Опрокинутая иерархия
"Вероятно, беспорядок костюма его, несдерживаемое волнение, ходьба или, лучше сказать, беготня, жестикуляция обеими руками, может быть, несколько загадочных слов, сказанных на ветер и в забывчивости, - вероятно, всё это весьма плохо зарекомендовало господина Голядкина в мнении всех посетителей; и даже сам половой начинал поглядывать на него подозрительно".
(Ф.М. Достоевский. Двойник, гл. XI; том 1, стр. 207 ПСС в 30 тт.)
"Сам половой". Низшее лицо (даже в трактире) вдруг в перевернутой иерархии оказывается на самом верху: все встает с ног на голову, мир опрокидывается.
Зеркальный к этому эпизод в следующей главе, когда герой предстает пред светлые очи "его превосходительства" генерала, директора департамента (к тому же этот совершенно кинематографический эпизод можно назвать "кантианско-феноменологическим", так как показывает процесс схватывания некоторого предмета):
"Когда наш герой вошел, то почувствовал, что будто ослеп, ибо решительно ничего не видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры в глазах: "Ну, да это гости", - мелькнуло у господина Голядкина в голове. Наконец, наш герой стал ясно отличать звезду на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность, перешел и к черному фраку, наконец получил способность полного созерцания..."
(Там же, стр. 215.)
Это абсолютно гениально: не только художественно, но и философски. Куда лучше подобных примеров, приводимых, скажем, Хайдеггером в "Пролегоменах".
Удивительна вообще эта повесть! Написана она, по существу, в технике внутреннего монолога, даже потока сознания, хотя Достоевский не догадался убрать все (точнее, почти все) знаки препинания, как это сделал Джойс в последнем эпизоде "Улисса".
Понятно, почему Т. Манн недооценил это произведение: ведь тут весь фокус в языке, как потом систематически у Платонова ("Язык - дом бытия" - воистину!), и передать это в переводе, даже хорошем, невозможно; это некое заклинание, колдовство, spelling посредством языка (то, что Шнитке отмечал в "Докторе Фаустусе" Т. Манна).
Что же касается философии, то, конечно, нужно пренебречь всеми школярскими интерпретациями типа того, что в бюрократическом мире люди как винтики безлики и взаимозаменяемы и пр. и пр. Главный онтологический вопрос этой повести "Почему Я - это Я?", вопрос, на который классическая философия не только не дает ответа, но даже не ставит его.
Изумительны тут игры с этим Я! В начале повести г-н Голядкин собирается на званый обед к статскому советнику Олсуфию Ивановичу, по дочери которой, Кларе Олсуфьевне, наш герой вздыхает. В нанятой им на целый день карете он едет по городу, но боится показаться на глаза знакомым и, чтобы его не опознали, забивается в угол кареты и говорит про себя: "Это не я!" (точь-в-точь как Лепорелло в секстете из "Дон Жуана"). Потом двойник его, в начале знакомства, прикидываясь смиренным, запинается и не идет дальше первой буквы своего имени: "Я...Я....". Но в конце концов выговаривает: "Яков Петрович". Так слипаются (сращиваются, образуя действительно некий символ, т.е. symbolon - сращенность, concretio) "Я" как синтаксическая (даже лексическая) единица, как - буквально - местоимение, т.е. то, что стоит вместо имени, и как некое сознание, Dasein (хотя нельзя напрямую отождествить хайдеггеровский основной экзистенциал с сознанием, как и нельзя его просто отождествить с личностью; но можно, не очень сильно погрешив против строгости, назвать его некоей предпосылкой сознания и самосознания). Впрочем, повесть Достоевского можно назвать трагедией интеллигенции, понимая под последней именно самосознание (как это делает Лосев).
"В этой повести есть гениальные места", - с легким оттенком пренебрежения заметил Т. Манн в статье "Достоевский - но в меру". Нет, она вся гениальна. Но, читая Достоевского, иной раз думаешь, что писать так, как пишет он, есть преступление, а читать его - сущее наказание.
Одно из самых сильных мест, конечно, в начале, когда изгнанный с позором из дома Олсуфия Ивановича г-н Голядкин впервые, ненастной осенней ночью, видет своего двойника. Автору повести было 25 лет, но это нисколько не уступает его позднейшим шедеврам, например, тому месту из "Братьев Карамазовых", когда Иван возвращается домой после третьей, последней, беседы со Смердяковым, не зная, что дома его ждет Чёрт, но чувствуя какую-то жуткую тоску.
(Ф.М. Достоевский. Двойник, гл. XI; том 1, стр. 207 ПСС в 30 тт.)
"Сам половой". Низшее лицо (даже в трактире) вдруг в перевернутой иерархии оказывается на самом верху: все встает с ног на голову, мир опрокидывается.
Зеркальный к этому эпизод в следующей главе, когда герой предстает пред светлые очи "его превосходительства" генерала, директора департамента (к тому же этот совершенно кинематографический эпизод можно назвать "кантианско-феноменологическим", так как показывает процесс схватывания некоторого предмета):
"Когда наш герой вошел, то почувствовал, что будто ослеп, ибо решительно ничего не видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры в глазах: "Ну, да это гости", - мелькнуло у господина Голядкина в голове. Наконец, наш герой стал ясно отличать звезду на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность, перешел и к черному фраку, наконец получил способность полного созерцания..."
(Там же, стр. 215.)
Это абсолютно гениально: не только художественно, но и философски. Куда лучше подобных примеров, приводимых, скажем, Хайдеггером в "Пролегоменах".
Удивительна вообще эта повесть! Написана она, по существу, в технике внутреннего монолога, даже потока сознания, хотя Достоевский не догадался убрать все (точнее, почти все) знаки препинания, как это сделал Джойс в последнем эпизоде "Улисса".
Понятно, почему Т. Манн недооценил это произведение: ведь тут весь фокус в языке, как потом систематически у Платонова ("Язык - дом бытия" - воистину!), и передать это в переводе, даже хорошем, невозможно; это некое заклинание, колдовство, spelling посредством языка (то, что Шнитке отмечал в "Докторе Фаустусе" Т. Манна).
Что же касается философии, то, конечно, нужно пренебречь всеми школярскими интерпретациями типа того, что в бюрократическом мире люди как винтики безлики и взаимозаменяемы и пр. и пр. Главный онтологический вопрос этой повести "Почему Я - это Я?", вопрос, на который классическая философия не только не дает ответа, но даже не ставит его.
Изумительны тут игры с этим Я! В начале повести г-н Голядкин собирается на званый обед к статскому советнику Олсуфию Ивановичу, по дочери которой, Кларе Олсуфьевне, наш герой вздыхает. В нанятой им на целый день карете он едет по городу, но боится показаться на глаза знакомым и, чтобы его не опознали, забивается в угол кареты и говорит про себя: "Это не я!" (точь-в-точь как Лепорелло в секстете из "Дон Жуана"). Потом двойник его, в начале знакомства, прикидываясь смиренным, запинается и не идет дальше первой буквы своего имени: "Я...Я....". Но в конце концов выговаривает: "Яков Петрович". Так слипаются (сращиваются, образуя действительно некий символ, т.е. symbolon - сращенность, concretio) "Я" как синтаксическая (даже лексическая) единица, как - буквально - местоимение, т.е. то, что стоит вместо имени, и как некое сознание, Dasein (хотя нельзя напрямую отождествить хайдеггеровский основной экзистенциал с сознанием, как и нельзя его просто отождествить с личностью; но можно, не очень сильно погрешив против строгости, назвать его некоей предпосылкой сознания и самосознания). Впрочем, повесть Достоевского можно назвать трагедией интеллигенции, понимая под последней именно самосознание (как это делает Лосев).
"В этой повести есть гениальные места", - с легким оттенком пренебрежения заметил Т. Манн в статье "Достоевский - но в меру". Нет, она вся гениальна. Но, читая Достоевского, иной раз думаешь, что писать так, как пишет он, есть преступление, а читать его - сущее наказание.
Одно из самых сильных мест, конечно, в начале, когда изгнанный с позором из дома Олсуфия Ивановича г-н Голядкин впервые, ненастной осенней ночью, видет своего двойника. Автору повести было 25 лет, но это нисколько не уступает его позднейшим шедеврам, например, тому месту из "Братьев Карамазовых", когда Иван возвращается домой после третьей, последней, беседы со Смердяковым, не зная, что дома его ждет Чёрт, но чувствуя какую-то жуткую тоску.