ЮБИЛЕЙНЫЙ УЧЕТ
часть 1
Засыпаешь на Оби, просыпаешься на Оке. Между этими реками самолет преодолевает море темноты, шириной более двух тысяч километров, на дне которого сначала дрожат желтые звездочки «нефтянки», потом, если безоблачно, населенные пункты - как дубовые угли в печи. В темноте ничем себя не обозначила граница между Азией и Европой, или, как говорили раньше - между Сибирью и Россией. Мы улетаем от зимы, которая наступает с северо-востока. Туда же, на юго-запад, улетают сейчас наши галки и серые вороны, задержавшиеся на севере дольше прочих перелетных. Оставив зиму позади, над предзимьем летим. Это означает, что в рыжем сосняке пожухший орляк, в дубраве и ольшанике бодро и прозрачно без листьев, реки задумались о ледоставе, а в поселках вечерами так темно, что можно, идучи от конторы до дома без фонаря, упасть в овраг (было дело).
Это мы с дочерью Марией отправились на заповедные берега Оки и притока ее Пры, чтобы, в качестве волонтеров, помочь нашему дорогому Алексею Борисовичу посчитать бобров. Бобров в заповеднике непрерывно считают уже 80 лет. Начали считать в жутковатые тридцатые годы, продолжили во героические военные, не бросили в девяностые. Как же теперь бросить такой ряд наблюдений? Последние десять лет бобров считали мы с Алексеем Борисовичем, ежегодно обходя все водоемы заповедника . Так что этот «бобровый» сезон у нас юбилейный.
Чем отметить такое событие? Ну, например, летописью бобрового учета, на память. Постараюсь не зацикливаться на себе, но, как получится...
Посадка в Москве свершилась на рассвете. Снегоуборочная машина чистит взлетную полосу от белой слякоти. Смена часовых поясов откусывает 2 часа от наших суток. В аэропорту нас встречает Алексей Борисович - кудрявый, бородатый и голубоглазый, приехавший из заповедника на машине по делам (и за нами). Алексей Борисович (АБ) в юности носил прозвание Погор (от слова Погорелец, в память о сгоревших у костра штанах), позже стал называться Кабан (за его любимую присказку «фигли нам, тростниковым кабанам»). Появились седые волосы в черной бороде. Теперь он заместитель директора заповедника, поэтому будем называть его здесь уважительно АБ. На нем новая черная куртка, приличные джинсы и камуфляжная жилетка «с дубками», обязательный атрибут уже много лет. Дома осталась собака Ёлка, за благополучием которой он дистанционно наблюдает с привлечением современных технологий: возле будки установлена фотоловушка, отправляющая фотографии на электронную почту. «Сейчас посмотрим, покормил ли Валентиныч Ёлку?» - АБ лезет в смартфон . Собака на фотографии с удовольствием потягивается, вылезая из будки.
Пока все по плану. К вечеру мы уже в маленьком поселке заповедника посреди соснового бора. Тишина, только брешут собаки и крякают индоутки в одном из дворов. Ёлка яростно обрадовалась нам, она, вообще очень темпераментна. Много лет назад мне удалось научить ее при встрече не прыгать на меня лапами, и она сквозь жизнь несет это умение приветствовать меня (пару раз в год) сидя (возбужденно визжа и подпрыгивая на заду). На остальных людей прыгает.
Поселок заповедника в последние годы меняется к лучшему: ветхие дома ремонтируются, маленькие домики расширяются посредством пристроек. Цивилизация наступает, и никто уже не хочет мыться в тазу и по нужде выходить в валенках в холодный деревенский сортир-скворечник. Удобства в жилище Алексея Борисовича в последние годы эволюционировали от покосившегося зданьица в крапиве за сараем, метрах в ста от дома, с опасной зловонной дырой и дощатым треугольником над ней, до белого унитаза в доме, сидя на котором можно в большое окно любоваться на спелые рыжие стволы сосен и, например, на Валентиныча (орнитолога, специалиста по зимородку), который возится со своей «Нивой».
К чему это я? Эту ночь я спала на полу в новой пристройке. Во тьме направилась воспользоваться новыми удобствами и споткнулась о порог. Раздался грохот и хруст, я чуть не взвыла от боли, не кости ли мои хрустели? К утру нога распухла и совать в болотный сапог ее было немыслимо. К тому же, серое разбухшее небо сыпало крупный мокрый снег на территорию исследования, вторя моей беде. Пришлось отложить открытие учета на завтра, сидеть за столом окна, попивая чай, глядя на спокойные и густые заповедные сосны, акклиматизируясь, время от времени мажа больную ногу троксевазином.
Когда Алексей Борисович открывает дверцу машины, собака Ёлка сразу выскакивает и несется вперед, лая от возбуждения. Даже если на трех лапах (последствия травмы от столкновения с машиной кого-то из сотрудников заповедника, которую Ёлка пыталась кусать за колесо).
Что-то подобное происходит и со мной: стоит ногам почуять под собой маршрут, они сразу начинают азартно шагать, как заведенные.
«Все будут хорошо, потому что вчера вечером снег перестал и за ночь бобры оставили много следов» - сказала я себе, и, стиснув зубы, сунула распухшую ногу в болотный сапог. Каждый день дорог, работы много, погода может испортится. Я приготовилась к трудовому мученичеству (но мученичества особого не вышло, ходить оказалось не так уж и больно). Но, как говорится, из песни слово не выкинешь.
Дочь Мария, восьмиклассница, гуманитарий, выбрала тот маршрут, где меньше идти и больше ехать. Я вздыхаю. Нет, я не хочу сделать из нее зоолога, но, как мать, считаю что полезно ходить пешком. АБ с Марией едут на машине и обследуют старицу Каменный крест (почему такое название - никто не знает: ни одного камешка во всей округе, крест стоит неподалеку на берегу реки, но железный, ржавый).
Я все время кого-то считаю. Лет двадцать назад это началось. Когда мы были юннатами и ездили на каникулах в лес на учеты животных, мы мечтали, что, когда вырастем, не будем, как все, сидеть в офисах, а будем в лесу считать птиц и зверей и получать за это зарплату. Это казалось нам несбыточной мечтой (шли девяностые годы). Однако, я из тех немногих, кто осуществил свою юннатскую мечту.
Сначала надо сказать несколько слов о бобрах. Бобры - это такие округлые, толстые, с короткими перепончатыми ножками, трогательными пятипалыми детскими ручками, плоским хвостом, чешуйчатым и сильным как рыба, могучими как долото желтыми зубами. Бобры выползают из воды, укатывая тропу мокрым брюшком, запачканным в иле. Плюхаются в воду с отвесного берега, как мешки. Грызут вековые дубы, без всякого видимого пищевого смысла. Лакомятся ивовыми прутьями, оставляя белые «огрызки» со следами зубов. Жуют горькие корневища кубышки, лузгают желуди. И все это в холодной, стремящейся к точке кристаллизации воде, спрятав свое тепло под водонепроницаемые густые шубы. И, что самое главное для учета, бобры собирают возле своего жилища на зиму запас веток, именуемый на боброведческом жаргоне «заготовка», обнаружив которую, учетчик может смело отмечать на карте бобровое поселение (а бобровое поселение - главная единица учета). В каждом поселении живет бобровая семья, члены которой между собой общаются, издавая при этом звуки, похожие на нытье капризного ребенка. В той местности, где я теперь живу и работаю, бобров нет, но есть барсуки и медведи. Впрочем, не важно. Итак, первый учетный маршрут от Мочилова до Желтого брода...
МОЧИЛОВО-ЖЕЛТЫЙ БРОД
Мой маршрут по реке начинается от брода Мочилово, пройдя все излучины я дойду до брода Желтого, минуя Телефонный затон, Чертову борозду, Макаров прорыв и Лосеву старицу. Река полна истории и памяти, все ее течение размечено событиями. Это не только глухие истории рыб и бороздящих дно двустворчатых моллюсков, саги бобровых династий и самой реки, о перемещениях русла которой долго помнит пойма, но и истории человеческие. Десять лет, выходит, я оставляю на этих отмелях следы болотных сапог редкого 36 размера, и каждый год река заносит следы песком и илом. Кому брод показался Желтым, кто видел черта на борозде и лося на Лосевой старице? Знаю только про Макаров прорыв, ибо еще живы свидетели. Макаров ездил по реке на лодке и ему не нравилась петля, круто изогнувшаяся и будто с года на год готовая отделиться и стать староречьем. Каждую весну он ждал что прорвет тонкий перешеек и можно будет срезать путь, минуя излучину. Но нет, как нарочно, река будто передумала спрямлять русло. Тогда Макаров решил помочь реке и стал рыть… Рыл, рыл, надоело ему и бросил эту затею. А через несколько весен река все-таки ринулась всеми своими полыми водами напрямик и петля стала старицей, которую, из уважения к труду Макарова, назвали Макаров прорыв.
Я иду то по сырой мягкой отмели, то по высокому берегу, заросшему ивой или дубами. Временами вспугиваю с воды стаи уток. С бобрами все в порядке. Погрызы, следы лап и хвостов, заготовки ивовых ветвей, обрызганные дубы - все на месте. Иду, ставлю точки в навигаторе. На дубовый берег бобры ночью выходили за желудями - под деревом ворошили опад. То, что бобры едят желуди многих поражает, но здесь, в заповеднике, это просто банальность: плоды дуба едят почти все. В том числе и утки: из реки по мелкому снежку идут множественные перепончатые следы под дуб, в развороченную листву. Могла бы съесть и я, но под дубом остались только шапочки от них.
КУДОМСКИЙ МОСТ - БЕЛЫЕ БРОДКИ
Чем объяснить мощный контраст, сбивающий органы чувств, при переезде из западно-сибирской тайги в юго-восточную Мещеру? Что происходит с человеком, который так резко перемещается в иную природную зону? Так ли воспринимался контраст между Сибирью и Россией в прежние века, когда люди преодолевали за несколько месяцев то расстояние, которое мы сейчас перелетаем на самолете за 3-4 часа? Вот сейчас я буду искать бобровые заготовки и у меня будет много времени чтобы обдумывать с разных сторон этот ненаучный вопрос. Я не буду думать о том, как вышел с утра сегодня скандал: Мария отказывалась надевать теплые штаны. Все девушки-подростки отказываются надевать теплые штаны. Достаточно вспомнить себя лет двадцать назад, как изводила меня мама всеми этими занудными «застудишься, заболеешь», а я в драных джинсах пойду да сяду в сугроб, потому что мы поколение молодое, свободное. Ну да ладо ворчать-то. Вот станешь ты, Мария, когда-нибудь сама мамой и будешь свою дочь мучить теплыми штанами, а я тогда посмеюсь.
...Мы долго ехали до начала маршрута по соснякам, так как надо было попасть в самую западную точку заповедника. Я вышла у моста, чтобы дойти к вечеру до старицы Белые Бродки (бродки - от слова брод, в память о временах, когда излучина еще не отделилась от реки и на ней имелся перекат). Мария с АБ отправились дальше, (я, по мнению дочери, слишком суровый и безжалостный напарник, со мной, как она говорит, даже выйдя в магазин можно оказаться в непроходимом болоте).
А все-таки, мощный контраст с тайгой. Тут мягко дышится: воздух теплый, сырой, насыщенный запахами палой листвы, мокрой древесной коры, речного ила с нотками бобровой струи, снулой рыбы, звериной шерсти, талого снега. И смотреть мягко - все полукруги, округлости, излучены. Изогнулась отмелью река, ее форму мягко повторил ивняк. Округа нежно гладит тебя по головке, пологой, словно суходол, рукой. Пригорки склоняются белобрысо, на ветру колеблются сухие прядки пойменных злаков. Хочется малую речку Пру обнять и расцеловать, настолько она кажется субтильной, безобидной и милой в своих тесных рыжих отмелях, наполненная дубовыми отражениями. Сейчас в пойменной дубраве четыре основных цвета - охристый (сухие злаки), коричневый (кора дуба, шкура кабана), ржавый (дубовый лист, желудь, вода в реке), белый (пятна выпавшего снега). И редко-редко красные пятна - круглые и крепкие ядовитые ягодки ландыша; мелкие, и тоже ядовитые, бусенки паслена на сухих плетях; вкусные грозди калины в сером переплетении ветвей (ем их с куста). Розовыми яблочками снегири перекатываются по ветвям - красное с белым смешали. Очень подходит осенней пойме собака Ёлка, окраска ее шкуры сочетает все основные местные цвета и идеальна для маскировки. Родилась она восемь лет на заповедном кордоне. Из всего выводка жива сейчас, наверное, она одна, так как ее родственники были поедены волками (довольно обычная здесь собачья смерть).
Уютная эта округа, как русская изба: стены дубовых стволов и ветвей, низкий потолок облаков, окошечко редкой просини. Уютно и бобрам тут жить. Например, в озерке Гараськин крест, окруженном по одному берегу ивами, по другому - дубами. Но почему опять крест? Поскольку никто не сможет мне рассказать про того давнего Гараську, я могу придумать, что Гараська (Герасим?) считал это озеро своим крестом, в том смысле, в каком христианин может считать своим крестом, например, сварливую жену.
Даже когда начинает темнеть, здесь неоткуда взяться настоящей тревоге. Ничего, кроме суетной боязни не успеть пройти свой учетный маршрут до темна. Дубы дружелюбно протягивают свои темные ветки, все труднее отличить бобровую заготовку от случайных палок, принесенных течением, зато в реке бобры начинают плескаться и пускать рябь. Пятна снега дают какой-то свет, и налобный фонарь ждет в рюкзаке своего времени. К Белым Бродкам по бездорожью подошла в густых сумерках, а там нашарила две колеи на манниковом лугу. Раздался гудок. Ёлка залаяла. В темноте, со стороны леса, мелькнул огонек. Это АБ, завершив свой маршрут, приехал меня встречать.
ТОЛПЕГА- ТРЕБУШНОЕ
С вечера поднялся ветер и снова пошел мокрый снег. К утру замело наши следы у крыльца. Нас это не устраивает, но на все Божья воля ( вздыхаем смиренно с АБ). Мы долго мнемся, но все же решаемся отправиться на маршрут. И хорошо, потому что снег не отнял у нас возможность найти бобров, но лишь усложнил задачу. А если идти очень не хочется, то тогда точно надо, проверено.
Снег всю ночь падал в реку и за время снегопада его там накопилось приличное количество. Снежные сгустки, плывущие по течению, как дохлые медузы, как размокшая вата, как окуневый жир в ухе - это снежура. С шорохом и шелестом холодные сгустки врезаются друг в друга, и вместе влекутся в тихий омут, забитый снежурой. Уже ради одной этой снежуры стоило выходить на маршрут. Издалека в карей воде Пры она напоминает пенку на капучино. Радуюсь как ребенок. Но если честно, в детстве меня такие вещи не особо впечатляли, я предпочитала читать книжки про любовь. Так что теперь мне ничего не остается, как идти по мелководью и пинать сапогом снежуру: она распадается на наивные изображения рыб, улиток, роз и вьется русалочьими волосами. Я только что в голос не смеюсь, и Ёлка смотрит на меня без понимания. Ну совсем эта снежура как нутряной окуневый жир, который очень ценится аборигенами Западной Сибири. Они его собирают и варят, чтобы потом кушать как лакомство с хлебом или лепешками, запивая чаем. .
До озера Толпега мы доехали на машине, а оттуда я (опять одна) пошла на восток, осматривая по пути бобровые озерца. Сначала озеро Роговское - по форме оно как лосиная «лопата» с несколькими отростками, образованными разновозрастными участками староречий. Здесь каждый год зимуют бобры, поддерживая сложную систему каналов, ведущих к ивнякам, к реке и еще куда-то. Потом озеро Голышка - на нем тоже живет бобровое семейство, и водоем этот, вопреки названию, богат ивняком и водной растительностью. Потом озеро Хатка - крепкая бобровая хатка на топких плоских берегах является его главной достопримечательностью. Если пойти от Хатки по цепочке заросших ивняком староречий, можно прийти на Попову заводь. Берега у нее мрачные: за желтыми тростниками высятся мертвые березовые стволы. Поп из села Орехово ловил здесь рыбу, думаю я, исходя из логики именных топонимов, объясненной мне кем-то из старожилов: рыболовные угодья были поделены рыбаками и каждый промышлял только в своем озере, что и отразилось в названиях. Можно предположить, что заводь переходила от попа к попу вместе с приходом. Впрочем, кому нужны эти мои предположения. Церковь в селе Орехово почти совсем развалилась, а заводь осталась, бобры живут на ней в хорошей большой хатке, а рыбу в ней ловит теперь не поп, а совсем другие люди. Не будем вдаваться в подробности. Главное, от заводи, стараниями рыбаков, начинает хорошо просматриваться дорога, ведущая по пойме через манниковые луга в подходящем мне направлении, в сторону последнего пункта моего маршрута - озерка Требушного. А где-то между озерами мы вылезли с Ёлкой на реку, и она увидела что-то на том берегу. Вслед за ней и я увидела, как на толстый слой снежуры вылезла крупная выдра, прошлепала по нему, бодро приподнимая мокрый хвост, потом бултыхнулась в воду, провалившись в жидкое снежное месиво. Снова высунула веселую усатую морду. Похоже, заметила нас. Следующее ее действие было очень в дерзком выдрином стиле: она, не скрываясь, поплыла в нашем направлении, чем привела Ёлку в состояние туго натянутой тетивы. Собака нервно переступала лапами и уже открыла пасть, чтобы забрехать, но тут выдра глубоко нырнула и исчезла полностью, не оставив Ёлке даже запаха.
Засыпаешь на Оби, просыпаешься на Оке. Между этими реками самолет преодолевает море темноты, шириной более двух тысяч километров, на дне которого сначала дрожат желтые звездочки «нефтянки», потом, если безоблачно, населенные пункты - как дубовые угли в печи. В темноте ничем себя не обозначила граница между Азией и Европой, или, как говорили раньше - между Сибирью и Россией. Мы улетаем от зимы, которая наступает с северо-востока. Туда же, на юго-запад, улетают сейчас наши галки и серые вороны, задержавшиеся на севере дольше прочих перелетных. Оставив зиму позади, над предзимьем летим. Это означает, что в рыжем сосняке пожухший орляк, в дубраве и ольшанике бодро и прозрачно без листьев, реки задумались о ледоставе, а в поселках вечерами так темно, что можно, идучи от конторы до дома без фонаря, упасть в овраг (было дело).
Это мы с дочерью Марией отправились на заповедные берега Оки и притока ее Пры, чтобы, в качестве волонтеров, помочь нашему дорогому Алексею Борисовичу посчитать бобров. Бобров в заповеднике непрерывно считают уже 80 лет. Начали считать в жутковатые тридцатые годы, продолжили во героические военные, не бросили в девяностые. Как же теперь бросить такой ряд наблюдений? Последние десять лет бобров считали мы с Алексеем Борисовичем, ежегодно обходя все водоемы заповедника . Так что этот «бобровый» сезон у нас юбилейный.
Чем отметить такое событие? Ну, например, летописью бобрового учета, на память. Постараюсь не зацикливаться на себе, но, как получится...
Посадка в Москве свершилась на рассвете. Снегоуборочная машина чистит взлетную полосу от белой слякоти. Смена часовых поясов откусывает 2 часа от наших суток. В аэропорту нас встречает Алексей Борисович - кудрявый, бородатый и голубоглазый, приехавший из заповедника на машине по делам (и за нами). Алексей Борисович (АБ) в юности носил прозвание Погор (от слова Погорелец, в память о сгоревших у костра штанах), позже стал называться Кабан (за его любимую присказку «фигли нам, тростниковым кабанам»). Появились седые волосы в черной бороде. Теперь он заместитель директора заповедника, поэтому будем называть его здесь уважительно АБ. На нем новая черная куртка, приличные джинсы и камуфляжная жилетка «с дубками», обязательный атрибут уже много лет. Дома осталась собака Ёлка, за благополучием которой он дистанционно наблюдает с привлечением современных технологий: возле будки установлена фотоловушка, отправляющая фотографии на электронную почту. «Сейчас посмотрим, покормил ли Валентиныч Ёлку?» - АБ лезет в смартфон . Собака на фотографии с удовольствием потягивается, вылезая из будки.
Пока все по плану. К вечеру мы уже в маленьком поселке заповедника посреди соснового бора. Тишина, только брешут собаки и крякают индоутки в одном из дворов. Ёлка яростно обрадовалась нам, она, вообще очень темпераментна. Много лет назад мне удалось научить ее при встрече не прыгать на меня лапами, и она сквозь жизнь несет это умение приветствовать меня (пару раз в год) сидя (возбужденно визжа и подпрыгивая на заду). На остальных людей прыгает.
Поселок заповедника в последние годы меняется к лучшему: ветхие дома ремонтируются, маленькие домики расширяются посредством пристроек. Цивилизация наступает, и никто уже не хочет мыться в тазу и по нужде выходить в валенках в холодный деревенский сортир-скворечник. Удобства в жилище Алексея Борисовича в последние годы эволюционировали от покосившегося зданьица в крапиве за сараем, метрах в ста от дома, с опасной зловонной дырой и дощатым треугольником над ней, до белого унитаза в доме, сидя на котором можно в большое окно любоваться на спелые рыжие стволы сосен и, например, на Валентиныча (орнитолога, специалиста по зимородку), который возится со своей «Нивой».
К чему это я? Эту ночь я спала на полу в новой пристройке. Во тьме направилась воспользоваться новыми удобствами и споткнулась о порог. Раздался грохот и хруст, я чуть не взвыла от боли, не кости ли мои хрустели? К утру нога распухла и совать в болотный сапог ее было немыслимо. К тому же, серое разбухшее небо сыпало крупный мокрый снег на территорию исследования, вторя моей беде. Пришлось отложить открытие учета на завтра, сидеть за столом окна, попивая чай, глядя на спокойные и густые заповедные сосны, акклиматизируясь, время от времени мажа больную ногу троксевазином.
Когда Алексей Борисович открывает дверцу машины, собака Ёлка сразу выскакивает и несется вперед, лая от возбуждения. Даже если на трех лапах (последствия травмы от столкновения с машиной кого-то из сотрудников заповедника, которую Ёлка пыталась кусать за колесо).
Что-то подобное происходит и со мной: стоит ногам почуять под собой маршрут, они сразу начинают азартно шагать, как заведенные.
«Все будут хорошо, потому что вчера вечером снег перестал и за ночь бобры оставили много следов» - сказала я себе, и, стиснув зубы, сунула распухшую ногу в болотный сапог. Каждый день дорог, работы много, погода может испортится. Я приготовилась к трудовому мученичеству (но мученичества особого не вышло, ходить оказалось не так уж и больно). Но, как говорится, из песни слово не выкинешь.
Дочь Мария, восьмиклассница, гуманитарий, выбрала тот маршрут, где меньше идти и больше ехать. Я вздыхаю. Нет, я не хочу сделать из нее зоолога, но, как мать, считаю что полезно ходить пешком. АБ с Марией едут на машине и обследуют старицу Каменный крест (почему такое название - никто не знает: ни одного камешка во всей округе, крест стоит неподалеку на берегу реки, но железный, ржавый).
Я все время кого-то считаю. Лет двадцать назад это началось. Когда мы были юннатами и ездили на каникулах в лес на учеты животных, мы мечтали, что, когда вырастем, не будем, как все, сидеть в офисах, а будем в лесу считать птиц и зверей и получать за это зарплату. Это казалось нам несбыточной мечтой (шли девяностые годы). Однако, я из тех немногих, кто осуществил свою юннатскую мечту.
Сначала надо сказать несколько слов о бобрах. Бобры - это такие округлые, толстые, с короткими перепончатыми ножками, трогательными пятипалыми детскими ручками, плоским хвостом, чешуйчатым и сильным как рыба, могучими как долото желтыми зубами. Бобры выползают из воды, укатывая тропу мокрым брюшком, запачканным в иле. Плюхаются в воду с отвесного берега, как мешки. Грызут вековые дубы, без всякого видимого пищевого смысла. Лакомятся ивовыми прутьями, оставляя белые «огрызки» со следами зубов. Жуют горькие корневища кубышки, лузгают желуди. И все это в холодной, стремящейся к точке кристаллизации воде, спрятав свое тепло под водонепроницаемые густые шубы. И, что самое главное для учета, бобры собирают возле своего жилища на зиму запас веток, именуемый на боброведческом жаргоне «заготовка», обнаружив которую, учетчик может смело отмечать на карте бобровое поселение (а бобровое поселение - главная единица учета). В каждом поселении живет бобровая семья, члены которой между собой общаются, издавая при этом звуки, похожие на нытье капризного ребенка. В той местности, где я теперь живу и работаю, бобров нет, но есть барсуки и медведи. Впрочем, не важно. Итак, первый учетный маршрут от Мочилова до Желтого брода...
МОЧИЛОВО-ЖЕЛТЫЙ БРОД
Мой маршрут по реке начинается от брода Мочилово, пройдя все излучины я дойду до брода Желтого, минуя Телефонный затон, Чертову борозду, Макаров прорыв и Лосеву старицу. Река полна истории и памяти, все ее течение размечено событиями. Это не только глухие истории рыб и бороздящих дно двустворчатых моллюсков, саги бобровых династий и самой реки, о перемещениях русла которой долго помнит пойма, но и истории человеческие. Десять лет, выходит, я оставляю на этих отмелях следы болотных сапог редкого 36 размера, и каждый год река заносит следы песком и илом. Кому брод показался Желтым, кто видел черта на борозде и лося на Лосевой старице? Знаю только про Макаров прорыв, ибо еще живы свидетели. Макаров ездил по реке на лодке и ему не нравилась петля, круто изогнувшаяся и будто с года на год готовая отделиться и стать староречьем. Каждую весну он ждал что прорвет тонкий перешеек и можно будет срезать путь, минуя излучину. Но нет, как нарочно, река будто передумала спрямлять русло. Тогда Макаров решил помочь реке и стал рыть… Рыл, рыл, надоело ему и бросил эту затею. А через несколько весен река все-таки ринулась всеми своими полыми водами напрямик и петля стала старицей, которую, из уважения к труду Макарова, назвали Макаров прорыв.
Я иду то по сырой мягкой отмели, то по высокому берегу, заросшему ивой или дубами. Временами вспугиваю с воды стаи уток. С бобрами все в порядке. Погрызы, следы лап и хвостов, заготовки ивовых ветвей, обрызганные дубы - все на месте. Иду, ставлю точки в навигаторе. На дубовый берег бобры ночью выходили за желудями - под деревом ворошили опад. То, что бобры едят желуди многих поражает, но здесь, в заповеднике, это просто банальность: плоды дуба едят почти все. В том числе и утки: из реки по мелкому снежку идут множественные перепончатые следы под дуб, в развороченную листву. Могла бы съесть и я, но под дубом остались только шапочки от них.
КУДОМСКИЙ МОСТ - БЕЛЫЕ БРОДКИ
Чем объяснить мощный контраст, сбивающий органы чувств, при переезде из западно-сибирской тайги в юго-восточную Мещеру? Что происходит с человеком, который так резко перемещается в иную природную зону? Так ли воспринимался контраст между Сибирью и Россией в прежние века, когда люди преодолевали за несколько месяцев то расстояние, которое мы сейчас перелетаем на самолете за 3-4 часа? Вот сейчас я буду искать бобровые заготовки и у меня будет много времени чтобы обдумывать с разных сторон этот ненаучный вопрос. Я не буду думать о том, как вышел с утра сегодня скандал: Мария отказывалась надевать теплые штаны. Все девушки-подростки отказываются надевать теплые штаны. Достаточно вспомнить себя лет двадцать назад, как изводила меня мама всеми этими занудными «застудишься, заболеешь», а я в драных джинсах пойду да сяду в сугроб, потому что мы поколение молодое, свободное. Ну да ладо ворчать-то. Вот станешь ты, Мария, когда-нибудь сама мамой и будешь свою дочь мучить теплыми штанами, а я тогда посмеюсь.
...Мы долго ехали до начала маршрута по соснякам, так как надо было попасть в самую западную точку заповедника. Я вышла у моста, чтобы дойти к вечеру до старицы Белые Бродки (бродки - от слова брод, в память о временах, когда излучина еще не отделилась от реки и на ней имелся перекат). Мария с АБ отправились дальше, (я, по мнению дочери, слишком суровый и безжалостный напарник, со мной, как она говорит, даже выйдя в магазин можно оказаться в непроходимом болоте).
А все-таки, мощный контраст с тайгой. Тут мягко дышится: воздух теплый, сырой, насыщенный запахами палой листвы, мокрой древесной коры, речного ила с нотками бобровой струи, снулой рыбы, звериной шерсти, талого снега. И смотреть мягко - все полукруги, округлости, излучены. Изогнулась отмелью река, ее форму мягко повторил ивняк. Округа нежно гладит тебя по головке, пологой, словно суходол, рукой. Пригорки склоняются белобрысо, на ветру колеблются сухие прядки пойменных злаков. Хочется малую речку Пру обнять и расцеловать, настолько она кажется субтильной, безобидной и милой в своих тесных рыжих отмелях, наполненная дубовыми отражениями. Сейчас в пойменной дубраве четыре основных цвета - охристый (сухие злаки), коричневый (кора дуба, шкура кабана), ржавый (дубовый лист, желудь, вода в реке), белый (пятна выпавшего снега). И редко-редко красные пятна - круглые и крепкие ядовитые ягодки ландыша; мелкие, и тоже ядовитые, бусенки паслена на сухих плетях; вкусные грозди калины в сером переплетении ветвей (ем их с куста). Розовыми яблочками снегири перекатываются по ветвям - красное с белым смешали. Очень подходит осенней пойме собака Ёлка, окраска ее шкуры сочетает все основные местные цвета и идеальна для маскировки. Родилась она восемь лет на заповедном кордоне. Из всего выводка жива сейчас, наверное, она одна, так как ее родственники были поедены волками (довольно обычная здесь собачья смерть).
Уютная эта округа, как русская изба: стены дубовых стволов и ветвей, низкий потолок облаков, окошечко редкой просини. Уютно и бобрам тут жить. Например, в озерке Гараськин крест, окруженном по одному берегу ивами, по другому - дубами. Но почему опять крест? Поскольку никто не сможет мне рассказать про того давнего Гараську, я могу придумать, что Гараська (Герасим?) считал это озеро своим крестом, в том смысле, в каком христианин может считать своим крестом, например, сварливую жену.
Даже когда начинает темнеть, здесь неоткуда взяться настоящей тревоге. Ничего, кроме суетной боязни не успеть пройти свой учетный маршрут до темна. Дубы дружелюбно протягивают свои темные ветки, все труднее отличить бобровую заготовку от случайных палок, принесенных течением, зато в реке бобры начинают плескаться и пускать рябь. Пятна снега дают какой-то свет, и налобный фонарь ждет в рюкзаке своего времени. К Белым Бродкам по бездорожью подошла в густых сумерках, а там нашарила две колеи на манниковом лугу. Раздался гудок. Ёлка залаяла. В темноте, со стороны леса, мелькнул огонек. Это АБ, завершив свой маршрут, приехал меня встречать.
ТОЛПЕГА- ТРЕБУШНОЕ
С вечера поднялся ветер и снова пошел мокрый снег. К утру замело наши следы у крыльца. Нас это не устраивает, но на все Божья воля ( вздыхаем смиренно с АБ). Мы долго мнемся, но все же решаемся отправиться на маршрут. И хорошо, потому что снег не отнял у нас возможность найти бобров, но лишь усложнил задачу. А если идти очень не хочется, то тогда точно надо, проверено.
Снег всю ночь падал в реку и за время снегопада его там накопилось приличное количество. Снежные сгустки, плывущие по течению, как дохлые медузы, как размокшая вата, как окуневый жир в ухе - это снежура. С шорохом и шелестом холодные сгустки врезаются друг в друга, и вместе влекутся в тихий омут, забитый снежурой. Уже ради одной этой снежуры стоило выходить на маршрут. Издалека в карей воде Пры она напоминает пенку на капучино. Радуюсь как ребенок. Но если честно, в детстве меня такие вещи не особо впечатляли, я предпочитала читать книжки про любовь. Так что теперь мне ничего не остается, как идти по мелководью и пинать сапогом снежуру: она распадается на наивные изображения рыб, улиток, роз и вьется русалочьими волосами. Я только что в голос не смеюсь, и Ёлка смотрит на меня без понимания. Ну совсем эта снежура как нутряной окуневый жир, который очень ценится аборигенами Западной Сибири. Они его собирают и варят, чтобы потом кушать как лакомство с хлебом или лепешками, запивая чаем. .
До озера Толпега мы доехали на машине, а оттуда я (опять одна) пошла на восток, осматривая по пути бобровые озерца. Сначала озеро Роговское - по форме оно как лосиная «лопата» с несколькими отростками, образованными разновозрастными участками староречий. Здесь каждый год зимуют бобры, поддерживая сложную систему каналов, ведущих к ивнякам, к реке и еще куда-то. Потом озеро Голышка - на нем тоже живет бобровое семейство, и водоем этот, вопреки названию, богат ивняком и водной растительностью. Потом озеро Хатка - крепкая бобровая хатка на топких плоских берегах является его главной достопримечательностью. Если пойти от Хатки по цепочке заросших ивняком староречий, можно прийти на Попову заводь. Берега у нее мрачные: за желтыми тростниками высятся мертвые березовые стволы. Поп из села Орехово ловил здесь рыбу, думаю я, исходя из логики именных топонимов, объясненной мне кем-то из старожилов: рыболовные угодья были поделены рыбаками и каждый промышлял только в своем озере, что и отразилось в названиях. Можно предположить, что заводь переходила от попа к попу вместе с приходом. Впрочем, кому нужны эти мои предположения. Церковь в селе Орехово почти совсем развалилась, а заводь осталась, бобры живут на ней в хорошей большой хатке, а рыбу в ней ловит теперь не поп, а совсем другие люди. Не будем вдаваться в подробности. Главное, от заводи, стараниями рыбаков, начинает хорошо просматриваться дорога, ведущая по пойме через манниковые луга в подходящем мне направлении, в сторону последнего пункта моего маршрута - озерка Требушного. А где-то между озерами мы вылезли с Ёлкой на реку, и она увидела что-то на том берегу. Вслед за ней и я увидела, как на толстый слой снежуры вылезла крупная выдра, прошлепала по нему, бодро приподнимая мокрый хвост, потом бултыхнулась в воду, провалившись в жидкое снежное месиво. Снова высунула веселую усатую морду. Похоже, заметила нас. Следующее ее действие было очень в дерзком выдрином стиле: она, не скрываясь, поплыла в нашем направлении, чем привела Ёлку в состояние туго натянутой тетивы. Собака нервно переступала лапами и уже открыла пасть, чтобы забрехать, но тут выдра глубоко нырнула и исчезла полностью, не оставив Ёлке даже запаха.