О недавнем юбиляре
Цит. по: Булат Окуджава / Дмитрий Быков. - М.: Молодая гвардия, 2009; с 742-743:
<...> В августе 1995 года Окуджава был гостем программы "Поверх барьеров", выходящей на радио "Свобода"... Расспрашивали его Марк Дейч, Марина Тимашева и автор этих строк. Разговор зашел о Шамиле Басаеве, который в мае 1995 [на самом деле в июне, за два месяца до эфира. - SK.] захватил больницу в Буденновске и держал в заложниках беременных женщин и медперсонал, пока не получил гарантий прекращения войны в Чечне.
- На ваш взгляд, кто такой Шамиль Басаев: новый Робин Гуд или террорист-убийца? - спрашивает Дейч.
- То, что он совершил, конечно, печально и трагично. Но я думаю,что когда-нибудь ему поставят большой памятник. Потому что он единственный, кто смог остановить бойню.
- Но погибли в больнице мирные люди.
- Но перед этим погибли пятьдесят тысяч мирных людей.
- Но ведь всем известно, что Шамиль Басаев стоял за многими терористическими акциями...
- Вы судите Шамиля Басаева вообще или говорите об этом конкретном поступке? Если говорить о Шамиле Басаеве вообще, я не юрист, я недостаточно информирован... Если говорить о том, что случилось в Буденновске, - это печально и трагично, но война трагичнее, чем этот поступок. И поэтому я думаю, что когда-нибудь ему памятник поставят. <...>
Так получилось, что об этом эпизоде я не знал. Слава богу, второй свидетель, необходимый по всем нормам - Марина Тимашева, хозяйка той программы на РС - каждый день доступна в курилке.
- Это был первый мой эфир, который я не смогла завершить какими-то своими словами. При всем уважении к гостю, к такому гостю эфира. Я не нашла, что сказать, - сказала Марина. Вчера, через 14 лет.
Гребнёв А. Дневник последнего сценариста. 1945-2002. М., 2006:
14 июня 1997
Все газеты, все радиоголоса, все каналы ТВ - о Булате. Его голос.
15 июня 1997
Его действительно знали миллионы. Скромный человек, ничего такого не вытворявший, грузин, поэт, книжный человек, московский муравей - и миллионы!
Это, в общем, ненормальная и нетрадиционная ситуация, необъяснимая ситуация. О чём таком он пел, что пришлось по вкусу именно миллионам? Интеллигенции и тех, кто к ней тянулся...
И верно пишут сейчас, что с его уходом окончилась - вероятно, окончательно сошла на нет - романтическая эпоха 60-х.
Беспримерная, уникальная эпоха, когда, в общем, приноровились к системе. Если только не выходить с плакатами на Красную площадь, не печатать на машинке Автарханова; если примириться с тем, что Есенина нет в школьных учебниках, можно же доставать его стихи другим путём; если тайная свобода, - то жить можно. И песни Булата были особым кайфом, сладостью этой жизни - с их красотой, вольнолюбивым духом, противостояньем официозу. Мы были как бы в оппозиции, ничем особенно не рискуя. Это не в осуждение себе, шестидесятнику.
22 июня 1997
Поток от Смоленского гастронома до театра Вахтангова - с 10 утра до половины восьмого, беспрерывно. Скромно одетые люди, бедно одетые, с одним-двумя цветочками.
На другой день ими устлали аллеи на Ваганьковском, на пути к могиле.
Конец эпохи, как пишут в газетах.
Власти: Чубайс, Немцов и другие. Наина Ельцина. Гайдар, С.А. Ковалёв.
23 июня 1997
Мелодии Булата, мысли о Булате...
В чём тут секрет, почему эти песни, песенки, как сам он их называл, захватили всех в те годы, прошли, как лесной пожар?
Что он пел, что в нас отзывалось?
В каждом был маленький порядочный и тёплый человек, лирик, совсем не бунтарь, и ростом не выше других. («Вы слышите, грохочут сапоги...»), полузапрещённые, но именно «полу», но всё-таки запрещённые или, скажем так, неразрешённые. Как он угадал, как точно пришёлся! Ничего не учитывал, был самим собой...»
Павлов Ю.М. Критика XX-XXI веков: литературные портреты, статьи, рецензии. М., 2010:
«Дмитрий Львович... оправдывает Булата Шалвовича и как подписанта позорного письма 42-х, и как человека, который получал наслаждение при виде расстрела Белого дома.
Многие, в том числе русские патриоты, с сочувственным удивлением задавались вопросом: как такое могло произойти с Булатом Окуджавой, автором «Полуночного троллейбуса», «Здесь птицы не поют…», «Молитвы», «До свидания, мальчики», «По смоленской дороге», других любимых народом песен.
Первым на возможность такой метаморфозы указал Михаил Лобанов. Он в статье «Просвещённое мещанство» («Молодая гвардия», 1968, № 4), ссылаясь на реакцию Окуджавы на критику в адрес фильма «Женя, Женечка и Катюша», справедливо писал: «Но дело ли стихотворца - ни за что ни про что угрожать судом» - и пророчески предостерегал: «Даже как-то страшновато: попадись-ка под власть такой прогрессистской руки…».
Уже в 1987 году Лобанов в статье «История и её литературные варианты» (Лобанов М. Страницы памятного. - М., 1988) точно определил «болевые точки» исторической прозы Окуджавы. Это, прежде всего, русофобия и несовместимость идеалов, утверждаемых писателем, с традиционными ценностями отечественной литературы и русского народа. И наконец, уже в своих мемуарах, имея в виду поведение Окуджавы в октябре 93-го, Михаил Петрович подводит итог: «К этому вели его давние принюхивания к крови в графоманских «исторических» опусах, где маниакально повторяется одно и то же: «кровь», «чужая кровь», «затхлая кровь», «я вижу, как загорелись ваши глаза при слове «кровь», «а одна ли у нас кровь?», «нет слов, способных подняться выше крови» и т.д.» (Лобанов М. В сражении и любви. - М., 2003).
Да и в известных песнях Окуджавы, думаю, немало строк вызывают вопросы. Например, в «гимне» «шестидесятников» есть слова, которые не одно десятилетие меня смущают: «Поднявший меч на наш союз // достоин будет худшей кары, // и я за жизнь его тогда // не дам и ломаной гитары».
Если это не разрешение крови по совести, то что это? О каком союзе идет речь, можно не уточнять, и так ясно…
...в главе «Упразднённый театр» читаем: «В последние годы Окуджава думал, что виной всему было не советское, а русское: советское лишь попало в наиболее болезненные точки народа, сыграло на его худших инстинктах. Об этом он говорит в последнем интервью». Но из другой главы - «Окуджава и диссиденты» - следует, что к таким убеждениям Булат Шалвович пришёл почти на 30 лет раньше. Я понимаю, что трудоголик Быков мог забыть о том, что написал на странице 476-ой, поэтому осмелюсь напомнить ему: «Самым страшным пониманием <…> было твёрдо сложившееся к концу шестидесятых осознание, что его отец, мать, дядья были винтиками в той самой машине, которая их уничтожила в конце концов; и машина эта называется не столько советской властью, сколько русской историей».