце зала, на подиуме стоял длинный стол президиума. По кромке стола был выстроен барьер из 54 синих томов полного собрания сочинений Ленина. Открыл заседание директор института П.В. Волобуев. Его доклад показался мне тогда вполне формальным... Ситуация резко изменилась, когда на трибуне оказался профессор Высшей школы профдвижения Г.М. Шарапов. Тут всё стало понятно. Он прямо обвинял сторонников многоукладности в отступлении от ленинской конфепции пролетарской революции, в переоценке роли крестьянства в политической борьбе в 1917 г., о том, что ошибочным является тезис о том, что союзниками большевиков в октябре 1917 года был не только пролетариат, но и всё крестьянство, а не только его беднейшие слои. Это уже был не доклад, а серия политических обвинений!
Зал шумел, большинство открыто возмущалось. На трибуну поднимались всё новые выступающие, резко критиковавшие Шарапова. В дело пошли тома Ленина, из которых извлекались цитаты об общедемократической сути Октябрьской революции. Большинство фамилий выступавших были мне неизвестны. Один из выступавших прямо говорил, что опыт большевиков, использовавших крестьянство как союзников в пролетарской революции, представляется ценным в связи с революционными ожиданиями в странах Латинской Америки и Африки. Академик И.И. Минц - едва ли не единственный из выступавших, книги которого я читал студентом, полностью поддержал выводы сторонников многоукладности. Всё это было интересно. Смущало лишь то, что основными аргументами в споре были цитаты Ленина, причем сторонники многоукладности ориентировались, как мне казалось, на его высказывания лета-осени 1917, а противники - на более поздние, времени «победившего пролетариата».
На следующий день заседание продолжилось. Но длилось недолго. Поток сторонников многоукладности был неожиданно и грубо оборван. На подиуме появился неизвестный и, кажется, не представившийся человек, который от имени Отдела науки ЦК КПСС осудил ход обсуждения как неверный и прекратил дискуссию.
В апреле 1973 г. преподавателей университета и других высших учебных заведений Свердловска собрали в зале Дома политического просвещения Свердловского обкома КПСС. Там перед ними выступил заведующий отделом науки обкома А.А. Добрыдень - ученый-металлург, с которым позже пришлось много раз встречаться, человек, пользовавшийся всеобщим уважением. На этот раз ему была суждена другая роль. Он зачитал стенограмму совещания историков, философов, экономистов и специалистов по научному коммунизму, организованного Отделом науки ЦК КПСС в ЦК КПСС 22 марта 1973 г. То, что он говорил, было настолько важно, что я начал записывать на подвернувшемся листке бумаги. Воспроизвожу это обсуждение по моей записи.
Тон обсуждению в ЦК задал партийный идеолог академик П.Н. Поспелов. Из стенограммы следовало, что он отметил важный вклад Генерального секретаря Л.И. Брежнева в теорию социализма, а затем указал, что буржуазная историография пытается доказать, что Россия до Великой Октябрьской революции была отсталой страной, а отдельные историки говорят о союзе рабочего класса и крестьянства в революции - это вопиющее, удивительное отсутствие идеологической дисциплины (тезис о союзе рабочих и всего крестьянства в Октябрьской революции был одним из главных в исследованиях Волобуева - автора обстоятельных монографий по истории революции). Директора Института истории СССР критиковали много и зло, не останавливаясь перед умозаключениями: не слишком ли часто новации историков похожи на буржуазное воздействие? Профессор А.П. Косульников прямо заявлял, что Волобуев объективно помогает буржуазной идеологии.
Закончив читать стенограмму совещания в ЦК, заведующий отделом науки Свердловского обкома заявил: «Как такое могло случиться в Свердловске?» После дежурных обвинений в адрес парткома университета, райкома и горкома партии он потребовал «предотвратить в нашем рабочем крае возможности идеологических рецидивов». Вернувшись после этого собрания в университет, увидел, как на нашей кафедре аспиранты отдирают картонные обложки со сборника по многоукладности и складывают нераспроданные экземпляры в макулатуру.
Дальше было заседание парткома. В.В. Адамова освободили от должности заведующего кафедры истории СССР. Адамов остался преподавать. На кафедре его любили и уважали. Но печататься ему было категорически запрещено. Человека умного, обладавшего нечастым даром видеть за частными деталями общий контекст исторического процесса, просто лишили возможности заниматься наукой
надо вступать. Никаких политических противоречий для меня тоже не существовало. Я знал о 37 годе, знал о судьбе своих близких. Но это было давно, и партия это осудила, правда, не полностью и не до конца, и в партии хватает болтунов и приспособленцев, но много и приличных людей, глубоко уважаемых мной. Партийная организация факультета не только отражала то, что происходило у нас, но и была способна влиять на некоторые решения. Используя сегодняшнюю терминологию, первичные партийные организации вполне подходили под категорию элементов гражданского общества. Да и формальные показатели у меня, что называется, соответствовали. Диссертация завершена, хоть и пока не защищена, вовсю преподаю, к тому же член месткома. Заполнил анкеты, написал стандартное заявление…
Дальше - партбюро. Все знакомые. Вопросы тоже. И вдруг вопрос от заведующего кафедры новой и новейшей истории профессора И.Н. Чемпалова: «Как Вы относитесь к «новому направлению» и к спорам о многоукладности?». Я ответил, что не являюсь специалистом по истории России начала ХХ в., но убежден, что эти дискуссии относятся к сфере науки, а не политики. В ответ Иван Никанорович заявил: «Вот перед нами кандидат в члены партии. У него прекрасная биография - из рабочих, успешно занимается наукой. Но на крутом повороте истории он не выдержал испытания!». Это было неожиданно не только для меня, но и для членов партбюро, все это прозвучало не только неожиданно, но и неприлично. В этом заявлении были отголоски каких-то давних споров и конфликтов двух фронтовиков - Адамова и Чемпалова, а я попал под раздачу, что называется, по случаю. Доцент кафедры истории советского общества В.П. Гуров, который вел это заседание партбюро, свернул обсуждение и предложил голосовать. Проголосовали единогласно при одном воздержавшемся
Вечный спор советских историков - сколько капитализма в русском феодализме XVII - первой половины XIX в. и сколько пережитков феодализма в капитализме в конце XIX - начала ХХ вв., спор скорее бессмысленный и беспощадный, чем плодотворный, выродился в постоянную дискуссию на факультете между сторонниками «раннего» и «позднего» капитализма, а позже в спор о многоукладности.
Злополучное письмо Кривоногова и Быстрых, безусловно, было инициировано Свердловским обкомом партии. Там, конечно, уже имели информацию о недовольстве ЦК итогами свердловской конференции по многоукладности и «сыграли на опережение» - опубликовали 4 марта статью, предварявшую совещание по общественным наукам, которое прошло 22 марта 1973 г. Выбор именно Кривоногова в качестве автора (Ф.П. Быстрых я не знал и с истфаком УрГУ он, кажется, был мало связан) был определен не только недавней работой Василия Яковлевича в Высшей партийной школе, но и теми взаимными обязательствами, которые неизбежно складывались между ним и обкомом в процессе его деятельности по созданию системы архивного образования на Урале. Эта была плата за помощь и возможную будущую поддержку, цена компромиссов и конформизма. Цена оказалась дорогой.
В июле 1974 г. началась первая совместная экспедиция УрГУ и МГУ. Договорились, что уральская часть отряда выедет в Невьянск
Мы начали с посещения невьянской часовни после того, как наставник общины - Исак Мамонтович Баранов разрешил нам быть на службе. Дух экспедиции родился, по существу, в этой часовне невьянских староверов беспоповского согласия. Глубокая религиозность, непосредственная причастность каждого из молящихся к служению Богу; древние и писанные по древним образцам иконы; одежда из XVII-XVIII вв. - женские косоклинники с серебряными позументами и платки, заколотые «под иголочку», кафтаны-однорядки на мужчинах-бородачах; старинные, но знакомые всем молящимся напевы службы - всё это превращало часовню в удивительную «машину времени». Наш искренний интерес к истории, образу жизни староверов, уважение к их религиозным убеждениям стали залогом успешной работы по поиску и приобретению первых рукописных и старопечатных книг. Мы общались с людьми, которые в обычной жизни были рабочими, мастерами на заводе, бухгалтерами, но происходили из династий, появившихся здесь, в Невьянске, как минимум 250 лет назад.
Все было внове. Я знал не на много больше студентов. Я был совершенно искренен, когда в Невьянске, в доме одного из стариков, рассказывавших мне о том, как он в 1917 году служил в Петрограде и показывал свои книги, я сказал - «у Вас три Псалтыри, а у нас в университете и одной-то нет». А на его просьбу - прочитать первую кафизму Псалтыри - я только и мог ответить, что не знаю. Уровень нашего невежества оправдывался только стремлением к его преодолению. Для нас всех открывался мир прошлого, о котором мы - и я, и студенты - не подозревали. Мир, в котором иконы обшивались жемчужными окладами, а жемчуг-то был местный, речной! Где тот жемчуг, где те реки! Где Веселые горы со скитами недалеко от Невьянска, куда на Петров день съезжались тысячи староверов, где происходили чудеса с бесноватыми! Я сделал для себя маленькое открытие. Наши собеседники, старики и старухи, которым было под семьдесят, жили в двух временах - в прошлом, которое для них было реально, вещественно, оно возвращалось к ним, и сегодняшним днем с его обычными заботами.
Поздеева, по первой специализации археолог, привнесла в организацию археографической экспедиции своего рода «индустриальную составляющую», свойственную хорошим археологическим экспедициям. Вездеходный транспорт, обеспечивавший мобильность и безопасность, тщательно продуманный экспедиционный быт с вечерними отчётами, экспедиционными дневниками, запасом продовольствия, необходимого в полуголодных условиях провинциальной России, и многое другое, что позволяло эффективно работать.
Эти занятия давали альтернативу. Легальную альтернативу официальной идеологии и мировоззрению. Здесь не было ничего антисоветского. Но и советского там не было. Это просто было другое, не предусмотренное, заранее не разрешенное, но и не запрещенное. Потом это было дело. Такое же, как у археологов, только это дело с живой историей, когда прошлое - часть настоящего.
Надо было устраивать банкет. Ресторан исключался по всем причинам. Банкеты официально преследовались. Но организовать его дома разрешалось. Володя подсказал путь решения проблемы с продуктами, которые к этому времени и без малого на два десятилетия пропали из открытой продажи в Свердловске. Он предложил обратиться к нашему тренеру-самбисту В. Арцибашеву, а через него - к его брату Александру, который заведовал тогда магазином на окраине Свердловска. Я отправился за продуктами с заднего крыльца. Поход полностью удался. Венгерское вино в большом количестве, всякая закуска, невиданная на прилавках - всё это гарантировало успех банкета.
Весной 1975 г. в ректорат Уральского университета поступило письмо заместителя академика-секретаря Отделения истории АН СССР, члена-корреспондента АН СССР И.Д. Ковальченко. В этом письме был выражен решительный протест против того, чтобы Уральский университет самостоятельно вёл полевые археографические исследования. Ковальченко был ещё и заведующим кафедрой истфака МГУ, на которой работала И.В. Поздеева. Письмо передали мне. Я - старший преподаватель, диссертация в ВАКе и ещё не утверждена, а тут - один из руководителей исторической науки, член-корреспондент Академии наук…
Пошел объясняться в ректорат, к проректору по науке, будущему академику А.Т. Мокроносову. Разговор получился короткий:
- Вас финансирует Московской университет?
- Нет, - отвечал я.
Тогда он порвал письмо и велел заниматься подготовкой к экспедиции.
Время экспедиции приближалось. С помощью отдела снабжения университета и на хоздоговорные деньги закупили палатки, спальники, посуду. Следующее действие - продовольствие. Оказалось, что облисполком располагал специальным резервом для обеспечения экспедиций. Мы смогли приобрести сверхдефицитные, уже давно пропавшие из продажи в Свердловске тушёнку, сгущенное молоко.
Машина идет по разбитым лесовозным дорогам со скоростью под 30 километров в час, но вездеходные качества ЗИЛ-157 гарантируют, что не застрянем. Высаживаем по пути «двойки» в населенных пунктах.
Там каждый из этих отрядов шёл либо по заранее известным адресам, либо должен был проводить разведку, выяснить - есть ли там староверы, кто умеет читать «по-старому», были ли прежде здесь часовни, молельни. Идеально, когда опытный участник или участница шли к знакомым прежде людям, но это случалось далеко не всегда. Редко удавалось посетить в день более трех адресов. Спешить было нельзя.
Мы разговаривали с представителям уже второго-третьего поколения людей, живших и воспитывавшихся в стране с атеистической идеологией. Для их дедов староверов-беспоповцев вера была неотъемлемой частью жизни, а книги - условием спасения, так как служить богу и молиться следовало самому. Для их сыновей и вера, и книги были наследием отцов. Для внуков это просто по большей части непонятные и ненужные предметы. Каждый разговор должен был привести к установлению человеческого контакта, он должен быть интересен для тех, к кому обращались археографы.
Это был разговор о сохранении старинных книг, которые важно сохранить как память о людях, прежде читавших эти книги. Что книги обретут в университете новую жизнь. Отношение к книгам у стариков было особым. Уже в первые дни моей археографической деятельности они отучили меня от слова «книжки». Только книги! Книги - мирское имущество. Эта практика существовала по меньшей мере с XV1 в., хорошо известна по документам XVII-XIX вв. и сохранялась едва ли не до войны. Книгу следует читать. Не читать книгу - грех. Именно эти соображения позволяли староверам и их наследникам передавать книги в университет, а нам - принимать их. Мы специально оговаривали, что прежние владельцы в любое время могут приехать в университет и увидеть, как сохраняются и используются их книги, что, кстати, нередко и происходило.
К седьмому часу возвращались в лагерь. Там уже был готов ужин. Обедать большинству из нас не удавалось. Хорошо, если днем угостят в чужом доме. Зато ужин готовили старательно и вкусно. Девушкам можно переодеться в джинсы. Потом - обстоятельный отчет каждого отряда, заполнение полевых дневников, потом - песни к костра. Скоро появились свои поэты и музыканты. Но пели не долго. Завтра с утра - снова работа. Надо отдохнуть. За день надо много ходить. Мои туристические ботинки советского производства за месяц экспедиции рассыпались на части. У других не лучше.
Моя постоянная забота - безопасность. Это абсолютный приоритет. Это важнее всего. Сколько ушло в экспедицию, столько и должно вернуться. Залог безопасности - наличие машины в лагере. Тяжелая машина - это аргумент против хулиганов, нередко нападавших тогда на студентов во время сельхозработ. Если, не дай Бог, кто-то заболеет, это возможность вывезти в врачу. Помню рассказ археологов о том, как к ним на обед приходил медвежонок, которого они подкармливали. Я бы в таком случае поднял отряд и через 15 минут был бы в 10 километрах от этого места.
В Шамарах, посёлке лесников до начала 60-х гг. действовала старообрядческая церковь белокриницкого согласия, которую закрывали с трудом, жители протестовали, писали письма властям в Свердловск, в Москву, даже в Организацию Объединенных Наций. Об этом мне рассказывал бывший уполномоченный по делам религии Свердловского облисполкома В.П. Викторов, преподаватель атеизма нашего университета.
Он рассказал мне, что был участником закрытия церкви и свидетелем того, как богатая утварь храма - иконы и книги - были перенесены в сарай у Шалинского райисполкома. Я пошел в исполком к председателю райисполкома. У меня был так называемый открытый лист на право проведения археографических исследований, выданный Археографической комиссией АН СССР, и университетское служебное удостоверение. Попросил провести меня в сарай, где находятся реликвии Шамарской церкви. Председатель начал отговариваться незнанием. Я напирал, сослался на действовавшего тогда в Свердловской области уполномоченного по делам религии. Председатель занервничал, стал звонить секретарю исполкома, напомнил тому, что когда закрывали церковь, тот был прокурором района и должен все знать. Секретарь исполкома сообщил, что сарай разобрали, поставили на его место гараж райисполкома, а церковный инвентарь сожгли. Скорее от отчаяния, я потребовал протокол о сожжении имущества, потому что если протоколы отсутствуют, то возможно обвинить местные власти в расхищении культурных ценностей, которые стоят больше, чем их гараж со всеми машинами. Протокол был составлен на единственную, по мнению местного начальства, ценность - хрустальный крестик, который куда-то потом передали…
Из Шалинского района экспедиция отправилась на север, в Верхотурье и Верхотурский район. Надо было отрабатывать наши обязательства по договору. Объездили весь район, нашли несколько заброшенных сел с пустовавшими, разрушающимися домами. Собрали там крестьянский инвентарь, домашний скарб, который пригодился бы и для экспозиции, и для фондов будущего музея. Побывали в некогда богатом селе Меркушине, существовавшем с начала XVII в., где, согласно житию, был Симеон Верхотурский, где было плотбище - верфь, на которой строили речные суда для связи с Сибирью. Побывали - и сделали грустные наблюдения. В православных селях жили хуже, беднее, чем старообрядческих. Было очевидно и то, что историческая память их жителей была намного короче, чем у староверов. И никаких шансов на сохранение памятников старинной письменности!
Участник экспедиции, художник Александр Россошанский говорил мне: «Отправляясь в экспедицию, взял краски, отбирал по преимуществу темные тона. А и часовня, и весь опыт, полученный сейчас, заставляет сменить палитру на яркие, звонкие, светлые краски».
Старообрядчество же оказалось чрезвычайно пластичным: сохраняя верность религиозным традициям, восходящим к XVII в., оно прекрасно приспосабливалось к изменяющимся экономическим условиям. Это отличало наши подходы к изучению старообрядчества от тех, которые развивались в МГУ, Пушкинском Доме, в Сибирском отделении АН СССР, где старообрядчество было связано с культурой крестьянства.
1967 год - середина 8-й пятилетки был успешным. В течение короткого срока - нескольких лет - заметно улучшились экономические показатели страны, а главное - в магазинах вновь можно было купить без проблем мясо и молоко, в винных отделах появилось венгерское, болгарское, румынское вино, в магазинах одежды - польские пальто, куртки, нейлоновые плащи и рубашки неизвестного происхождения, но от этого не менее модные.
на экзамене один из наших однокурсников нахально списал на глазах Темкиной и пошел отвечать. Отвечал он ясно и толково. Темкина, побрезговавшая ловить парня со шпаргалкой, едва ли не её сверстника, задала ему единственный вопрос: «У меня два платья одинакового фасона - шелковое и штапельное. За шитье какого платья я заплатила в ателье дороже?». Студент ответил: «За шелковое, конечно!». «Неверно, - весело возразила ему Темкина. - Одинаково. У нас расценки такие дурацкие».
Я не хотел работать школьным учителем, а именно это полагалось выпускникам исторического факультета университета.
предстоит работать по договору пединститута с заводом им. Воровского. Тема договора: «Пути сокращения производственного цикла в условиях мелкосерийного производства буровых установок СБУД-1500-300». За этим названием скрывалось производство самоходных дизельных буровых установок для геологических исследований. Я должен был с секундомером отследить, как из заготовки появляется деталь, которая станет частью буровой установки, как загружен станочный парк завода.
Итог моих весьма тщательных наблюдений за станочным временем был для меня неожиданным, если не шокирующим. Я самым добросовестным образом установил, что станки работают примерно половину рабочего времени. Но согласно нормо-часам все рабочие выполняют план на 120%! Вычтя необходимое время, которое по нормативам приходилось на техобслуживание станков, их ремонты - все равно получил, что станки простаивают очень много. Дальше - больше. Я пошел смотреть в заводоуправлении техдокументацию и нормы на производство деталей этой буровой. Пересчитав с помощью заводских нормировщиков, чтобы что-то не пропустить, нормативное, запланированное время на производство каждой детали, выяснил, что по документам станки были заняты на 98% времени!
Пошел разбираться со сделанным мной открытием с научным руководителем договора, опытным доцентом-экономистом. Он рассмеялся. «Нормы, - сказал он мне, - устанавливаются не по реальным трудозатратам, а для того, чтобы платить рабочим в тех пределах, которые закладывает Минтруд для каждой категории рабочих, то есть станочник должен иметь 120-140 рублей в месяц, у других категорий рабочих - металлургов, строителей - свой предел оплаты, и под это подстраивается нормирование». Как не вспомнить И.М. Темкину: «Нормы у нас дурацкие!»
Все мои представления по экономике вообще и экономике социализма в частности пошли прахом. Если в основу планирования вводятся совершенно произвольные категории, если объем трудозатрат (то есть время) определяется социальными характеристиками (принадлежностью к отрасли, профессиональной группе) - то мы встречаемся с неопределенными категориями, невыясненными понятиями. И никакие румяна политической целесообразности не в состоянии отменить простой факт - если нет четко определенной и относительно стабильной (в границах изучаемого объекта) понятийной системы - то нет и науки. (Кстати, из этого ряда - сведения о перевыполнении производственных планов предприятий, после того, как эти предприятия и министерства, ими руководящие, добивались от Госплана «корректировки», а попросту уменьшения первоначальных плановых заданий, и сведения в справочниках Госстата СССР о производстве товаров народного потребления и продуктов питания в стране).
Не успел я поступить на работу в Уральский политехнический институт, как меня приписали (уж не помню, какой у меня был там статус) к комитету комсомола института. Это была обязанность - выпускник истфака автоматически привлекался к общественной работе.
Весной 1969 года мой друг Володя Чернов, который, как я писал выше, отвечал за работу общественного института молодёжных проблем обкома ВЛКСМ, сообщил, что формируется делегация социологов, исследующих проблемы молодёжи, на международную конференцию в Лейпциге. Она проводилась по линии туристического агентства «Спутник» Комитета молодёжных организаций СССР. Я, естественно, охотно согласился, подготовил текст выступления… В конце мая мы выехали в ГДР и, приехав в Берлин, узнали - в ГДР в мае будет проходить чемпионат мира по футболу среди молодёжи, а руководство комсомола ГДР попросту забыло сообщить в Москву, что запланированная годом раньше конференция отменена. Поминая недобрым словом немецких коллег, превосходно усвоивших русский бардак, мы превратились из делегации в туристическую группу, которая проехала всю Восточную Германию - Берлин, Дрезден, Лейпциг с его Институтом молодёжных исследований, Ваймар, Эрфурт.
Моим приятелем в поездке стал журналист Стас Троицкий, спецкор «Комсомолки», прежде служивший в ГДР. У него был какой-то опыт солдатской жизни в Германии, у меня - немецкий язык. По его квалифицированному совету я разделил карманные деньги пополам. Половину - для покупок для жены. Остальное - на пиво. Это было моим первым знакомством с заграницей. В следующий раз я пересек государственную границу через 22 года.
Вступительные экзамены прошли без осложнений. "Отлично" по специальности и немецкому и традиционно "хорошо" по истории КПСС - из-за того, что, отвечая о программе КПСС по сельскому хозяйству, я отказался называть контрольные цифры, указанные в ней - не потому, что не знал, а потому, что считал их лишними в программном документе. После спора с принимающими экзамен, где я доказывал, что ни в первой программе РСДРП, ни в программе партии, принятой на VI съезде партии никаких цифр не было, получил «хорошо» и 1 декабря 1969 г. был зачислен в аспирантуру кафедры истории СССР.
Моя зарплата плавно упала со 120 рублей старшего инженера УПИ до 110 - аспиранта и до 105 - ассистента. Прежние приработки, лекции от общества «Знание» или обкома комсомола оставались в прошлом. Некогда было. Денег только-только хватало на еду. Жена, работая социологом, получала заметно больше, чем я. Моя теща, съездившая на пару дней в Нижний Тагил, потом подробно рассказывала жене о том, что она там видела по телевизору. На следующий день (дело было зимой) я пошел в комиссионку и сдал свой полушубок. На полученные деньги пошёл в магазин и купил черно-белый телевизор, который и проработал у нас дома до 1990 года.
Селунская, не без элегантности доказывавшая необходимость коллективизации кризисом семейного сельскохозяйственного производства на материалах стран Западной Европы и США (у меня не могли не возникнуть сомнения - где Россия 20-х гг., а где США того же времени) - но это было по-своему логично, хотя логики здесь было больше, чем истории.
Меня выбрали в университетский местком. Профсоюзной организацией УрГУ руководил химик, будущий проректор по науке В.М. Жуковский. Его первыми словами перед новыми членами месткома было: «Мы обязаны защищать интересы наших сотрудников». И это не было пустыми словами. В треугольнике - ректорат, партком, местком - последний был самым доступным. От месткома зависели: постановка в очередь на получение квартиры, устройство ребенка в ясли и садик, покупка личного автомобиля, списки на который устанавливались опять-таки месткомом. Без согласия месткома нельзя было уволить с работы. Но был у месткома ряд специфических университетских дел. Так, при планировании нагрузки преподавателей активно обсуждался вопрос о времени, которое следовало учитывать при подготовке к каждому виду занятий. Местком требовал нормальных условий труда, освещенности помещений и многого другого, что включалось в коллективный договор с администрацией. Я был назначен в состав детской комиссии месткома под началом заведующей университетской астрономической обсерватории Полины Захаровой. Вскоре я знал точно, сколько детей и внуков у сотрудников университета, кто ходит или не ходит в садики и ясли, сколько надо подарков на Новый год, занимался подготовкой университетского пионерского лагеря к приезду детей.
В июне 1973 г. произошло еще одно важное событие. На соседней улице шла большая стройка. Знающие люди говорили, что там будут дома для сотрудников обкома партии. Строители сносили только те дома, которые непосредственно им мешали. Остальные старые дома без центрального отопления и водопровода могли еще оставаться многие годы.
Вернувшись с занятий (а они начинались в это время с утра и продолжались до вечера, так как одновременно шли экзаменационная сессия у дневников, заседания Государственной экзаменационной комиссии с защитами дипломов, а кроме этого - еще и лекции и экзамены у заочников), я узнал от тёщи, что к нам во двор приходили какие-то люди, которые спрашивали у неё разрешения немного передвинуть забор у нашего сада, чтобы не мешать стройке. Бабушка сказала, что дом не её и не ей решать. Обсудив эту ситуацию вечером, я сказал, что если бы у наших посетителей были права на наш сад, то никто бы не стал и разговаривать: заехали бы бульдозером и все снесли. Пошел к своему соседу Ефиму Наумовичу Фридковскому, который сообщил, что у него есть данные, что еще год тому назад было принято решение горисполкома, разрешающее строительство домов обкома партии при условии предварительного сноса ряда домов, в том числе и нашего, и представления жильцам сносимых домов квартир. Однако решение это не выполняется. Я записал номер этого постановления.
Сессия продолжалась. Продолжались и визиты вежливых людей, как и отказы тещи дать разрешение на снос. Как-то днем между занятиями я забежал домой. Раздался телефонный звонок. Звонивший представился сотрудником обкома КПСС, отвечающим за стройку и заявил, что я занимаюсь саботажем, мешаю работе, и о моём поведении будет сообщено администрации университета. Я ответил, что буду рад встретиться с представителем обкома партии в суде, и спросил, знает ли он о существовании постановления горисполкома с такими-то исходными данными.
- Да, - ответил мой собеседник. - Оно как раз передо мной.
- Тогда прочитайте его, пожалуйста.
Через минуту тон моего собеседника совершенно изменился:
- Да, вы правы. Мы все решим.
Потом, подождав немного, спросил: «А откуда вы знаете об этом постановлении?». Я засмеялся и положил трубку. На утро следующего дня, опять-таки в моё отсутствие, к дому на Красноармейской, 35 подъехала черная «Волга». Тещу (с внуком) пригласили посмотреть будущую квартиру. Анна Алексеевна не возражала. Осенью 1973 г. я и мои соседи получили квартиры в доме на улице Белинского. Мы переехали в трехкомнатную квартиру на седьмом этаже.
Если бы великолепное, прекрасно аргументированное издание попало мне в руки году в 1970-71-м, вряд ли я вообще взялся за свою работу. Авторитет Смирнова подавил бы стремление к скрупулезному исследованию документов покаянного права. И хорошо, что, уже проделав основной комплекс источниковедческих штудий, я мог проанализировать исследование моего давнего предшественника.
Утром 9 марта 1972 г. я был в институте, впервые в жизни поднялся в зал Ученого совета на четвертом этаже и устроился на последнем ряду. Зал был полон. В конце зала, на подиуме стоял длинный стол президиума. По кромке стола был выстроен барьер из 54 синих томов полного собрания сочинений Ленина. Открыл заседание директор института П.В. Волобуев. Его доклад показался мне тогда вполне формальным... Ситуация резко изменилась, когда на трибуне оказался профессор Высшей школы профдвижения Г.М. Шарапов. Тут всё стало понятно. Он прямо обвинял сторонников многоукладности в отступлении от ленинской конфепции пролетарской революции, в переоценке роли крестьянства в политической борьбе в 1917 г., о том, что ошибочным является тезис о том, что союзниками большевиков в октябре 1917 года был не только пролетариат, но и всё крестьянство, а не только его беднейшие слои. Это уже был не доклад, а серия политических обвинений!
Зал шумел, большинство открыто возмущалось. На трибуну поднимались всё новые выступающие, резко критиковавшие Шарапова. В дело пошли тома Ленина, из которых извлекались цитаты об общедемократической сути Октябрьской революции. Большинство фамилий выступавших были мне неизвестны. Один из выступавших прямо говорил, что опыт большевиков, использовавших крестьянство как союзников в пролетарской революции, представляется ценным в связи с революционными ожиданиями в странах Латинской Америки и Африки. Академик И.И. Минц - едва ли не единственный из выступавших, книги которого я читал студентом, полностью поддержал выводы сторонников многоукладности. Всё это было интересно. Смущало лишь то, что основными аргументами в споре были цитаты Ленина, причем сторонники многоукладности ориентировались, как мне казалось, на его высказывания лета-осени 1917, а противники - на более поздние, времени «победившего пролетариата».
На следующий день заседание продолжилось. Но длилось недолго. Поток сторонников многоукладности был неожиданно и грубо оборван. На подиуме появился неизвестный и, кажется, не представившийся человек, который от имени Отдела науки ЦК КПСС осудил ход обсуждения как неверный и прекратил дискуссию.
В апреле 1973 г. преподавателей университета и других высших учебных заведений Свердловска собрали в зале Дома политического просвещения Свердловского обкома КПСС. Там перед ними выступил заведующий отделом науки обкома А.А. Добрыдень - ученый-металлург, с которым позже пришлось много раз встречаться, человек, пользовавшийся всеобщим уважением. На этот раз ему была суждена другая роль. Он зачитал стенограмму совещания историков, философов, экономистов и специалистов по научному коммунизму, организованного Отделом науки ЦК КПСС в ЦК КПСС 22 марта 1973 г. То, что он говорил, было настолько важно, что я начал записывать на подвернувшемся листке бумаги. Воспроизвожу это обсуждение по моей записи.
Тон обсуждению в ЦК задал партийный идеолог академик П.Н. Поспелов. Из стенограммы следовало, что он отметил важный вклад Генерального секретаря Л.И. Брежнева в теорию социализма, а затем указал, что буржуазная историография пытается доказать, что Россия до Великой Октябрьской революции была отсталой страной, а отдельные историки говорят о союзе рабочего класса и крестьянства в революции - это вопиющее, удивительное отсутствие идеологической дисциплины (тезис о союзе рабочих и всего крестьянства в Октябрьской революции был одним из главных в исследованиях Волобуева - автора обстоятельных монографий по истории революции). Директора Института истории СССР критиковали много и зло, не останавливаясь перед умозаключениями: не слишком ли часто новации историков похожи на буржуазное воздействие? Профессор А.П. Косульников прямо заявлял, что Волобуев объективно помогает буржуазной идеологии.
Закончив читать стенограмму совещания в ЦК, заведующий отделом науки Свердловского обкома заявил: «Как такое могло случиться в Свердловске?» После дежурных обвинений в адрес парткома университета, райкома и горкома партии он потребовал «предотвратить в нашем рабочем крае возможности идеологических рецидивов». Вернувшись после этого собрания в университет, увидел, как на нашей кафедре аспиранты отдирают картонные обложки со сборника по многоукладности и складывают нераспроданные экземпляры в макулатуру.
Дальше было заседание парткома. В.В. Адамова освободили от должности заведующего кафедры истории СССР. Адамов остался преподавать. На кафедре его любили и уважали. Но печататься ему было категорически запрещено. Человека умного, обладавшего нечастым даром видеть за частными деталями общий контекст исторического процесса, просто лишили возможности заниматься наукой
надо вступать. Никаких политических противоречий для меня тоже не существовало. Я знал о 37 годе, знал о судьбе своих близких. Но это было давно, и партия это осудила, правда, не полностью и не до конца, и в партии хватает болтунов и приспособленцев, но много и приличных людей, глубоко уважаемых мной. Партийная организация факультета не только отражала то, что происходило у нас, но и была способна влиять на некоторые решения. Используя сегодняшнюю терминологию, первичные партийные организации вполне подходили под категорию элементов гражданского общества. Да и формальные показатели у меня, что называется, соответствовали. Диссертация завершена, хоть и пока не защищена, вовсю преподаю, к тому же член месткома. Заполнил анкеты, написал стандартное заявление…
Дальше - партбюро. Все знакомые. Вопросы тоже. И вдруг вопрос от заведующего кафедры новой и новейшей истории профессора И.Н. Чемпалова: «Как Вы относитесь к «новому направлению» и к спорам о многоукладности?». Я ответил, что не являюсь специалистом по истории России начала ХХ в., но убежден, что эти дискуссии относятся к сфере науки, а не политики. В ответ Иван Никанорович заявил: «Вот перед нами кандидат в члены партии. У него прекрасная биография - из рабочих, успешно занимается наукой. Но на крутом повороте истории он не выдержал испытания!». Это было неожиданно не только для меня, но и для членов партбюро, все это прозвучало не только неожиданно, но и неприлично. В этом заявлении были отголоски каких-то давних споров и конфликтов двух фронтовиков - Адамова и Чемпалова, а я попал под раздачу, что называется, по случаю. Доцент кафедры истории советского общества В.П. Гуров, который вел это заседание партбюро, свернул обсуждение и предложил голосовать. Проголосовали единогласно при одном воздержавшемся
Вечный спор советских историков - сколько капитализма в русском феодализме XVII - первой половины XIX в. и сколько пережитков феодализма в капитализме в конце XIX - начала ХХ вв., спор скорее бессмысленный и беспощадный, чем плодотворный, выродился в постоянную дискуссию на факультете между сторонниками «раннего» и «позднего» капитализма, а позже в спор о многоукладности.
Злополучное письмо Кривоногова и Быстрых, безусловно, было инициировано Свердловским обкомом партии. Там, конечно, уже имели информацию о недовольстве ЦК итогами свердловской конференции по многоукладности и «сыграли на опережение» - опубликовали 4 марта статью, предварявшую совещание по общественным наукам, которое прошло 22 марта 1973 г. Выбор именно Кривоногова в качестве автора (Ф.П. Быстрых я не знал и с истфаком УрГУ он, кажется, был мало связан) был определен не только недавней работой Василия Яковлевича в Высшей партийной школе, но и теми взаимными обязательствами, которые неизбежно складывались между ним и обкомом в процессе его деятельности по созданию системы архивного образования на Урале. Эта была плата за помощь и возможную будущую поддержку, цена компромиссов и конформизма. Цена оказалась дорогой.
В июле 1974 г. началась первая совместная экспедиция УрГУ и МГУ. Договорились, что уральская часть отряда выедет в Невьянск
Мы начали с посещения невьянской часовни после того, как наставник общины - Исак Мамонтович Баранов разрешил нам быть на службе. Дух экспедиции родился, по существу, в этой часовне невьянских староверов беспоповского согласия. Глубокая религиозность, непосредственная причастность каждого из молящихся к служению Богу; древние и писанные по древним образцам иконы; одежда из XVII-XVIII вв. - женские косоклинники с серебряными позументами и платки, заколотые «под иголочку», кафтаны-однорядки на мужчинах-бородачах; старинные, но знакомые всем молящимся напевы службы - всё это превращало часовню в удивительную «машину времени». Наш искренний интерес к истории, образу жизни староверов, уважение к их религиозным убеждениям стали залогом успешной работы по поиску и приобретению первых рукописных и старопечатных книг. Мы общались с людьми, которые в обычной жизни были рабочими, мастерами на заводе, бухгалтерами, но происходили из династий, появившихся здесь, в Невьянске, как минимум 250 лет назад.
Все было внове. Я знал не на много больше студентов. Я был совершенно искренен, когда в Невьянске, в доме одного из стариков, рассказывавших мне о том, как он в 1917 году служил в Петрограде и показывал свои книги, я сказал - «у Вас три Псалтыри, а у нас в университете и одной-то нет». А на его просьбу - прочитать первую кафизму Псалтыри - я только и мог ответить, что не знаю. Уровень нашего невежества оправдывался только стремлением к его преодолению. Для нас всех открывался мир прошлого, о котором мы - и я, и студенты - не подозревали. Мир, в котором иконы обшивались жемчужными окладами, а жемчуг-то был местный, речной! Где тот жемчуг, где те реки! Где Веселые горы со скитами недалеко от Невьянска, куда на Петров день съезжались тысячи староверов, где происходили чудеса с бесноватыми! Я сделал для себя маленькое открытие. Наши собеседники, старики и старухи, которым было под семьдесят, жили в двух временах - в прошлом, которое для них было реально, вещественно, оно возвращалось к ним, и сегодняшним днем с его обычными заботами.
Поздеева, по первой специализации археолог, привнесла в организацию археографической экспедиции своего рода «индустриальную составляющую», свойственную хорошим археологическим экспедициям. Вездеходный транспорт, обеспечивавший мобильность и безопасность, тщательно продуманный экспедиционный быт с вечерними отчётами, экспедиционными дневниками, запасом продовольствия, необходимого в полуголодных условиях провинциальной России, и многое другое, что позволяло эффективно работать.
Эти занятия давали альтернативу. Легальную альтернативу официальной идеологии и мировоззрению. Здесь не было ничего антисоветского. Но и советского там не было. Это просто было другое, не предусмотренное, заранее не разрешенное, но и не запрещенное. Потом это было дело. Такое же, как у археологов, только это дело с живой историей, когда прошлое - часть настоящего.
Надо было устраивать банкет. Ресторан исключался по всем причинам. Банкеты официально преследовались. Но организовать его дома разрешалось. Володя подсказал путь решения проблемы с продуктами, которые к этому времени и без малого на два десятилетия пропали из открытой продажи в Свердловске. Он предложил обратиться к нашему тренеру-самбисту В. Арцибашеву, а через него - к его брату Александру, который заведовал тогда магазином на окраине Свердловска. Я отправился за продуктами с заднего крыльца. Поход полностью удался. Венгерское вино в большом количестве, всякая закуска, невиданная на прилавках - всё это гарантировало успех банкета.
Весной 1975 г. в ректорат Уральского университета поступило письмо заместителя академика-секретаря Отделения истории АН СССР, члена-корреспондента АН СССР И.Д. Ковальченко. В этом письме был выражен решительный протест против того, чтобы Уральский университет самостоятельно вёл полевые археографические исследования. Ковальченко был ещё и заведующим кафедрой истфака МГУ, на которой работала И.В. Поздеева. Письмо передали мне. Я - старший преподаватель, диссертация в ВАКе и ещё не утверждена, а тут - один из руководителей исторической науки, член-корреспондент Академии наук…
Пошел объясняться в ректорат, к проректору по науке, будущему академику А.Т. Мокроносову. Разговор получился короткий:
- Вас финансирует Московской университет?
- Нет, - отвечал я.
Тогда он порвал письмо и велел заниматься подготовкой к экспедиции.
Время экспедиции приближалось. С помощью отдела снабжения университета и на хоздоговорные деньги закупили палатки, спальники, посуду. Следующее действие - продовольствие. Оказалось, что облисполком располагал специальным резервом для обеспечения экспедиций. Мы смогли приобрести сверхдефицитные, уже давно пропавшие из продажи в Свердловске тушёнку, сгущенное молоко.
Машина идет по разбитым лесовозным дорогам со скоростью под 30 километров в час, но вездеходные качества ЗИЛ-157 гарантируют, что не застрянем. Высаживаем по пути «двойки» в населенных пунктах.
Там каждый из этих отрядов шёл либо по заранее известным адресам, либо должен был проводить разведку, выяснить - есть ли там староверы, кто умеет читать «по-старому», были ли прежде здесь часовни, молельни. Идеально, когда опытный участник или участница шли к знакомым прежде людям, но это случалось далеко не всегда. Редко удавалось посетить в день более трех адресов. Спешить было нельзя.
Мы разговаривали с представителям уже второго-третьего поколения людей, живших и воспитывавшихся в стране с атеистической идеологией. Для их дедов староверов-беспоповцев вера была неотъемлемой частью жизни, а книги - условием спасения, так как служить богу и молиться следовало самому. Для их сыновей и вера, и книги были наследием отцов. Для внуков это просто по большей части непонятные и ненужные предметы. Каждый разговор должен был привести к установлению человеческого контакта, он должен быть интересен для тех, к кому обращались археографы.
Это был разговор о сохранении старинных книг, которые важно сохранить как память о людях, прежде читавших эти книги. Что книги обретут в университете новую жизнь. Отношение к книгам у стариков было особым. Уже в первые дни моей археографической деятельности они отучили меня от слова «книжки». Только книги! Книги - мирское имущество. Эта практика существовала по меньшей мере с XV1 в., хорошо известна по документам XVII-XIX вв. и сохранялась едва ли не до войны. Книгу следует читать. Не читать книгу - грех. Именно эти соображения позволяли староверам и их наследникам передавать книги в университет, а нам - принимать их. Мы специально оговаривали, что прежние владельцы в любое время могут приехать в университет и увидеть, как сохраняются и используются их книги, что, кстати, нередко и происходило.
К седьмому часу возвращались в лагерь. Там уже был готов ужин. Обедать большинству из нас не удавалось. Хорошо, если днем угостят в чужом доме. Зато ужин готовили старательно и вкусно. Девушкам можно переодеться в джинсы. Потом - обстоятельный отчет каждого отряда, заполнение полевых дневников, потом - песни к костра. Скоро появились свои поэты и музыканты. Но пели не долго. Завтра с утра - снова работа. Надо отдохнуть. За день надо много ходить. Мои туристические ботинки советского производства за месяц экспедиции рассыпались на части. У других не лучше.
Моя постоянная забота - безопасность. Это абсолютный приоритет. Это важнее всего. Сколько ушло в экспедицию, столько и должно вернуться. Залог безопасности - наличие машины в лагере. Тяжелая машина - это аргумент против хулиганов, нередко нападавших тогда на студентов во время сельхозработ. Если, не дай Бог, кто-то заболеет, это возможность вывезти в врачу. Помню рассказ археологов о том, как к ним на обед приходил медвежонок, которого они подкармливали. Я бы в таком случае поднял отряд и через 15 минут был бы в 10 километрах от этого места.
В Шамарах, посёлке лесников до начала 60-х гг. действовала старообрядческая церковь белокриницкого согласия, которую закрывали с трудом, жители протестовали, писали письма властям в Свердловск, в Москву, даже в Организацию Объединенных Наций. Об этом мне рассказывал бывший уполномоченный по делам религии Свердловского облисполкома В.П. Викторов, преподаватель атеизма нашего университета.
Он рассказал мне, что был участником закрытия церкви и свидетелем того, как богатая утварь храма - иконы и книги - были перенесены в сарай у Шалинского райисполкома. Я пошел в исполком к председателю райисполкома. У меня был так называемый открытый лист на право проведения археографических исследований, выданный Археографической комиссией АН СССР, и университетское служебное удостоверение. Попросил провести меня в сарай, где находятся реликвии Шамарской церкви. Председатель начал отговариваться незнанием. Я напирал, сослался на действовавшего тогда в Свердловской области уполномоченного по делам религии. Председатель занервничал, стал звонить секретарю исполкома, напомнил тому, что когда закрывали церковь, тот был прокурором района и должен все знать. Секретарь исполкома сообщил, что сарай разобрали, поставили на его место гараж райисполкома, а церковный инвентарь сожгли. Скорее от отчаяния, я потребовал протокол о сожжении имущества, потому что если протоколы отсутствуют, то возможно обвинить местные власти в расхищении культурных ценностей, которые стоят больше, чем их гараж со всеми машинами. Протокол был составлен на единственную, по мнению местного начальства, ценность - хрустальный крестик, который куда-то потом передали…
Из Шалинского района экспедиция отправилась на север, в Верхотурье и Верхотурский район. Надо было отрабатывать наши обязательства по договору. Объездили весь район, нашли несколько заброшенных сел с пустовавшими, разрушающимися домами. Собрали там крестьянский инвентарь, домашний скарб, который пригодился бы и для экспозиции, и для фондов будущего музея. Побывали в некогда богатом селе Меркушине, существовавшем с начала XVII в., где, согласно житию, был Симеон Верхотурский, где было плотбище - верфь, на которой строили речные суда для связи с Сибирью. Побывали - и сделали грустные наблюдения. В православных селях жили хуже, беднее, чем старообрядческих. Было очевидно и то, что историческая память их жителей была намного короче, чем у староверов. И никаких шансов на сохранение памятников старинной письменности!
Участник экспедиции, художник Александр Россошанский говорил мне: «Отправляясь в экспедицию, взял краски, отбирал по преимуществу темные тона. А и часовня, и весь опыт, полученный сейчас, заставляет сменить палитру на яркие, звонкие, светлые краски».
Старообрядчество же оказалось чрезвычайно пластичным: сохраняя верность религиозным традициям, восходящим к XVII в., оно прекрасно приспосабливалось к изменяющимся экономическим условиям. Это отличало наши подходы к изучению старообрядчества от тех, которые развивались в МГУ, Пушкинском Доме, в Сибирском отделении АН СССР, где старообрядчество было связано с культурой крестьянства.