Шубенки
На остановке в снегу узнаю легендарного Егорыча, директора заказника. Сразу на кордон? Сначала попьем чаю. Его дом рядом. Возле ворот снегоход стоит, как конь, только что копытом не бьет. Дом уютный, хороший, жена Егорыча наливает чай. На столе жареная рыба (нет, спасибо, я не голодна) и стопка журналов «Охота и охотничье хозяйство». Ковры, зеркало в прихожей, низкие потолки, лосиные рога на стене. Приятная женщина в халате вежливо сочувствует - «ну и работка у вас, неужели с вашей специальностью нельзя было найти место поуютнее?». Дальше будет разговор с хозяином как бы мужской: о выдрах, гнилых протоках и кабанах. И Егорыч наверное думает тоже: «мелкая хрупкая девчонка, куда лезет». А может и не думает, может нормально все. Слово за слово, Егорыч начал какую-то статью искать в журналах, чтоб мне показать, и все ищет, найти не может в этой стопке. И тут приходит В., инспектор, родственник Егорыча. Седой, тихий, кучерявый, без зубов. Говорит, слегка смущаясь, что ехать пора.
Заручейный кордон, как видно из названия, располагается за ручьем, вернее, за очередной протокой в многорукавной пойме очень большой реки Оби. Деревня быстро пропадает в темноте. В широкой, как степь и тундра, пойме два снегохода отчаянно вбуравливаются в метель. Впереди мы с Егорычем, позади В. на новом, еще не обкатанном «Варяге». Он то отстает, то приближается, и тогда в свете фар загораются снежные хлопья и пространство обретает объем.
Из моей головы не идет рассказ Егорыча о снегоходе, затопленном в полынье у кородона. Как вытаскивали из воды, разбирали, размораживали и сушили детали. Мне-то тогда все это было в новинку, потому как пару месяцев назад только сменила европейскую Россию на Сибирь, и впервые ехала в заказник на учеты околоводных зверей (выдры, норки). Волновалась слегка. А потом, на кордоне, спустя несколько дней, В. еще расскажет мне за чаем, как на этой дороге он со свояком заблудился в метель, как ночевали в сугробе, как свояк сломал палец, засунув его под гусянку снегохода, сжег валенки и предлагал идти пешком на свет газового факела.
Полынью проскочили благополучно и оказались на кордоне. Меня поселили в отдельном домике, в котором кроме меня обитали мышевидные грызуны всех мастей. Домик завален пыльными книжками малоизвестных советский авторов. Ветхие страницы зачитаны мышами и пересыпаны пометом так, что страшно открывать. Нашла пожелтевшие листки «Охотничьего вестника» и две розетки, вываливающиеся из стен. Дом на год младше меня, а выглядит стариком. Старят мыши и высокая влажность - вода во время разлива подходит вплотную.
Мне все интересно, каждая деталь. Мне чудится что Сибирь это отдельная большая страна и я здесь, пока еще, человек чужой.
Все есть: кровати, стол, печка, выкрашенная в зеленый цвет, на стене рога всевозможных копытных. В окне флаг на палке и куст калины. Инспектор В. застенчиво принес стулья и керосинку, молчит, не знает, куда руки деть. Потом также застенчиво-дружелюбно он будет выдавать мне мороженную щуку на пропитание. В прихожей обнаруживаю на четверть съеденный мышами Новый Завет.
Снегоход Егорыча взвыл, нырнул в протоку, мелькнул на яру и скрылся в метели. Инспектор В. топит печь в своей избушке, рядом. А ночью загудело в печи, стало слышно, как ветер жестко мотает флаг.
По вечерам звезды снаружи, а в избе у меня вареная щука, березовые дрова в печи потрескивают, а потом гудит в трубе ветер. Радуюсь что мне достался хороший напарник. Ненавязчивый. Воды принес, завел генератор - и исчез. Звук «у» в обязательном сибирском словечке «ну» он произносит как нечто среднее между «у» и «а». А не менее обязательное деревенское междометие «нах», звучит у него как длинное «на» с чуть заметным придыханием, и произносится четко лишь в экстренных случаях. Зашла к нему в избу по делу - на столе мышиный помет и крошки, телевизор работает. Ядреное такое холостяцкое жилище.
В. всю жизнь ездил на «Буране», а к новому «Варягу» еще не привык. Снегоход заваливается набок в рыхлом снегу. За ним волочится «потаскушка»(так называет В. нарту) в которой лежат мои охотничьи лыжи. Округа напоминает родную родную окскую пойму - ивняки, желтые тростники. Но пойма не окская, а обская, северная. Тростники пустые, кабанов в них нет, и на иве белые куропатки, вроде как слепленные из снега. Едем до полыньи, чтобы проверить, вылезали ли выдры. Метель все не прекращается. Полынья пуста. Едем дальше - по Сосновой протоке. Никаких сосен, конечно. Только ивы и осины кое-где, где-то далеко островок леса. Едем краем протоки. На большой иве замечаю длиннохвостую неясыть, и как раз в это время под снегоходом ощутимо проседает лед и выступает вода.
Уговариваю В. отдать мне лыжи и отпустить по протоке пешком. Сначала не соглашался, но потом сдался, и после короткого перекура поехал домой. Иду краем протоки на лыжах, против ветра. Небо брюхато снегом, оттого такое тяжелое. Потом вдруг в тучах образовалась прореха, из которой вывалился край белого облака в обрамлении синевы. И дальше тучи то смыкались, то снова рвались, пока я шла до устья Сосновой. Прошла гнездо орлана, а там, у устья - здоровая полынья и на краю ее выдра свернулась, распушилась, сушит мех. Снег шуршит под лыжей, но выдре все равно. Она лежит, как лежала. Порешня - так ее называют еще. Потому что водится по рекам. Выдра не пошевелилась, пока не услышала вой снегохода. Тихонько соскользнула в полынью, будто и не было. Это В. приехал за мной, чтобы отвезти на кордон.
Вечером зеленая полоска над Ендырской стала оранжевой, появились звезды. Приезжал Егорыч, пили чай, планировали маршруты. Василий выдал мне вновь щуку мороженную, крепкую, я сварила и съела ее, оставив голову. Как выдра.
По пути к очередной протоке то и дело видели ястребиных сов, сидящих на верхушках ив. В этом году их необычайно много. Ястребиная сова внешне представляет собой что-то вроде пухлого приземистого глазастого ястреба и, как и ястреб, не прочь поохотиться днем. У протоки встала на лыжи, и отправила В. к устью жечь костер и ждать меня. Узенькая проточка, глубоко врезанная, текучая. Много следов. Норка обходила свой участок: от полыньи к полынье прыгала двучеткой. Горностай петлял, то и дело ныряя в снег по полевочьи души. Колонок проскакал, слегка проваливаясь в снег. Сова ястребиная села недалеко на дерево, и я пошла к ней с фотоаппаратом. Она не смотрит на меня, отворачивается. Я посвистываю - она глядит на меня (на мышь я похожа?) несколько секунд и отворачивается снова. Как быдто ей не все равно, в какую сторону смотреть. Местами берег крутой, а лед очень слабый. Иду медленно, аккуратно. Появилось солнце, снег засверкал. Кончились норочьи следы, началась нейтральная полоса. И полынья - никому не нужная, пустая. Добралась до устья - следов нет, снегохода нет. И связи нет. Поднялась на берег, пошла, проваливаясь в рыхлый снег - что на лыжах, что без - одинаково. Скоро заметила снегоход и костер. В. встречает меня, весь пропахший дымом. Заждался. Где твои шубенки? - спрашивает меня. А я говорю - нет у меня никаких шубенок и не было. Ну как же так, обязательно нужны шубенки. Шубенки - это варежки мехом вовнутрь. Это я поняла из контекста.
Ясное, морозное утро. Иду по Ендырской на лыжах. Солнце только встает, деревья покрыты инеем. На березе сидит неясыть, солнце поднимается, слепит. Издалека видна полынья по поднявшемуся над ней солнечному туману. Непроглядный, густой, в нем скрылись выдры и норки. Ослепительно яркий день получился. Из-под крутого берега идет узкая бороздка (норка скатывалась на брюхе, потом попрыгала двучеткой). Потом, подальше борозда шире - выдра. Смотрю - под берегом уютная дырка. Судя по следам, после того, как в дырке посидела выдра (и, высушив мех, скатилась на брюхе на лед), туда залезала норка. Может, и сейчас блестят в темноте земляной расщелины маленькие глазки. Дальше я видела великое множество бороздок и следов - тут, возле полыньи, жизнь куньих кипит. Норки ищут мышей под берегом, благо их в этом году немало. Норки шныряют, как большие тяжелые горностаи, уходят в снег. Выдры, наевшись рыбы, забавлялись катанием с горки. Услышала странный звук, жесткий шорох. Только потом поняла - это в объятой туманом полынье жили своей жизнью маленькие льдинки, шуга. Подойдя ближе - разглядела, как плывут они по открытой воде, тускло поблескивая, как сталкиваются, слипаются в конгломераты, с шипением врезаются в кромку льда, наращивая его, сокращая площадь полыньи. Потом я вспугнула выдру - она скатилась из-под берега, и, не добежав до полыньи, проломила тонкий лед и ушла в воду.
Полынья закончилась, а недавние следы одной из выдр тянулись дальше. Я подумала что там еще одна полынья. Оказалось - нет. В устье Орловой протоки мужики поставили котец. Туда-то и наведывалась выдра. Дойдя до котца, проверив его, выдра развернулась и пошла обратно. Дальше я шла по Орловой, пока не начались сумерки. Орлова - узкая проточка, почти без воды. Видела следы норки, а потом ярко рыжую лису, поднимающуюся на берег, поросший осиной и ивой.
Вечером, когда округа становилась синей, пришла на кордон. В, с досадой ковыряясь в недрах снегохода, рассказал мне, что как-то убил колонка возле деревни. Замечаю вдруг: над крыльцом за крыло привязан труп сороки. А со снегоходом непорядок какой-то, вроде бы выходит что В. напортачил с новой техникой и ждет гнева Егорыча по этому поводу.
В жизни должно быть место здоровому стрессу, это бодрит. Мы несемся по Ендырской протоке, проскакивая опасные места на скорости, временами, разбрызгивая воду. Про то, что мы до воды проваливались, узнаю уже на обратной дороге, когда увижу наш мокрый след. Чуть ни попали в полынью. «Утонуть не утонем, но заледенеем» - сказал В., слезая со снегохода. Хотел проверить лед, и сам едва в воду не попал. Осторожно развернулись, и на берег. Доехали до следов выдры,остановились. Пошли смотреть дырки во льду, куда выдра лазала. В. шел впереди - провалился в воду выше колена. Потом поехал домой сушиться, а я обратно пошла на лыжах, рассматривая следы и«точкуя» их в GPS-навигаторе.
Хотела дойти по протоке до самого кордона, но времени не хватило. Последний километр пришлось срезать по снегоходному следу, иначе не успела бы до темна. С большим трудом вскарабкалась на крутой яр. Снег осыпался под ногами, а еще лыжи в руках, а под берегом слабый, буроватый лед. Кое-как залезла, чуть не потеряла шапку. А перед этим - на той стороне протоки видела лису, прыгающую на трех лапах. На передней болталось что-то темное. Пригляделась в бинокль - капкан.
В. ездил в деревню, возвратился разговорчивый, румяный (не совсем трезвый?). Принес мне пакет с конфетами и апельсин. Сели пить чай, разговорилась. Рассказывает, как когда учился в интернате, они, мальчишки, убегали и шли домой 90 километров. Впереди старшие, младшие сзади. Как волки идете, шутил потом заведующий, который никак не мог поймать воспитанников. Однажды погнался он за ними - толстый, одышливый. Упал навзничь - ну, спасибо, ребятки. А у ребяток от ходьбы ноги горели, ныли. Ложились в снег, ноги поднимали вверх. Потом шли дальше. Туда - на конях, три дня мужики везли. Обратно - пешком, бегом. Лишь бы домой.
В. в деревне получил инструктаж от Егорыча: завтра едем на Кульстан. В. был на Кульстане только один раз, и то давно. Изучает карту, вспоминает наказ Егорыча - где сворачивать, какие ориентиры. Говорит - надо с собой рыбы взять - значит, сгонять за карасями на озеро, где стоят садки. Ушел собираться.
С самого раннего утра заработала электростанция. В. поехал за карасями. Вернулся ни с чем: в предрассветной тьме мешок унесло ветром, и карасей «лОжить было некуда». Ну ничего, говорит, по пути проверим Сашкин (Егорыча) котец.
Погрузили вещи в нарту, поехали опять сквозь метель. Сначала в деревню за бензином, потом на Кульстан. Протоки, сора, снова протоки. Пару раз сбивались с дороги, поднявшись на яр сворачивали не в те кусты. В конце концов за ивняком вырисовывается в снежной дымке деревня. На протоке, как вороны, сидят у лунок деревенские рыбаки, стоят снегоходы, в снегу лежат лодки. Выскакиваем на деревенскую улицу прямо перед снегоуборочной машиной. В. надо добыть бензина, и он ведет меня в свой дом, ждать. Открывает дверь, говорит, как будто извиняясь: от кошек запираем. В прихожей, действительно, кошка. Хозяин ведет меня в большую комнату - «ну ничего себе!» вырывается у меня. В гостиной настоящий зимний сад, с множеством растений в больших горшках, огромное окно, за которым снег, кедры, и лихо несется по деревенской улице парень на снегоходе. В. включил мне телевизор и принес поднос с чаем и клубничным вареньем, извинившись за отсутствие конфет. Вышел, и я увидела в окошке его расхлябанную небольшую фигурку в шапке набекрень. Через некоторое время пришла жена В., яркая ухоженная женщина, учительница в сельской школе, пыталась накормить меня супом. Сам-то В. беззубый мужичек-лесовичок, неделями сидит на кордоне, а дома у него красавица жена и зимний сад.
Снегоход вязнет в снегу, заваливается набок. Это беда всех «Варягов», по мнению В. Пару раз падаем в рыхлый глубокий снег, и вдвоем выталкиваем снегоход. Открепляем нарту, привязываем к ней веревку, вытягиваем. И так много раз, не замерзнешь с такой ездой. Наконец достигаем Агорнушки, где котец, и останавливаемся. Котец - сооружение для зимнего лова рыбы. Поперек протоки загородка из тонких жердочек и рядом прорубь, которая уже накрепко замерзла . Василий долбит лед в котце пешней, вычерпывает его обломки сачком. Помогаю ему. Когда котец освобождается ото льда, становится видно дно протоки и рыб, остановленных заборчиком из жердей. Вылавливаю рыб сачком - неожиданно легко (но потом, с непривычки, все-таки болели руки). В. говорит, что котец, вообще-то, дело женское. Его мама так рыбу ловила, управлялась со льдом и саком, привозила добычу домой. Мы накидали рыб в нарту и они тот час же к ней примерзли.
В деревне за В. увязался его друг - черный ушастый спаниель. Пытались его привязать в сарае веревкой, но тщетно. Рвется бежать за хозяином (который кормит его, породистого, мороженной щукой и не пускает в дом) куда угодно, хоть на Заречный, хоть на Кульстан. Сначала он на ходу прыгает в нарту и всеми своими когтями вцепляется, словно кошка, и уши развиваются на ветру. Потом на каком-нибудь подъеме «выпадывает» (как тут говорят) из нарты. Снова бежит, догоняет, пытаясь запрыгнуть в нарту. Однако как-то добрались все вместе до Кульстана. Бедный спаниель возле избы присел на попу и принялся выгрызать льдинки из длинной кудрявой шерстки.
На Кульстане жарко натопленная избушка, полная инспекторов (приехали помогать с учетом) и радио поет и играет что-то такое городское, какое-то «тынц-тынц» про любовь. На столе рыбы разные вкусные и, особенно, мороженная нельма, холодные кусочки которой обмакиваются в соль и отправляются в рот. И все трезвые, все в здравом уме. По доброму все. Егорыч запретил на работе бухать. Вот приедешь в деревню, там и бухай, хоть неделями, никто слова не скажет. А на работе нельзя. Поддразнивают В. по поводу снегохода, мне даже стало его жалко. За рыбой и чаем травят байки про медведей (...пришел в избу, съел лыжи с камусом, а канистру с керосином не тронул). А ночью жар, угар и храп. Кто-то не выдержал, открыл дверь в звездную ночь.
Один из этих веселых ребят займет место директора заказника, когда Егорыча не станет. Но это будет потом...
На следующий кордон меня опять везет В. на своем снегоходе-неволяшке. Нас встречает обитатель кордона - Михалыч. Прощаемся тут с В. даже с некоторой грустью. «Как же ты без шубенок-то» - причитает он.
Все также белесые снега без тений, белесое небо. Глаза от белого цвета слепнут, уже непонятно где верх где низ. Изредка белобрысые жидкие тростники в низинках. И в голове крутятся слова из песни Городницкого: «над Канадой небо сине, Меж берез дожди косые. Хоть похоже на Россию, Только всё же не Россия.» Сибирь ощущается далекой от родного дома Канадой. Но это ерунда, это проходит со временем.
Усатый дед Михалыч сперва показался мне похожим на почтальона Печкина. Потом, когда он принялся стряпать, стало понятно, что, скорее Кот Матроскин. К моему возвращению с маршрута он проверил сетку и нажарил щурогаек, потушил картошки (с щурогайками же), сварил супу. Все было очень вкусно. Михалыч - фанат рыбы. Все наши разговоры с ним в конечном итоге сводились к рыбе и разным способам ее лова и приготовления. Он умеет и любит «поварить», и рад продемонстрировать свое мастерство. Хвалится: поварил, когда был на дорожных работах, так мужики потом жен запилили, что те готовят хуже, чем Михалыч. Самые лучшие повара - мужики, говорит он.
Я не спорю, и слушаю внимательно. Михалыч - кладезь историй из сибирской деревенской жизни. Кое что даже записываю, и это еще больше вдохновляет рассказчика. Постепенно из разрозненных эпизодов в голове начинает вырисовываться картина здешней жизни, которую мне еще только предстоит понять, и я слушаю с любопытством все новые и новые подробности, наслаждаюсь складным сибирским говором рассказчика (проглатывает, как многие здесь, гласные в окончаниях глаголов). У Михалыча, как минимум, два таланта - поварить и рассказывать байки. Его байки о прежней жизни, которая уходит, и я привожу тут кое-что из того что успела запомнить и записать.
Михалыч родился в 50-е годы, в сибирской деревне, глухой и темной. Мать работала скотницей, да еще держала овец, коров и кур. В 1960-м году в колхоз привезли большой чугунный сепаратор. Его тащили несколько мужиков. Но самое главное - сепаратор был электрический, и к нему прилагалась электростанция, работающая на солярке. Сепаратор изменил жизнь деревни - на 2 часа в сутки, вечером, теперь включали электричество. Когда сепаратор впервые включили бабки, собравшиеся вокруг новинки, бросились врассыпную, так сильно он загудел. Потом привыкли:прикупили лампочки, пустили по деревне провода. С непривычки от электрического света рябило в глазах, старики говорили - вредно это, глаза испортятся, но постепенно вся деревня по вечерам засветилась электричеством. Кто-то из самой Москвы привез электрический утюг, кто-то добыл плитку. Всей деревней приходили разглядывать чудеса цивилизации.
Михалыч помнит, как впервые проехала по деревне машина - как, мальчишкой, бежал за ней. Кабина была деревянная. Помнит первые комбайны. Весь прогресс от А до Я прошел у меня на глазах - говорит он. Когда начинал работать в рыбкоопе - в Ханты-Мансийск зимой ездили на лошадях, ехали дня четыре, останавливаясь на постоялых дворах. С собой брали мороженную нельмушку, и ели патанку, разбивая рыбу топором на пороге. Была традиция - брать с собой рыбы с запасом, чтобы оставить на постоялом дворе. Пока ехали - у лошадей на мордах намерзали сосульки, им было трудно дышать. Поэтому они сами тянули голову, когда Михалыч подходил к ним с клоком соломы - вытирать замороженные, инеем покрытые морды.
Михалыч работал заготовителем в рыбкоопе (рыбном кооперативе). В заготконторе у него жили два горностая. Всех мышей и крыс давили, продавщица все мечтала переманить зверушек к себе, но безрезультатно. Но как только Михалыч поставил к себе большую морозильную камеру, горностаи исчезли. Видимо - стало слишком шумно. Михалыч до сих пор не может себе этого простить.
Кто много работал физически, тот долго не живет, - говорит Михалыч . Начал работать с 15 лет - грузчиком. Таскал тяжеленные мешки с мукой - с баржи. Сколько муки перетаскал - и детям и внукам до сих пор не съесть. Из трюма - по узкой лесенке. Вот кто долго живет? Вот дед, 79 ему - киномеханик. Никогда ничего тяжелее кинобанки в руках не держал. Еще дед живет - был обходчиком ЛЭП. Охотник, медвежатник. 39 медведей убил, и завязал. Потому что сороковой - роковой. И остальные старики все в конторах сидели, физически не трудились.
Зубы у всех плохие тут, на севере. Вот только была у нас Стешка-хантейка, покойница, не к ночи будет упомянута. Так умерла в 89 лет - все зубы целы, кроме одного. И тот - внук ей выбил. Но она ела только сырое. Сырую рыбу, сырое мясо. Как кто убьет ондатру - просила тушку не выбрасывать, ей отдавать. Ела.
Налим - покойников сосет. Но очень уж хороши пельмени из налима. Так хороши, что и не поймешь, что это налим. Вот, - рассказывает Михалыч, жена с дочерями его не хотели жить в деревне, тянули в город перебраться. Чтоб никаких коров, одна цивилизация. Ну, что делать, купили дом в городе, переехали туда. И вроде все есть - и рыбалка, дом отдельный на земле, огород, а тоскливо как-то. Все не то. Не выдержал Михалыч, оставил в городе жену и дочерей, а сам вернулся в деревню, и вот, устроился в заказник, на ближайший к его деревне кордон. А причем тут налим? А вот при чем: приехал Михалыч как-то по зимнику к своим в город на Новый год. Привез к столу пельмени. Все едят, нахваливают. А жена отвела в сторонку и спрашивает - из чего пельмени, скажи рецепт? Сначала не стал признаваться, а потом все-таки сказал, -А из налима. Ты только девочкам не говори, а то их стошнит этими пельменями. Ведь каждый знает что налим покойничков сосет.
А еще вспоминал Михалыч про первое свое ружье. Ему было 12 лет, он был тогда еще не Михалычем, а просто Серегой. Мать все никак не хотела покупать ему ружье, денег не было, она растила сына одна. Женское воспитание, к тому же. Все в деревне сочувствовали мальчишке. Он только и мог, что ставить петли на все что движется, да ловить "живодеркой" стерлядку в Иртыше, из которой мать потом пекла самые вкусные в деревне пироги. Но вот, однажды, пришел к ним в дом сосед, и, подмигивая мальчишке, стал предлагать его матери ружье - за бутылку. Настоящее, хоть и старое - ружье! У парня аж дух захватило, а что если мать откажется?
-А зачем мне ружье - строго сказала мать - мне оно ни к чему .
- Как зачем? сыну!. Парень вон уже какой большой, а все без ружья, что ж ты девицу из него делаешь! Эх, ты...
Потом мужик признался - мог бы и так подарить, но так уж принято - ружье задаром отдавать нельзя.
И начались для парня счастливые времена. По осени, когда пролет - все деревенские пацаны до рассвета еще со своими ружьями - на сора, в пойму. Холодные, влажные зори. Потом, мокрые и усталые, с добычей или без - плелись в неизбежную школу, чтобы там спать, положив головы на парту, под мерный говор учителя. Всего за утро проходили километров 10, но если кто на следующее утро до рассвета не встал - никакого уважения не жди. Потому что вот тут - на сорах, с ружьем - настоящая жизнь, а там в школе - жизнь разве?
А у теперешних не так - вздыхает Михалыч.
Много еще чего рассказывал Михалыч, когда вечерами после маршрутов сидели за чаем. Не все записала, жалко теперь. Через несколько дней за мной приехал В., чтобы везти меня в деревню, потому что учеты закончились. Михалыч вручил мне на добрую память язей колодкой, мороженную нельму и невероятно огромных карасей. Всего получился немалый мешок.
А В. , трогательно вручил мне шубенки, которые он для меня специально сшил, за время пока мы не виделись. Как в Сибири без шубенок? Хорошие шубенки, теплые. Только беда - одна рукавица сильно меньше другой и на руку не налезает. До сих пор храню их как память.
Последнюю ночь перед отъездом домой я провела в доме Егорыча. Утром меня (с лыжами, рюкзаком и мешком рыбы) отправили домой с попутной машиной (попутным оказался серьезный джип серьезного человека в хантыйских кисах).
К сожалению, это была моя последняя встреча с Егорычем - легендарным директором заказника и замечательным натуралистом. Совсем последняя, потому что не пройдет и года, как он, неожиданно для всех, скончается от рака.
Заручейный кордон, как видно из названия, располагается за ручьем, вернее, за очередной протокой в многорукавной пойме очень большой реки Оби. Деревня быстро пропадает в темноте. В широкой, как степь и тундра, пойме два снегохода отчаянно вбуравливаются в метель. Впереди мы с Егорычем, позади В. на новом, еще не обкатанном «Варяге». Он то отстает, то приближается, и тогда в свете фар загораются снежные хлопья и пространство обретает объем.
Из моей головы не идет рассказ Егорыча о снегоходе, затопленном в полынье у кородона. Как вытаскивали из воды, разбирали, размораживали и сушили детали. Мне-то тогда все это было в новинку, потому как пару месяцев назад только сменила европейскую Россию на Сибирь, и впервые ехала в заказник на учеты околоводных зверей (выдры, норки). Волновалась слегка. А потом, на кордоне, спустя несколько дней, В. еще расскажет мне за чаем, как на этой дороге он со свояком заблудился в метель, как ночевали в сугробе, как свояк сломал палец, засунув его под гусянку снегохода, сжег валенки и предлагал идти пешком на свет газового факела.
Полынью проскочили благополучно и оказались на кордоне. Меня поселили в отдельном домике, в котором кроме меня обитали мышевидные грызуны всех мастей. Домик завален пыльными книжками малоизвестных советский авторов. Ветхие страницы зачитаны мышами и пересыпаны пометом так, что страшно открывать. Нашла пожелтевшие листки «Охотничьего вестника» и две розетки, вываливающиеся из стен. Дом на год младше меня, а выглядит стариком. Старят мыши и высокая влажность - вода во время разлива подходит вплотную.
Мне все интересно, каждая деталь. Мне чудится что Сибирь это отдельная большая страна и я здесь, пока еще, человек чужой.
Все есть: кровати, стол, печка, выкрашенная в зеленый цвет, на стене рога всевозможных копытных. В окне флаг на палке и куст калины. Инспектор В. застенчиво принес стулья и керосинку, молчит, не знает, куда руки деть. Потом также застенчиво-дружелюбно он будет выдавать мне мороженную щуку на пропитание. В прихожей обнаруживаю на четверть съеденный мышами Новый Завет.
Снегоход Егорыча взвыл, нырнул в протоку, мелькнул на яру и скрылся в метели. Инспектор В. топит печь в своей избушке, рядом. А ночью загудело в печи, стало слышно, как ветер жестко мотает флаг.
По вечерам звезды снаружи, а в избе у меня вареная щука, березовые дрова в печи потрескивают, а потом гудит в трубе ветер. Радуюсь что мне достался хороший напарник. Ненавязчивый. Воды принес, завел генератор - и исчез. Звук «у» в обязательном сибирском словечке «ну» он произносит как нечто среднее между «у» и «а». А не менее обязательное деревенское междометие «нах», звучит у него как длинное «на» с чуть заметным придыханием, и произносится четко лишь в экстренных случаях. Зашла к нему в избу по делу - на столе мышиный помет и крошки, телевизор работает. Ядреное такое холостяцкое жилище.
В. всю жизнь ездил на «Буране», а к новому «Варягу» еще не привык. Снегоход заваливается набок в рыхлом снегу. За ним волочится «потаскушка»(так называет В. нарту) в которой лежат мои охотничьи лыжи. Округа напоминает родную родную окскую пойму - ивняки, желтые тростники. Но пойма не окская, а обская, северная. Тростники пустые, кабанов в них нет, и на иве белые куропатки, вроде как слепленные из снега. Едем до полыньи, чтобы проверить, вылезали ли выдры. Метель все не прекращается. Полынья пуста. Едем дальше - по Сосновой протоке. Никаких сосен, конечно. Только ивы и осины кое-где, где-то далеко островок леса. Едем краем протоки. На большой иве замечаю длиннохвостую неясыть, и как раз в это время под снегоходом ощутимо проседает лед и выступает вода.
Уговариваю В. отдать мне лыжи и отпустить по протоке пешком. Сначала не соглашался, но потом сдался, и после короткого перекура поехал домой. Иду краем протоки на лыжах, против ветра. Небо брюхато снегом, оттого такое тяжелое. Потом вдруг в тучах образовалась прореха, из которой вывалился край белого облака в обрамлении синевы. И дальше тучи то смыкались, то снова рвались, пока я шла до устья Сосновой. Прошла гнездо орлана, а там, у устья - здоровая полынья и на краю ее выдра свернулась, распушилась, сушит мех. Снег шуршит под лыжей, но выдре все равно. Она лежит, как лежала. Порешня - так ее называют еще. Потому что водится по рекам. Выдра не пошевелилась, пока не услышала вой снегохода. Тихонько соскользнула в полынью, будто и не было. Это В. приехал за мной, чтобы отвезти на кордон.
Вечером зеленая полоска над Ендырской стала оранжевой, появились звезды. Приезжал Егорыч, пили чай, планировали маршруты. Василий выдал мне вновь щуку мороженную, крепкую, я сварила и съела ее, оставив голову. Как выдра.
По пути к очередной протоке то и дело видели ястребиных сов, сидящих на верхушках ив. В этом году их необычайно много. Ястребиная сова внешне представляет собой что-то вроде пухлого приземистого глазастого ястреба и, как и ястреб, не прочь поохотиться днем. У протоки встала на лыжи, и отправила В. к устью жечь костер и ждать меня. Узенькая проточка, глубоко врезанная, текучая. Много следов. Норка обходила свой участок: от полыньи к полынье прыгала двучеткой. Горностай петлял, то и дело ныряя в снег по полевочьи души. Колонок проскакал, слегка проваливаясь в снег. Сова ястребиная села недалеко на дерево, и я пошла к ней с фотоаппаратом. Она не смотрит на меня, отворачивается. Я посвистываю - она глядит на меня (на мышь я похожа?) несколько секунд и отворачивается снова. Как быдто ей не все равно, в какую сторону смотреть. Местами берег крутой, а лед очень слабый. Иду медленно, аккуратно. Появилось солнце, снег засверкал. Кончились норочьи следы, началась нейтральная полоса. И полынья - никому не нужная, пустая. Добралась до устья - следов нет, снегохода нет. И связи нет. Поднялась на берег, пошла, проваливаясь в рыхлый снег - что на лыжах, что без - одинаково. Скоро заметила снегоход и костер. В. встречает меня, весь пропахший дымом. Заждался. Где твои шубенки? - спрашивает меня. А я говорю - нет у меня никаких шубенок и не было. Ну как же так, обязательно нужны шубенки. Шубенки - это варежки мехом вовнутрь. Это я поняла из контекста.
Ясное, морозное утро. Иду по Ендырской на лыжах. Солнце только встает, деревья покрыты инеем. На березе сидит неясыть, солнце поднимается, слепит. Издалека видна полынья по поднявшемуся над ней солнечному туману. Непроглядный, густой, в нем скрылись выдры и норки. Ослепительно яркий день получился. Из-под крутого берега идет узкая бороздка (норка скатывалась на брюхе, потом попрыгала двучеткой). Потом, подальше борозда шире - выдра. Смотрю - под берегом уютная дырка. Судя по следам, после того, как в дырке посидела выдра (и, высушив мех, скатилась на брюхе на лед), туда залезала норка. Может, и сейчас блестят в темноте земляной расщелины маленькие глазки. Дальше я видела великое множество бороздок и следов - тут, возле полыньи, жизнь куньих кипит. Норки ищут мышей под берегом, благо их в этом году немало. Норки шныряют, как большие тяжелые горностаи, уходят в снег. Выдры, наевшись рыбы, забавлялись катанием с горки. Услышала странный звук, жесткий шорох. Только потом поняла - это в объятой туманом полынье жили своей жизнью маленькие льдинки, шуга. Подойдя ближе - разглядела, как плывут они по открытой воде, тускло поблескивая, как сталкиваются, слипаются в конгломераты, с шипением врезаются в кромку льда, наращивая его, сокращая площадь полыньи. Потом я вспугнула выдру - она скатилась из-под берега, и, не добежав до полыньи, проломила тонкий лед и ушла в воду.
Полынья закончилась, а недавние следы одной из выдр тянулись дальше. Я подумала что там еще одна полынья. Оказалось - нет. В устье Орловой протоки мужики поставили котец. Туда-то и наведывалась выдра. Дойдя до котца, проверив его, выдра развернулась и пошла обратно. Дальше я шла по Орловой, пока не начались сумерки. Орлова - узкая проточка, почти без воды. Видела следы норки, а потом ярко рыжую лису, поднимающуюся на берег, поросший осиной и ивой.
Вечером, когда округа становилась синей, пришла на кордон. В, с досадой ковыряясь в недрах снегохода, рассказал мне, что как-то убил колонка возле деревни. Замечаю вдруг: над крыльцом за крыло привязан труп сороки. А со снегоходом непорядок какой-то, вроде бы выходит что В. напортачил с новой техникой и ждет гнева Егорыча по этому поводу.
В жизни должно быть место здоровому стрессу, это бодрит. Мы несемся по Ендырской протоке, проскакивая опасные места на скорости, временами, разбрызгивая воду. Про то, что мы до воды проваливались, узнаю уже на обратной дороге, когда увижу наш мокрый след. Чуть ни попали в полынью. «Утонуть не утонем, но заледенеем» - сказал В., слезая со снегохода. Хотел проверить лед, и сам едва в воду не попал. Осторожно развернулись, и на берег. Доехали до следов выдры,остановились. Пошли смотреть дырки во льду, куда выдра лазала. В. шел впереди - провалился в воду выше колена. Потом поехал домой сушиться, а я обратно пошла на лыжах, рассматривая следы и«точкуя» их в GPS-навигаторе.
Хотела дойти по протоке до самого кордона, но времени не хватило. Последний километр пришлось срезать по снегоходному следу, иначе не успела бы до темна. С большим трудом вскарабкалась на крутой яр. Снег осыпался под ногами, а еще лыжи в руках, а под берегом слабый, буроватый лед. Кое-как залезла, чуть не потеряла шапку. А перед этим - на той стороне протоки видела лису, прыгающую на трех лапах. На передней болталось что-то темное. Пригляделась в бинокль - капкан.
В. ездил в деревню, возвратился разговорчивый, румяный (не совсем трезвый?). Принес мне пакет с конфетами и апельсин. Сели пить чай, разговорилась. Рассказывает, как когда учился в интернате, они, мальчишки, убегали и шли домой 90 километров. Впереди старшие, младшие сзади. Как волки идете, шутил потом заведующий, который никак не мог поймать воспитанников. Однажды погнался он за ними - толстый, одышливый. Упал навзничь - ну, спасибо, ребятки. А у ребяток от ходьбы ноги горели, ныли. Ложились в снег, ноги поднимали вверх. Потом шли дальше. Туда - на конях, три дня мужики везли. Обратно - пешком, бегом. Лишь бы домой.
В. в деревне получил инструктаж от Егорыча: завтра едем на Кульстан. В. был на Кульстане только один раз, и то давно. Изучает карту, вспоминает наказ Егорыча - где сворачивать, какие ориентиры. Говорит - надо с собой рыбы взять - значит, сгонять за карасями на озеро, где стоят садки. Ушел собираться.
С самого раннего утра заработала электростанция. В. поехал за карасями. Вернулся ни с чем: в предрассветной тьме мешок унесло ветром, и карасей «лОжить было некуда». Ну ничего, говорит, по пути проверим Сашкин (Егорыча) котец.
Погрузили вещи в нарту, поехали опять сквозь метель. Сначала в деревню за бензином, потом на Кульстан. Протоки, сора, снова протоки. Пару раз сбивались с дороги, поднявшись на яр сворачивали не в те кусты. В конце концов за ивняком вырисовывается в снежной дымке деревня. На протоке, как вороны, сидят у лунок деревенские рыбаки, стоят снегоходы, в снегу лежат лодки. Выскакиваем на деревенскую улицу прямо перед снегоуборочной машиной. В. надо добыть бензина, и он ведет меня в свой дом, ждать. Открывает дверь, говорит, как будто извиняясь: от кошек запираем. В прихожей, действительно, кошка. Хозяин ведет меня в большую комнату - «ну ничего себе!» вырывается у меня. В гостиной настоящий зимний сад, с множеством растений в больших горшках, огромное окно, за которым снег, кедры, и лихо несется по деревенской улице парень на снегоходе. В. включил мне телевизор и принес поднос с чаем и клубничным вареньем, извинившись за отсутствие конфет. Вышел, и я увидела в окошке его расхлябанную небольшую фигурку в шапке набекрень. Через некоторое время пришла жена В., яркая ухоженная женщина, учительница в сельской школе, пыталась накормить меня супом. Сам-то В. беззубый мужичек-лесовичок, неделями сидит на кордоне, а дома у него красавица жена и зимний сад.
Снегоход вязнет в снегу, заваливается набок. Это беда всех «Варягов», по мнению В. Пару раз падаем в рыхлый глубокий снег, и вдвоем выталкиваем снегоход. Открепляем нарту, привязываем к ней веревку, вытягиваем. И так много раз, не замерзнешь с такой ездой. Наконец достигаем Агорнушки, где котец, и останавливаемся. Котец - сооружение для зимнего лова рыбы. Поперек протоки загородка из тонких жердочек и рядом прорубь, которая уже накрепко замерзла . Василий долбит лед в котце пешней, вычерпывает его обломки сачком. Помогаю ему. Когда котец освобождается ото льда, становится видно дно протоки и рыб, остановленных заборчиком из жердей. Вылавливаю рыб сачком - неожиданно легко (но потом, с непривычки, все-таки болели руки). В. говорит, что котец, вообще-то, дело женское. Его мама так рыбу ловила, управлялась со льдом и саком, привозила добычу домой. Мы накидали рыб в нарту и они тот час же к ней примерзли.
В деревне за В. увязался его друг - черный ушастый спаниель. Пытались его привязать в сарае веревкой, но тщетно. Рвется бежать за хозяином (который кормит его, породистого, мороженной щукой и не пускает в дом) куда угодно, хоть на Заречный, хоть на Кульстан. Сначала он на ходу прыгает в нарту и всеми своими когтями вцепляется, словно кошка, и уши развиваются на ветру. Потом на каком-нибудь подъеме «выпадывает» (как тут говорят) из нарты. Снова бежит, догоняет, пытаясь запрыгнуть в нарту. Однако как-то добрались все вместе до Кульстана. Бедный спаниель возле избы присел на попу и принялся выгрызать льдинки из длинной кудрявой шерстки.
На Кульстане жарко натопленная избушка, полная инспекторов (приехали помогать с учетом) и радио поет и играет что-то такое городское, какое-то «тынц-тынц» про любовь. На столе рыбы разные вкусные и, особенно, мороженная нельма, холодные кусочки которой обмакиваются в соль и отправляются в рот. И все трезвые, все в здравом уме. По доброму все. Егорыч запретил на работе бухать. Вот приедешь в деревню, там и бухай, хоть неделями, никто слова не скажет. А на работе нельзя. Поддразнивают В. по поводу снегохода, мне даже стало его жалко. За рыбой и чаем травят байки про медведей (...пришел в избу, съел лыжи с камусом, а канистру с керосином не тронул). А ночью жар, угар и храп. Кто-то не выдержал, открыл дверь в звездную ночь.
Один из этих веселых ребят займет место директора заказника, когда Егорыча не станет. Но это будет потом...
На следующий кордон меня опять везет В. на своем снегоходе-неволяшке. Нас встречает обитатель кордона - Михалыч. Прощаемся тут с В. даже с некоторой грустью. «Как же ты без шубенок-то» - причитает он.
Все также белесые снега без тений, белесое небо. Глаза от белого цвета слепнут, уже непонятно где верх где низ. Изредка белобрысые жидкие тростники в низинках. И в голове крутятся слова из песни Городницкого: «над Канадой небо сине, Меж берез дожди косые. Хоть похоже на Россию, Только всё же не Россия.» Сибирь ощущается далекой от родного дома Канадой. Но это ерунда, это проходит со временем.
Усатый дед Михалыч сперва показался мне похожим на почтальона Печкина. Потом, когда он принялся стряпать, стало понятно, что, скорее Кот Матроскин. К моему возвращению с маршрута он проверил сетку и нажарил щурогаек, потушил картошки (с щурогайками же), сварил супу. Все было очень вкусно. Михалыч - фанат рыбы. Все наши разговоры с ним в конечном итоге сводились к рыбе и разным способам ее лова и приготовления. Он умеет и любит «поварить», и рад продемонстрировать свое мастерство. Хвалится: поварил, когда был на дорожных работах, так мужики потом жен запилили, что те готовят хуже, чем Михалыч. Самые лучшие повара - мужики, говорит он.
Я не спорю, и слушаю внимательно. Михалыч - кладезь историй из сибирской деревенской жизни. Кое что даже записываю, и это еще больше вдохновляет рассказчика. Постепенно из разрозненных эпизодов в голове начинает вырисовываться картина здешней жизни, которую мне еще только предстоит понять, и я слушаю с любопытством все новые и новые подробности, наслаждаюсь складным сибирским говором рассказчика (проглатывает, как многие здесь, гласные в окончаниях глаголов). У Михалыча, как минимум, два таланта - поварить и рассказывать байки. Его байки о прежней жизни, которая уходит, и я привожу тут кое-что из того что успела запомнить и записать.
Михалыч родился в 50-е годы, в сибирской деревне, глухой и темной. Мать работала скотницей, да еще держала овец, коров и кур. В 1960-м году в колхоз привезли большой чугунный сепаратор. Его тащили несколько мужиков. Но самое главное - сепаратор был электрический, и к нему прилагалась электростанция, работающая на солярке. Сепаратор изменил жизнь деревни - на 2 часа в сутки, вечером, теперь включали электричество. Когда сепаратор впервые включили бабки, собравшиеся вокруг новинки, бросились врассыпную, так сильно он загудел. Потом привыкли:прикупили лампочки, пустили по деревне провода. С непривычки от электрического света рябило в глазах, старики говорили - вредно это, глаза испортятся, но постепенно вся деревня по вечерам засветилась электричеством. Кто-то из самой Москвы привез электрический утюг, кто-то добыл плитку. Всей деревней приходили разглядывать чудеса цивилизации.
Михалыч помнит, как впервые проехала по деревне машина - как, мальчишкой, бежал за ней. Кабина была деревянная. Помнит первые комбайны. Весь прогресс от А до Я прошел у меня на глазах - говорит он. Когда начинал работать в рыбкоопе - в Ханты-Мансийск зимой ездили на лошадях, ехали дня четыре, останавливаясь на постоялых дворах. С собой брали мороженную нельмушку, и ели патанку, разбивая рыбу топором на пороге. Была традиция - брать с собой рыбы с запасом, чтобы оставить на постоялом дворе. Пока ехали - у лошадей на мордах намерзали сосульки, им было трудно дышать. Поэтому они сами тянули голову, когда Михалыч подходил к ним с клоком соломы - вытирать замороженные, инеем покрытые морды.
Михалыч работал заготовителем в рыбкоопе (рыбном кооперативе). В заготконторе у него жили два горностая. Всех мышей и крыс давили, продавщица все мечтала переманить зверушек к себе, но безрезультатно. Но как только Михалыч поставил к себе большую морозильную камеру, горностаи исчезли. Видимо - стало слишком шумно. Михалыч до сих пор не может себе этого простить.
Кто много работал физически, тот долго не живет, - говорит Михалыч . Начал работать с 15 лет - грузчиком. Таскал тяжеленные мешки с мукой - с баржи. Сколько муки перетаскал - и детям и внукам до сих пор не съесть. Из трюма - по узкой лесенке. Вот кто долго живет? Вот дед, 79 ему - киномеханик. Никогда ничего тяжелее кинобанки в руках не держал. Еще дед живет - был обходчиком ЛЭП. Охотник, медвежатник. 39 медведей убил, и завязал. Потому что сороковой - роковой. И остальные старики все в конторах сидели, физически не трудились.
Зубы у всех плохие тут, на севере. Вот только была у нас Стешка-хантейка, покойница, не к ночи будет упомянута. Так умерла в 89 лет - все зубы целы, кроме одного. И тот - внук ей выбил. Но она ела только сырое. Сырую рыбу, сырое мясо. Как кто убьет ондатру - просила тушку не выбрасывать, ей отдавать. Ела.
Налим - покойников сосет. Но очень уж хороши пельмени из налима. Так хороши, что и не поймешь, что это налим. Вот, - рассказывает Михалыч, жена с дочерями его не хотели жить в деревне, тянули в город перебраться. Чтоб никаких коров, одна цивилизация. Ну, что делать, купили дом в городе, переехали туда. И вроде все есть - и рыбалка, дом отдельный на земле, огород, а тоскливо как-то. Все не то. Не выдержал Михалыч, оставил в городе жену и дочерей, а сам вернулся в деревню, и вот, устроился в заказник, на ближайший к его деревне кордон. А причем тут налим? А вот при чем: приехал Михалыч как-то по зимнику к своим в город на Новый год. Привез к столу пельмени. Все едят, нахваливают. А жена отвела в сторонку и спрашивает - из чего пельмени, скажи рецепт? Сначала не стал признаваться, а потом все-таки сказал, -А из налима. Ты только девочкам не говори, а то их стошнит этими пельменями. Ведь каждый знает что налим покойничков сосет.
А еще вспоминал Михалыч про первое свое ружье. Ему было 12 лет, он был тогда еще не Михалычем, а просто Серегой. Мать все никак не хотела покупать ему ружье, денег не было, она растила сына одна. Женское воспитание, к тому же. Все в деревне сочувствовали мальчишке. Он только и мог, что ставить петли на все что движется, да ловить "живодеркой" стерлядку в Иртыше, из которой мать потом пекла самые вкусные в деревне пироги. Но вот, однажды, пришел к ним в дом сосед, и, подмигивая мальчишке, стал предлагать его матери ружье - за бутылку. Настоящее, хоть и старое - ружье! У парня аж дух захватило, а что если мать откажется?
-А зачем мне ружье - строго сказала мать - мне оно ни к чему .
- Как зачем? сыну!. Парень вон уже какой большой, а все без ружья, что ж ты девицу из него делаешь! Эх, ты...
Потом мужик признался - мог бы и так подарить, но так уж принято - ружье задаром отдавать нельзя.
И начались для парня счастливые времена. По осени, когда пролет - все деревенские пацаны до рассвета еще со своими ружьями - на сора, в пойму. Холодные, влажные зори. Потом, мокрые и усталые, с добычей или без - плелись в неизбежную школу, чтобы там спать, положив головы на парту, под мерный говор учителя. Всего за утро проходили километров 10, но если кто на следующее утро до рассвета не встал - никакого уважения не жди. Потому что вот тут - на сорах, с ружьем - настоящая жизнь, а там в школе - жизнь разве?
А у теперешних не так - вздыхает Михалыч.
Много еще чего рассказывал Михалыч, когда вечерами после маршрутов сидели за чаем. Не все записала, жалко теперь. Через несколько дней за мной приехал В., чтобы везти меня в деревню, потому что учеты закончились. Михалыч вручил мне на добрую память язей колодкой, мороженную нельму и невероятно огромных карасей. Всего получился немалый мешок.
А В. , трогательно вручил мне шубенки, которые он для меня специально сшил, за время пока мы не виделись. Как в Сибири без шубенок? Хорошие шубенки, теплые. Только беда - одна рукавица сильно меньше другой и на руку не налезает. До сих пор храню их как память.
Последнюю ночь перед отъездом домой я провела в доме Егорыча. Утром меня (с лыжами, рюкзаком и мешком рыбы) отправили домой с попутной машиной (попутным оказался серьезный джип серьезного человека в хантыйских кисах).
К сожалению, это была моя последняя встреча с Егорычем - легендарным директором заказника и замечательным натуралистом. Совсем последняя, потому что не пройдет и года, как он, неожиданно для всех, скончается от рака.