Сказка старого пианино
Кто-то скажет, что было это давно, кто-то - что не так уж много времени прошло с тех пор, как прокляли злую королеву. В ту худенькую, дрожащую от страха ночь, когда это случилось, проклятая королева и сама стала проклятием для всех остальных. Потому что она была злой, и потому что ей так захотелось. В ведьмином котле, в самой чаще леса, она сварила волка, ворона и мужчину, которого любила. Или думала, что любила. Но он не любил её никогда. Из котла выпрыгнул невиданный зверь - огромный волк, покрытый чёрными перьями. Она оседлала его, надев заколдованную уздечку, и волк побежал по небу. Королева дёргала уздечку так, что та взрезала пасть волка, но он всё равно взбрыкивал, мотал гордой головой, упирался непокорными лапами, противился всем сердцем того мужчины, который никогда не любил королеву. А над левым плечом его, среди чёрных, как души злодеев, перьев, торчало одно белое. Королева вырвала его, выбросила, и волк стал покорен. Тогда королева смогла посмотреть вниз, и взгляд её сияющих глаз встретился со взглядом старика, сидевшего с женой на балконе жёлтого домика, похожего сверху на брусок масла. Старик рассыпался клавишами аккордеона прямо под ноги своей жене. Она стала искать клавиши на ощупь и не посмотрела наверх. Но были другие, поднимавшие глаза к небу. С каждой ночью их становилось меньше и меньше. А теперь уж никто не отваживается взглянуть на звёзды, страшась увидеть те, что сияют в глазах проклятой королевы.
- Кто научил тебя играть?
- Никто. Я просто нажимала на клавиши и слушала.
Мари продемонстрировала, как это было. Она опустилась на колени перед пианино, чтобы стать такого же роста, как когда впервые его увидела, закрыла глаза и нажала на первую белую клавишу в конце клавиатуры. В детстве ей больше нравились низкие ноты, они знали что-то такое, чего не знала она. Сейчас она тоже не знала, что скрывается за их глубоким голосом, но полюбила высокие - понятные, весёлые. Лучше конечно получалось не нажимать по отдельности, а сочетать, чтобы не она что-то там понимала, а само пианино рассказывало.
- Понимаете? - спросила Мари. Гость покачал головой, и крошечный белый волк в кармане Мари недовольно взрыкнул. - Спросите, почему я ношу шёлковую ленточку на шее.
Гость улыбнулся. Мари видела его лицо нечётко, оно плыло и размывалось перед её глазами, накладываясь на лица десятков тех, кто так же вот спрашивал про пианино, а потом - про ленточку. Чаще без её подсказки конечно.
- Почему ты носишь на шее шёлковую ленточку?
Она улыбнулась, ей было приятно вспомнить о том, что вечером в очередной раз раскроется предназначение ленточки. Но посетителю ничего не ответила и стала играть. Он подошёл снова, держа в руках меню. На странице с мороженым была приклеена бумажка с надписью: “24 июля за вторым столиком была оставлена мечта. Вернём владельцу или отдадим в добрые руки.”
- Сейчас уже конец августа, - осторожно сказал посетитель, и Мари заметила, что на подбородке у него ямочка.
- Точно.
- К кому я могу обратиться за… За ней?
Для Мари вспыхнули его бледно-серые глаза, высветилась кожа, покрытая веснушками и ранними морщинками. Белый волк в кармане завозился как-то даже одобрительно. Мари махнула рукой в направлении лестницы на второй этаж, где находился кабинет мсье Жюля, владельца “Старого пианино”.
Мари продолжила играть. Она и сама не заметила, как стала подстраиваться под чужую музыку. Слепая музыкантша без инструмента, недавно пришедшая в ресторан, водила руками, перебирала пальцами, будто натягивала меха аккордеона и нажимала на клавиши.
- Здорово получается, - сказала Мари.
Аккордеонистка уронила руки на колени, опустила голову.
- Лучше принеси мне яблочной водки.
Хорошо бы она попросила об этом официанта… На кухню идти совсем не хотелось, это было королевство поварихи, шикавшей на всех и каждого, кто смел приходить, прикасаться к кастрюлям, переставлять посуду. На Мари повариха шикала через раз, потому что замечала через раз. Вообще-то её обычно замечали через два или через три раза, и Мари отдавала дань внимательности поварихи. Рискуя получить пару отравленных слов, она всё же вошла на кухню. Водка - та ещё гадость, но некоторым она нужна, чтобы залить ещё большую гадость, плескающуюся внутри. Так вот и подумаешь, что душа находится не в сердце, а в желудке…
Сегодня был тот раз, когда повариха Мари не заметила. Она смотрелась в отполированное дно кастрюли и прикладывала к голове руку с тремя оттопыренными вверх пальцами, будто сама себе наставляла рожки. Мари не могла понять, почему рожек три, пока не догадалась, что пальцами повариха изображала зубцы короны. Мари удивилась: ну какая корона, повариха - она была поварихой от кончиков спутанных тусклых волос, присыпанных мукой, до мысков старых кожаных мокасин со стоптанными задниками. Мари прихватила со стола куриные кости, вынесла через заднюю дверь на улицу. Там уже бродили голодные коты, ожидавшие от неё ежевечернего угощения. Она положила куриные косточки на газету и вернулась на кухню. Поставила на поднос бутылку яблочной водки, две рюмки (аккордеонистка всегда просила две), и, непроизвольно ссутулившись, пошла обратно в зал.
- Лоран не спускался?
Мари вздрогнула. Звякнули друг о друга хрустальные рюмки, колыхнулась водка. Маленький волк сипло затявкал, царапая изнутри карман платья.
- Нет, мадам, - тихо ответила Мари и ускользнула.
В зале она поставила поднос на стол, уселась на банкетку, положила пальцы на клавиатуру, но не нажала на клавиши. Указательный как-то независимо и трепетно подрагивал на белой. С потолка на него упала ярко-красная капля. Мари положила палец в рот и ощутила вкус яблок, такой яркий, будто целый килограмм выжали в одну эту каплю. Подняла глаза к потолку - белый, никаких следов.
Там, над “Старым пианино”, была квартира Лорана. Вокруг “Старого пианино” росло больше яблонь, чем в яблочном саду, потому что каждое утро Лоран возвращался в свою квартиру.
Теперь наступил вечер, и он спустился в зал. Разговоры притихли, посетители втянули головы в плечи. Все хотели посмотреть на него, но никто не смотрел. К нему обращались, приподнимались со стульев, чтобы поклониться, отводя глаза в сторону. А Мари смотрела. Она поправила розовую ленточку на шее. Розовой у него ещё не было.
Лоран не выкурил сигарету, сразу подошёл к пианино, облокотился на него.
Даже когда Мари повзрослела, она не заглядывалась ни на одного мужчину. Пока Лоран не начал спускаться в зал ресторана, чтобы послушать её. И теперь Мари любовалась его лицом с резко очерченными скулами и выступающими надбровными дугами, прекрасным и суровым, как скалы, любовалась его грациозным телом, упрямыми русыми волосами, спадавшими на лоб. Было жаль, что уже так поздно, что он скоро уйдёт. Но прежде Лоран успел сказать:
- Знаешь, твоя музыка меня исцелила.
Лорану не нравились ясные ночи, когда звёзды исподтишка кололи подушечки лап и норовили забить нос и пасть серебряной пыльцой. Мерзкие звёзды, так бы и затоптать, да что им будет, алмазным. Другое дело - бежать по мягким тёмно-серым облакам, с ними и сладить проще. А вот Королева ясные ночи любила. Вдруг кто-нибудь да выглянет через щёлку штор наперекор страху или, целуя девушку, украдкой поднимет глаза к небу, чтобы загадать желание, тут ему и конец. Вот тогда-то и разгорались истинные звёзды, те, что Лоран любил всем своим существом, - глаза его Королевы.
- Правда украла?
- Украла.
И всё. В другой бы раз она принялась, как и обычно, рассказывать, что подкараулила ночь у полуразвалившегося колодца, а когда та стала любоваться своим отражением в воде, схватила две самые большие яркие звезды и спрятала в карман. Но сегодня всё было не как обычно. Даже уздечка пела как-то напряженно и выжидающе, будто вот-вот начнёт путать слова:
С чёрным вороном и волком
От Лорана больше толка,
Сварен ты, чтобы служить,
Королеве верным быть,
Ночь пришла - ты всех забыл,
Королеву полюбил,
Королева звёздный свет,
Никого прекрасней нет.
Не спутала. А Королева всё равно была сама не своя, даже забывала вонзать шпоры в бока Лорана. Ни капли его крови не упало на землю, ни одной яблони не вырастет к утру. Шутка ли, искать летящую в воде рыбу, что поднимается с глубины озера раз в три столетия. Вдруг день неверно высчитаешь, вдруг озеро не то… Вдруг поймать не удастся, хотя это уж вряд ли, тут Лоран расстарается, изловит. Ведь тогда Королева расколдует себя, и он будет рядом с ней не только ночами. Хотел бы он сам встретить её днём и узнать, сняв, тем самым, проклятие. Но раз уж не встретил и не узнал, то поможет иначе.
Озеро, где водилась птица-рыба, не отражало ни звёздного неба, ни бегущего по нему пернатого волка, будто отражать хоть что-нибудь было ниже его достоинства. Может оно и правда, ведь поговаривали, будто озеро это настолько велико, что не имеет дна, а даже небо и то не бездонное. Лорану, впрочем, было всё равно, ему туда не нырять. Он начал снижаться, сбегая к берегу по спирали, и зло зарычал, когда увидел, что кто-то уже сидел у самой кромки воды. Не иначе ещё один охотник до редкого зверя. Лоран оскалился, взрезал лапой воздух так, что от него остались лишь рваные лоскуты. Никому, никому не достанется добыча Королевы!
Только вот на берегу на раскладном табурете сидел с удочкой и газетой самый обычный рыбак: усатый, в серых портках и тельняшке. Рядом с ним дремал каштановый спаниель и сонно подёргивал кончиком хвоста. Даже и нападать на таких стыдно. Но Королева не терпела в своих планах ни единого изъяна, она плеснула рукой, точно стряхивала с пальцев дождевые капли, и рыбак обернулся полосатым котом. Кот, унюхав рыбу, тут же полез в ведро с уловом, загремел, разбудил спаниеля. Верный пёс кинулся защищать хозяйское добро. Шипение, рык, грохот железа о камни. Кот, раздув хвост, метнулся к осинам, а спаниель умчался следом. Лоран засмеялся бы, да уздечка помешала.
Королева величественно сошла с его спины на берег и оправила подол прекрасного длинного платья, черноте которого завидовала сама ненависть. И уздечка вторила её красоте:
Королева звёздный свет
Никого прекрасней нет.
Лоран следил за Королевой, боясь упустить малейший взмах ресниц, и потому был в ярости, когда прямо на морду шлёпнулась развёрнутая газета. Он сбил её лапой на землю и невольно прочёл лид статьи:
“Вчера из кондитерской фабрики на 8-м авеню похитили сорок килограммов шоколада. Наверное, кому-то было очень грустно и одиноко”.
Какая глупость, будто шоколад может спасти от одиночества. Будто кому-то вообще может быть одиноко настолько. Лоран презрительно шаркнул лапой по газетному развороту. А номер-то старый, наверное ещё с прошлого месяца. Да, тогда ему, и правда, было немного одиноко. Но про сорок килограммов они, конечно, привирают. И вообще, кажется, это был не шоколад, а арманьяк...
Пока Лоран размышлял, уставившись в чёрные буковки на сероватой бумаге, Королева уже смотала в клубок лунный свет и теперь мастерила из него тонкую золотистую сеть. Какие же у неё изящные чуткие пальцы, такими бы плести не ловчую сеть, а воздушное кружево для платьев фей. Но Королеве нужна была сеть, и она бросила золотое плетение на поверхность озера, укрыв его от берега до берега.
От ночи осталась лишь треть, пора было торопиться. Королева запустила руку в мешок и набрала полный кулак хлебных крошек. Бросила их на сеть и тревожно замерла. Лоран тоже застыл, глядя на поверхность озера, хранившую гордую неподвижность. Даже не верилось, что под ней есть что-то живое, будто они с Королевой ждали, как из толщи асфальта выпорхнет бабочка. Но она выпорхнула.
Рябь не дёрнула тёмную воду, та просто расступилась, выпуская своё любимое дитя. Громадную птицу, закованную в сияющую перламутровую чешую, с крыльями нежными и полупрозрачными, точно цветки вьюнка, - такие разорвёт в клочья первый же встречный ветер. Птица устремилась ввысь с тем счастьем, с каким может жаждать полёта лишь существо, грезившее о нём три столетия. Но сеть из лунного света натянулась и охватила скользкое вёрткое тело. Лорану почему то, на одну крошечную секунду, стало жаль птицу-рыбу. Глупая, рванулась бы с силой, пробила золотую вязь, освободилась… Но нет, она потрясла хохлатой головой и принялась выщипывать хлебные крошки длинным острым клювом, сильнее запутываясь в сети.
И тогда Лоран прыгнул.
Пролетел до средины озера и когтями, зубами нацелился в шею птицы-рыбы. Глухо скрежетнула чешуя. Лоран заскользил вниз по перламутровой спине. Лунный свет боялся его чёрных лап, и сеть под ним начала расползаться. Птица забила крыльями, выпутываясь из ловушки. Ткнула Лорана клювом. Раз, другой. Чёрные перья посыпались в воду. Лоран и сам едва туда не рухнул - вцепился в птичьи лапы. Птица тряхнула ими, поднялась выше, сбрасывая ошмётки сети с крыльев. Лоран удержался. Она брыкалась и билась, пока волк, намертво вгрызшись, тянул вниз. Ему бы отцепиться, самому прыгнуть в небо, а потом напасть, да клюв проткнул бедро задней лапы, и та болталась, точно чужая. Из прорванного бока сочилась кровь, с каждой каплей забирая силы. Лоран изловчился, подтянулся и прорвал нежное брюхо птицы. Та страшно вскрикнула. Озеро вдруг отразило их обоих, будто разомкнуло веки, чтобы огромным блестящим глазом увидеть, как гибнет его дитя.
Лоран упёрся тремя лапами в воздух, перехватил обмякшую птицу-рыбу за шею и потащил добычу Королеве. Чтобы бросить к её ногам, чтобы насладиться её похвалой или хотя бы тенью одобрения. Он ведь заслужил, заслужил, хоть и казалось, что тащит к берегу неподъёмный мешок вины.
- Дурень. Ещё бы немного, и рассвет, - Королева ткнула Лорана в бок мыском туфли-лодочки и принялась спешно потрошить рыбу-птицу.
Она не забрала ни сверкающую перламутровую чешую, ни отрез тончайших крыльев, лишь вонючие скользкие внутренности. А потом велела Лорану нестись домой. Не хромать, не ползти - нестись. Шпоры и рвущая уголки губ уздечка подкрепили её приказ.
Лоран ввалился в открытое окно своей комнатки вместе с рассветными лучами. Вороньи перья осыпались с него все разом, будто он был чёрным деревом и внезапно наступила осень. Обернувшись маленькими волками, перья разбежались по углам, попрятались под кровать, под шкаф, забились между половицами. А сам Лоран, шатаясь от ран, нанесённых птицей, и от тысячи кровящих ссадин, оставшихся от слетевших перьев, рухнул на кровать. Теперь, с человеческим ртом и без уздечки, он мог бы от души посмеяться над полосатым котом-рыбаком и его кудрявой псиной, но проделка Королевы больше не казалась такой уж смешной. Лучше бы осталась волчья пасть, мог бы хоть завыть.
На первом этаже, прямо под его комнатой, начал оживать зал ресторана “Старое пианино”. Лоран мог поклясться, что слышал звон ложечек о фарфоровые кофейные чашки, даже хруст корочки свежевыпеченного рогалика. Будто кто-то с аппетитом вгрызается в его собственные кости, и золотистые крошки летят на блюдечко и скатерть. Скатерть... Откуда здесь скатерть? Только простыни. Мокрые холодные простыни. Лоран застонал.
Внизу гремели подносы, кто-то разбил тарелку, ах простите, ах как неловко. Гомон, гомон. Каблуки по паркету вперёд-назад. Маленький дверной колокольчик настоящим взрослым колоколом бьёт в голове. Перевернуться, надо перевернуться. Кровь присохла к простыне, а теперь отрывалась с корочкой, или прямо с мясом. “Молодой человек, вы заняли мой столик”.
А потом скрипнула и хлопнула крышка пианино. Лоран благодарно прикрыл глаза. Сейчас, сейчас, он знал, сейчас будет легче. Сейчас. Чьи-то пальцы извлекли из пианино первые ноты. Осторожные, как прикосновение к шкуре дикого зверя. А за ними лёгкие и свободные, будто инструмент, наконец, узнал музыканта.
Музыка звучала всё тем же звоном посуды и гомоном посетителей, а ещё немного стуком трамвайных колёс о рельсы. Уютная и настоящая. Такую не сочиняют, не записывают нотами. Её рассказывают случайному попутчику в поезде, перескакивая с одного на другое. Лоран расслабился. Даже боль будто бы перестала ныть над ухом, присмирела. Он лежал, пытаясь представить человека, игравшего на пианино. Наверное, самый обычный, по такому и не скажешь. Или наоборот? Лоран задумался, почему он всё ещё не познакомился с этим пианистом. А потом задремал.
К вечеру Лоран смог подняться и даже принять душ. Ссадины от слетевших перьев полностью зажили, остались только раны, нанесённые клювом птицы-рыбы, да и то не такие глубокие. Он оделся и, немного припадая на левую ногу, спустился в зал ресторана.
- Передайте моё почтение Королеве, - шепнул ему старик в клетчатом пиджаке.
- Пусть Королева сжалится над моей дочерью, - взмолился толстяк с тростью.
- Не могла бы Королева…
Лоран слегка кивнул старику, на остальных просителей не глянул. Королева ненавидела людишек. Чуть меньше - тех, что её превозносили. А у Лорана вовсе не было повода их любить. Вообще ими интересоваться. Разве что пианистом…
Лоран сел за столик поближе к инструменту, сунул в зубы “Житан” и закурил. Курить здесь было нельзя, но никто не смел ему об этом сказать. Вытянув вперёд ноги и выпустив дым изо рта, Лоран обратил взгляд на пианистку. Пианистку, надо же. Совсем девочка, даже платье в мелкий цветочек будто бы мамино - велико в груди. Может, собери она волосы, и смотрелась бы старше, а взъерошенная, с веснушками, сплошь усыпавшими щёки, - дворовая девчонка. И кто только её за инструмент пустил… Лоран усмехнулся, когда пианистка под его неотрывным взглядом заёрзала на стуле.
Платье, конечно, малость велико, но и в таком видно, что фигурка у девочки ладная. А волосы - густые, тёмные, точно старинная древесина - прятать в причёску жалко. Когда пианистка доиграла, Лоран затушил сигарету и подошёл к ней. Надо же, какие глаза: синие-синие.
- Знаешь, твоя музыка меня исцелила.
- Знаю.
Он облокотился на пианино и, склонив голову набок, продолжил изучать девочку. Хорошо, что она ответила вот так просто. Без страха, без заискиваний. Лоран как-то даже отвык от такого.
- Может ещё поиграешь? Нога болит.
- Всё ещё? - удивилась она. - Ты уже должен назвать своё имя и узнать, что меня зовут Мари. Ну ладно, ничего. Меня зовут Мари, Лоран. Конечно, поиграю ещё.
- Спасибо, Мари.
Лоран улыбнулся; странная она немного, эта девочка. Бывает такое, что человек странный, и хочется держаться от него подальше, а к её странности хотелось быть поближе.
Пока Мари играла - играла для него, - Лоран смотрел не на её руки, а на шею, будто не пальцы создавали музыку, а она выходила откуда-то изнутри самой Мари. Лилась по грудной клетке, просачивалась через шею, охваченную синей ленточкой. Наверняка все спрашивают, зачем она. Лоран не спросил.
- Ты каждый день тут?
- Да. Ты же помнишь, что каждый день звучит музыка. Только вот меня не помнишь. Я раньше даже думала, что шутишь так. Но ты не шутишь, Лоран.
- Глупости, я бы не забыл, - Лоран хотел добавить, что уж её бы не забыл точно, но понял, что ему пора. - Знаешь, я, пожалуй, возьму кое-что на память, чтобы уж точно не забыть.
Мари кивнула, и он наклонился к ней. Близко. Наверное, даже слишком. Мари подняла подбородок и, чуть приоткрыв губы, смотрела в потолок. Лоран мог бы её поцеловать. Разве не поцелуи обычно берут на память в таких случаях? Но их так легко потерять ночью, поэтому Лоран потянул за хвостик синей ленты. Бантик плавно распустился, и ленточка, огладив шею Мари, соскользнула в его ладонь.
- Вот теперь я тебя точно не забуду.
Читать продолжение...
- Кто научил тебя играть?
- Никто. Я просто нажимала на клавиши и слушала.
Мари продемонстрировала, как это было. Она опустилась на колени перед пианино, чтобы стать такого же роста, как когда впервые его увидела, закрыла глаза и нажала на первую белую клавишу в конце клавиатуры. В детстве ей больше нравились низкие ноты, они знали что-то такое, чего не знала она. Сейчас она тоже не знала, что скрывается за их глубоким голосом, но полюбила высокие - понятные, весёлые. Лучше конечно получалось не нажимать по отдельности, а сочетать, чтобы не она что-то там понимала, а само пианино рассказывало.
- Понимаете? - спросила Мари. Гость покачал головой, и крошечный белый волк в кармане Мари недовольно взрыкнул. - Спросите, почему я ношу шёлковую ленточку на шее.
Гость улыбнулся. Мари видела его лицо нечётко, оно плыло и размывалось перед её глазами, накладываясь на лица десятков тех, кто так же вот спрашивал про пианино, а потом - про ленточку. Чаще без её подсказки конечно.
- Почему ты носишь на шее шёлковую ленточку?
Она улыбнулась, ей было приятно вспомнить о том, что вечером в очередной раз раскроется предназначение ленточки. Но посетителю ничего не ответила и стала играть. Он подошёл снова, держа в руках меню. На странице с мороженым была приклеена бумажка с надписью: “24 июля за вторым столиком была оставлена мечта. Вернём владельцу или отдадим в добрые руки.”
- Сейчас уже конец августа, - осторожно сказал посетитель, и Мари заметила, что на подбородке у него ямочка.
- Точно.
- К кому я могу обратиться за… За ней?
Для Мари вспыхнули его бледно-серые глаза, высветилась кожа, покрытая веснушками и ранними морщинками. Белый волк в кармане завозился как-то даже одобрительно. Мари махнула рукой в направлении лестницы на второй этаж, где находился кабинет мсье Жюля, владельца “Старого пианино”.
Мари продолжила играть. Она и сама не заметила, как стала подстраиваться под чужую музыку. Слепая музыкантша без инструмента, недавно пришедшая в ресторан, водила руками, перебирала пальцами, будто натягивала меха аккордеона и нажимала на клавиши.
- Здорово получается, - сказала Мари.
Аккордеонистка уронила руки на колени, опустила голову.
- Лучше принеси мне яблочной водки.
Хорошо бы она попросила об этом официанта… На кухню идти совсем не хотелось, это было королевство поварихи, шикавшей на всех и каждого, кто смел приходить, прикасаться к кастрюлям, переставлять посуду. На Мари повариха шикала через раз, потому что замечала через раз. Вообще-то её обычно замечали через два или через три раза, и Мари отдавала дань внимательности поварихи. Рискуя получить пару отравленных слов, она всё же вошла на кухню. Водка - та ещё гадость, но некоторым она нужна, чтобы залить ещё большую гадость, плескающуюся внутри. Так вот и подумаешь, что душа находится не в сердце, а в желудке…
Сегодня был тот раз, когда повариха Мари не заметила. Она смотрелась в отполированное дно кастрюли и прикладывала к голове руку с тремя оттопыренными вверх пальцами, будто сама себе наставляла рожки. Мари не могла понять, почему рожек три, пока не догадалась, что пальцами повариха изображала зубцы короны. Мари удивилась: ну какая корона, повариха - она была поварихой от кончиков спутанных тусклых волос, присыпанных мукой, до мысков старых кожаных мокасин со стоптанными задниками. Мари прихватила со стола куриные кости, вынесла через заднюю дверь на улицу. Там уже бродили голодные коты, ожидавшие от неё ежевечернего угощения. Она положила куриные косточки на газету и вернулась на кухню. Поставила на поднос бутылку яблочной водки, две рюмки (аккордеонистка всегда просила две), и, непроизвольно ссутулившись, пошла обратно в зал.
- Лоран не спускался?
Мари вздрогнула. Звякнули друг о друга хрустальные рюмки, колыхнулась водка. Маленький волк сипло затявкал, царапая изнутри карман платья.
- Нет, мадам, - тихо ответила Мари и ускользнула.
В зале она поставила поднос на стол, уселась на банкетку, положила пальцы на клавиатуру, но не нажала на клавиши. Указательный как-то независимо и трепетно подрагивал на белой. С потолка на него упала ярко-красная капля. Мари положила палец в рот и ощутила вкус яблок, такой яркий, будто целый килограмм выжали в одну эту каплю. Подняла глаза к потолку - белый, никаких следов.
Там, над “Старым пианино”, была квартира Лорана. Вокруг “Старого пианино” росло больше яблонь, чем в яблочном саду, потому что каждое утро Лоран возвращался в свою квартиру.
Теперь наступил вечер, и он спустился в зал. Разговоры притихли, посетители втянули головы в плечи. Все хотели посмотреть на него, но никто не смотрел. К нему обращались, приподнимались со стульев, чтобы поклониться, отводя глаза в сторону. А Мари смотрела. Она поправила розовую ленточку на шее. Розовой у него ещё не было.
Лоран не выкурил сигарету, сразу подошёл к пианино, облокотился на него.
Даже когда Мари повзрослела, она не заглядывалась ни на одного мужчину. Пока Лоран не начал спускаться в зал ресторана, чтобы послушать её. И теперь Мари любовалась его лицом с резко очерченными скулами и выступающими надбровными дугами, прекрасным и суровым, как скалы, любовалась его грациозным телом, упрямыми русыми волосами, спадавшими на лоб. Было жаль, что уже так поздно, что он скоро уйдёт. Но прежде Лоран успел сказать:
- Знаешь, твоя музыка меня исцелила.
Лорану не нравились ясные ночи, когда звёзды исподтишка кололи подушечки лап и норовили забить нос и пасть серебряной пыльцой. Мерзкие звёзды, так бы и затоптать, да что им будет, алмазным. Другое дело - бежать по мягким тёмно-серым облакам, с ними и сладить проще. А вот Королева ясные ночи любила. Вдруг кто-нибудь да выглянет через щёлку штор наперекор страху или, целуя девушку, украдкой поднимет глаза к небу, чтобы загадать желание, тут ему и конец. Вот тогда-то и разгорались истинные звёзды, те, что Лоран любил всем своим существом, - глаза его Королевы.
- Правда украла?
- Украла.
И всё. В другой бы раз она принялась, как и обычно, рассказывать, что подкараулила ночь у полуразвалившегося колодца, а когда та стала любоваться своим отражением в воде, схватила две самые большие яркие звезды и спрятала в карман. Но сегодня всё было не как обычно. Даже уздечка пела как-то напряженно и выжидающе, будто вот-вот начнёт путать слова:
С чёрным вороном и волком
От Лорана больше толка,
Сварен ты, чтобы служить,
Королеве верным быть,
Ночь пришла - ты всех забыл,
Королеву полюбил,
Королева звёздный свет,
Никого прекрасней нет.
Не спутала. А Королева всё равно была сама не своя, даже забывала вонзать шпоры в бока Лорана. Ни капли его крови не упало на землю, ни одной яблони не вырастет к утру. Шутка ли, искать летящую в воде рыбу, что поднимается с глубины озера раз в три столетия. Вдруг день неверно высчитаешь, вдруг озеро не то… Вдруг поймать не удастся, хотя это уж вряд ли, тут Лоран расстарается, изловит. Ведь тогда Королева расколдует себя, и он будет рядом с ней не только ночами. Хотел бы он сам встретить её днём и узнать, сняв, тем самым, проклятие. Но раз уж не встретил и не узнал, то поможет иначе.
Озеро, где водилась птица-рыба, не отражало ни звёздного неба, ни бегущего по нему пернатого волка, будто отражать хоть что-нибудь было ниже его достоинства. Может оно и правда, ведь поговаривали, будто озеро это настолько велико, что не имеет дна, а даже небо и то не бездонное. Лорану, впрочем, было всё равно, ему туда не нырять. Он начал снижаться, сбегая к берегу по спирали, и зло зарычал, когда увидел, что кто-то уже сидел у самой кромки воды. Не иначе ещё один охотник до редкого зверя. Лоран оскалился, взрезал лапой воздух так, что от него остались лишь рваные лоскуты. Никому, никому не достанется добыча Королевы!
Только вот на берегу на раскладном табурете сидел с удочкой и газетой самый обычный рыбак: усатый, в серых портках и тельняшке. Рядом с ним дремал каштановый спаниель и сонно подёргивал кончиком хвоста. Даже и нападать на таких стыдно. Но Королева не терпела в своих планах ни единого изъяна, она плеснула рукой, точно стряхивала с пальцев дождевые капли, и рыбак обернулся полосатым котом. Кот, унюхав рыбу, тут же полез в ведро с уловом, загремел, разбудил спаниеля. Верный пёс кинулся защищать хозяйское добро. Шипение, рык, грохот железа о камни. Кот, раздув хвост, метнулся к осинам, а спаниель умчался следом. Лоран засмеялся бы, да уздечка помешала.
Королева величественно сошла с его спины на берег и оправила подол прекрасного длинного платья, черноте которого завидовала сама ненависть. И уздечка вторила её красоте:
Королева звёздный свет
Никого прекрасней нет.
Лоран следил за Королевой, боясь упустить малейший взмах ресниц, и потому был в ярости, когда прямо на морду шлёпнулась развёрнутая газета. Он сбил её лапой на землю и невольно прочёл лид статьи:
“Вчера из кондитерской фабрики на 8-м авеню похитили сорок килограммов шоколада. Наверное, кому-то было очень грустно и одиноко”.
Какая глупость, будто шоколад может спасти от одиночества. Будто кому-то вообще может быть одиноко настолько. Лоран презрительно шаркнул лапой по газетному развороту. А номер-то старый, наверное ещё с прошлого месяца. Да, тогда ему, и правда, было немного одиноко. Но про сорок килограммов они, конечно, привирают. И вообще, кажется, это был не шоколад, а арманьяк...
Пока Лоран размышлял, уставившись в чёрные буковки на сероватой бумаге, Королева уже смотала в клубок лунный свет и теперь мастерила из него тонкую золотистую сеть. Какие же у неё изящные чуткие пальцы, такими бы плести не ловчую сеть, а воздушное кружево для платьев фей. Но Королеве нужна была сеть, и она бросила золотое плетение на поверхность озера, укрыв его от берега до берега.
От ночи осталась лишь треть, пора было торопиться. Королева запустила руку в мешок и набрала полный кулак хлебных крошек. Бросила их на сеть и тревожно замерла. Лоран тоже застыл, глядя на поверхность озера, хранившую гордую неподвижность. Даже не верилось, что под ней есть что-то живое, будто они с Королевой ждали, как из толщи асфальта выпорхнет бабочка. Но она выпорхнула.
Рябь не дёрнула тёмную воду, та просто расступилась, выпуская своё любимое дитя. Громадную птицу, закованную в сияющую перламутровую чешую, с крыльями нежными и полупрозрачными, точно цветки вьюнка, - такие разорвёт в клочья первый же встречный ветер. Птица устремилась ввысь с тем счастьем, с каким может жаждать полёта лишь существо, грезившее о нём три столетия. Но сеть из лунного света натянулась и охватила скользкое вёрткое тело. Лорану почему то, на одну крошечную секунду, стало жаль птицу-рыбу. Глупая, рванулась бы с силой, пробила золотую вязь, освободилась… Но нет, она потрясла хохлатой головой и принялась выщипывать хлебные крошки длинным острым клювом, сильнее запутываясь в сети.
И тогда Лоран прыгнул.
Пролетел до средины озера и когтями, зубами нацелился в шею птицы-рыбы. Глухо скрежетнула чешуя. Лоран заскользил вниз по перламутровой спине. Лунный свет боялся его чёрных лап, и сеть под ним начала расползаться. Птица забила крыльями, выпутываясь из ловушки. Ткнула Лорана клювом. Раз, другой. Чёрные перья посыпались в воду. Лоран и сам едва туда не рухнул - вцепился в птичьи лапы. Птица тряхнула ими, поднялась выше, сбрасывая ошмётки сети с крыльев. Лоран удержался. Она брыкалась и билась, пока волк, намертво вгрызшись, тянул вниз. Ему бы отцепиться, самому прыгнуть в небо, а потом напасть, да клюв проткнул бедро задней лапы, и та болталась, точно чужая. Из прорванного бока сочилась кровь, с каждой каплей забирая силы. Лоран изловчился, подтянулся и прорвал нежное брюхо птицы. Та страшно вскрикнула. Озеро вдруг отразило их обоих, будто разомкнуло веки, чтобы огромным блестящим глазом увидеть, как гибнет его дитя.
Лоран упёрся тремя лапами в воздух, перехватил обмякшую птицу-рыбу за шею и потащил добычу Королеве. Чтобы бросить к её ногам, чтобы насладиться её похвалой или хотя бы тенью одобрения. Он ведь заслужил, заслужил, хоть и казалось, что тащит к берегу неподъёмный мешок вины.
- Дурень. Ещё бы немного, и рассвет, - Королева ткнула Лорана в бок мыском туфли-лодочки и принялась спешно потрошить рыбу-птицу.
Она не забрала ни сверкающую перламутровую чешую, ни отрез тончайших крыльев, лишь вонючие скользкие внутренности. А потом велела Лорану нестись домой. Не хромать, не ползти - нестись. Шпоры и рвущая уголки губ уздечка подкрепили её приказ.
Лоран ввалился в открытое окно своей комнатки вместе с рассветными лучами. Вороньи перья осыпались с него все разом, будто он был чёрным деревом и внезапно наступила осень. Обернувшись маленькими волками, перья разбежались по углам, попрятались под кровать, под шкаф, забились между половицами. А сам Лоран, шатаясь от ран, нанесённых птицей, и от тысячи кровящих ссадин, оставшихся от слетевших перьев, рухнул на кровать. Теперь, с человеческим ртом и без уздечки, он мог бы от души посмеяться над полосатым котом-рыбаком и его кудрявой псиной, но проделка Королевы больше не казалась такой уж смешной. Лучше бы осталась волчья пасть, мог бы хоть завыть.
На первом этаже, прямо под его комнатой, начал оживать зал ресторана “Старое пианино”. Лоран мог поклясться, что слышал звон ложечек о фарфоровые кофейные чашки, даже хруст корочки свежевыпеченного рогалика. Будто кто-то с аппетитом вгрызается в его собственные кости, и золотистые крошки летят на блюдечко и скатерть. Скатерть... Откуда здесь скатерть? Только простыни. Мокрые холодные простыни. Лоран застонал.
Внизу гремели подносы, кто-то разбил тарелку, ах простите, ах как неловко. Гомон, гомон. Каблуки по паркету вперёд-назад. Маленький дверной колокольчик настоящим взрослым колоколом бьёт в голове. Перевернуться, надо перевернуться. Кровь присохла к простыне, а теперь отрывалась с корочкой, или прямо с мясом. “Молодой человек, вы заняли мой столик”.
А потом скрипнула и хлопнула крышка пианино. Лоран благодарно прикрыл глаза. Сейчас, сейчас, он знал, сейчас будет легче. Сейчас. Чьи-то пальцы извлекли из пианино первые ноты. Осторожные, как прикосновение к шкуре дикого зверя. А за ними лёгкие и свободные, будто инструмент, наконец, узнал музыканта.
Музыка звучала всё тем же звоном посуды и гомоном посетителей, а ещё немного стуком трамвайных колёс о рельсы. Уютная и настоящая. Такую не сочиняют, не записывают нотами. Её рассказывают случайному попутчику в поезде, перескакивая с одного на другое. Лоран расслабился. Даже боль будто бы перестала ныть над ухом, присмирела. Он лежал, пытаясь представить человека, игравшего на пианино. Наверное, самый обычный, по такому и не скажешь. Или наоборот? Лоран задумался, почему он всё ещё не познакомился с этим пианистом. А потом задремал.
К вечеру Лоран смог подняться и даже принять душ. Ссадины от слетевших перьев полностью зажили, остались только раны, нанесённые клювом птицы-рыбы, да и то не такие глубокие. Он оделся и, немного припадая на левую ногу, спустился в зал ресторана.
- Передайте моё почтение Королеве, - шепнул ему старик в клетчатом пиджаке.
- Пусть Королева сжалится над моей дочерью, - взмолился толстяк с тростью.
- Не могла бы Королева…
Лоран слегка кивнул старику, на остальных просителей не глянул. Королева ненавидела людишек. Чуть меньше - тех, что её превозносили. А у Лорана вовсе не было повода их любить. Вообще ими интересоваться. Разве что пианистом…
Лоран сел за столик поближе к инструменту, сунул в зубы “Житан” и закурил. Курить здесь было нельзя, но никто не смел ему об этом сказать. Вытянув вперёд ноги и выпустив дым изо рта, Лоран обратил взгляд на пианистку. Пианистку, надо же. Совсем девочка, даже платье в мелкий цветочек будто бы мамино - велико в груди. Может, собери она волосы, и смотрелась бы старше, а взъерошенная, с веснушками, сплошь усыпавшими щёки, - дворовая девчонка. И кто только её за инструмент пустил… Лоран усмехнулся, когда пианистка под его неотрывным взглядом заёрзала на стуле.
Платье, конечно, малость велико, но и в таком видно, что фигурка у девочки ладная. А волосы - густые, тёмные, точно старинная древесина - прятать в причёску жалко. Когда пианистка доиграла, Лоран затушил сигарету и подошёл к ней. Надо же, какие глаза: синие-синие.
- Знаешь, твоя музыка меня исцелила.
- Знаю.
Он облокотился на пианино и, склонив голову набок, продолжил изучать девочку. Хорошо, что она ответила вот так просто. Без страха, без заискиваний. Лоран как-то даже отвык от такого.
- Может ещё поиграешь? Нога болит.
- Всё ещё? - удивилась она. - Ты уже должен назвать своё имя и узнать, что меня зовут Мари. Ну ладно, ничего. Меня зовут Мари, Лоран. Конечно, поиграю ещё.
- Спасибо, Мари.
Лоран улыбнулся; странная она немного, эта девочка. Бывает такое, что человек странный, и хочется держаться от него подальше, а к её странности хотелось быть поближе.
Пока Мари играла - играла для него, - Лоран смотрел не на её руки, а на шею, будто не пальцы создавали музыку, а она выходила откуда-то изнутри самой Мари. Лилась по грудной клетке, просачивалась через шею, охваченную синей ленточкой. Наверняка все спрашивают, зачем она. Лоран не спросил.
- Ты каждый день тут?
- Да. Ты же помнишь, что каждый день звучит музыка. Только вот меня не помнишь. Я раньше даже думала, что шутишь так. Но ты не шутишь, Лоран.
- Глупости, я бы не забыл, - Лоран хотел добавить, что уж её бы не забыл точно, но понял, что ему пора. - Знаешь, я, пожалуй, возьму кое-что на память, чтобы уж точно не забыть.
Мари кивнула, и он наклонился к ней. Близко. Наверное, даже слишком. Мари подняла подбородок и, чуть приоткрыв губы, смотрела в потолок. Лоран мог бы её поцеловать. Разве не поцелуи обычно берут на память в таких случаях? Но их так легко потерять ночью, поэтому Лоран потянул за хвостик синей ленты. Бантик плавно распустился, и ленточка, огладив шею Мари, соскользнула в его ладонь.
- Вот теперь я тебя точно не забуду.
Читать продолжение...