Внезапно перевела.
Можно сказать, приурочено ко дню защитника отечества...
"ГРЕНАДЕР -1850", Мануэль Мухика-Лайнес (Аргентина)
На «Рекове» - крытом рынке, что на главной городской площади, - индеец Тамай уже много лет снимает закуток, в котором торгует лубочными картинками, ладанками, простой одёжей, а иногда - пирожками с мясом и лепёшками. Если жарко, то покупателей он поджидает сидя в тени арки и обмахиваясь пальмовым листом, или же, если на дворе зима, - устраивается поближе к котелку с горячими углями. На углях весь день греется «пава» - маленький чайничек для мате. А когда начинает смеркаться, индеец Тамай неспеша направляется к дому, в убогий квартал под названием Консепсьон. При ходьбе он подволакивает искалеченную ногу, а с левого боку у него бестолково треплется из стороны в сторону пустой рукав сюртука. Руку Тамай потерял в сражении под Кальяо [1], в 1821-м году, и в ногу его ранили там же. Однако, статью и упругим телом он всё такой же, каким был тридцать восемь лет назад, когда появился у них в Япею [2] бравый уполномоченный, Дон Франсиско Доблас. Звал он молодёжь записываться в освободительную армию, которую формировал в то время полковник Сан-Мартин [3]. И Тамай пошёл, и ещё Намбу, и Бенитес, и братья Ита, и Эррера, и Табаре.
Нет друзей у Тамая. Кто вокруг него крутится - так это негритята на побегушках да неугомонные подмастерья: свистуны и кривляки, которые если не снуют бестолку, не строят рожи, не кричат непотребства или не выдумывают всякие безобразия - то помогают собирать прилавки в форме крестов и таскать инструмент. Индеец же - невозмутимый, как святоша - способен унять их одним движением руки с тонкими, нервными пальцами. И тогда они хором начинают его упрашивать, чтобы рассказал что-нибудь, ещё какую-нибудь историю про «тогда» - когда сам он был гренадером. И Тамай - на своём невнятном испанском, вперемешку с гуарани [4] - снова и снова пересказывает им истории своей молодости... такие давние, прямо фантастические - как на них не взгляни с точки зрения нынешней жизни, - что кажется, будто сам Тамай - просто рассказчик, услышавший их от кого-то в детстве... А детство его прошло в сельве, в провинции Мисьонес. Там маленький индейский мальчик ставил ловушки для птиц или же охотился за огромными разноцветными бабочками.
Сорванцы с «Рековы» слушают не мигая. Вновь и вновь предстают перед ними грандиозные батальные картины, словно маслом писанные на огромных холстах... И каждую деталь можно разглядеть на них: и фигуру Главнокомандующего с подзорной трубой в деснице, и разбросанные на переднем плане полковые барабаны, и пятна крови, и сумятицу сошедшихся в лобовой атаке конных частей... Точно так, как всё и происходило на самом деле - начиная со сражения под Сан-Лоренцо, и кончая взятием Кальяо, где Тамая ранили и вообще он чуть не погиб. Не слишком красноречив индеец: когда рассказывает, ни один мускул на лице не дрогнет, хоть сам и напряжён, как струна. Как бы то ни было, монотонной его речи достаточно, чтобы возбудить воображение слушателей, которые и сами в состоянии допридумать драматические подробности, и потому хватает нескольких фраз, чтобы явилось восторженным подросткам всё величие, вся тяжесть, вся слава и весь смертельный ужас тех восьми лет, что длился поход Сан-Мартина. Вспомнить хотя бы, как они переправлялись через Анды. И достаточно скупого упоминания, чтобы слушатели немедленно устремились взглядами к облакам, которые выступают на синем метопе неба на манер мраморных дорических барельефов, - потому что Анды даже выше, чем Кафедральный Собор или башня Кабильдо, дальше - одно за другим: Чакабуко, бои на юге Чили, взятие Талькауано, Майпо, Лимский бросок, то самое Кальао... и потом назад, на родину, в Буэнос-Айрес, потому что дальше бороться уже нельзя.
Внезапно дунет с реки ветер, и тлеющие в котелке угли отбросят на лицо индейца багровый всполох. А мальчишкам примерещится, будто перед ними старый колдун, пришедший из каких-нибудь магических лесов; и просят они - дальше, дальше! Тамай им рассказывает о приспособлениях, которые необходимо было соорудить, чтобы тяжёлые пушки оказались по другую сторону бесконечных Анд; или вспоминает, как проходил выучку, и Освободитель обещал - ему и другим новобранцам - что если будут слушаться командиров, то потом смогут одним ударом сабли раскалывать конкистадорские черепа, будто это и не черепа вовсе, а арбузы. Или как легла тень печали на чело Сан-Мартина, когда после освобождения Чили, уже на пути в Буэнос-Айрес, взглянул он со склона Чакабуко на заваленные камнями останки бойцов в расщелине и пробормотал: «Бедные негры!» - имея в виду погибших солдат 8-го полка, сформированного из освобождённых рабов. И сорванцам-негритятам достаточно этих нескольких слов, чтобы расчувствоваться и заплакать, шумно сморкаясь в руку, но вот они уже белозубо улыбаются, потому что Тамай тоже улыбается и рассказывает о лимском банкете - прямо во дворце вице-короля - в честь генерала Сан-Мартина.
- И много ты там ел, Дон Тамай? - допытываются негритята.
- А что ел-то?
- И вино пил, Дон Тамай?
- А как же, из самой Испании вино.
Мальчишки, чей аппетит разбужен воображаемыми яствами из вице-королевского дворца, слишком уж активно принюхиваются к пирогам и лепёшкам с прилавка бывшего гренадера. Тот хлопает ладонью по колену:
- Баста! Хватит уже.
И тогда они вспархивают и бегут наперегонки через площадь, выгороженную арками «Рековы».
Нынче, однако, не видно ни подмастерьев, ни негритят. Трудятся: перетаскивают ящики, щитки, из которых сколочены прилавки, распугивают собак, мух и пожилых дам, что спешат прочь, едва заслышав звонкое сквернословие. Зато явилась служанка из дома Фелипе Араны, министра, - якобы, чётки ей понадобились. Метиска эта много лет тому назад пыталась Тамая охмурить, да ничего у неё не вышло. Не простила женщина индейцу его безразличия, и теперь появляется только затем, чтобы принести дурные вести. Тамай её терпеть не может.
Метиска всё тянет время, перебирает расчёски и толстые гребни, будто сомневаясь - покупать или нет. Под конец выпаливает:
- Странно, Дон Тамай, что ты лавку-то сегодня открыл!
- Это почему же?
- А ты ничего не знаешь, Дон Тамай?
Индеец не отвечает.
- Не знаешь разве, что во Франции преставился твой генерал Сан-Мартин?
Индеец сплёвывает на горячие угли.
- Иди отсюда, змея.
Но та покачивает бёдрами и встряхивает чётки.
- Так сказала Донья Паскуала, хозяйка моя, Дон Тамай, а я услышала.
Тамай отворачивается от неё с вечным индейским высокомерием на лице, опять плюёт на угли и смотрит в сторону кишащего рабочими Кафедрального Собора, который всё никак не достроят.
Совсем баба умом двинулась. Да ещё и к нему припёрлась со своими глупостями. Кто, как ни Тамай, прекрасно знает: если бы генерал Сан-Мартин действительно умер, зазвонили бы все колокола всех церквей Буэнос-Айреса, и площадь заполнилась бы народом, и сновали бы в толпе мальчишки-газетчики, выкрикивая скорбную новость... Потому что так правильно, и не было в Аргентине более достойного человека, героя.
А по дороге домой, на входе в околоток индеец останавливается, потому что кто-то его окликает. Уже довольно темно и разглядеть что-либо трудно. Но у двери одного из домишек Тамай видит молодого парня - такого же высокого, как он сам, только покрепче и светловолосого.
- Ты что ли звал меня?
- Я, Дон Тамай. Я хотел сказать тебе, что генерал Сан-Мартин умер.
Гренадер уже открывает рот, чтобы возразить, но тут же чувствует, что - вот точно так же, как не поверил он служанке Доньи Паскуалы Белаустеги - этому парню верит, потому что взгляд у него строгий, а в осанке чувствуется сила. Сейчас его даже лучше видно: на обоих падает свет из окна, и индейцу поначалу кажется, что это молодой интендант генерала Мансильи, которого он видел в прошлом году, случайно попав в особняк на улице Потоси. Особняк пропах благовониями Доньи Августины Росас [5]: смолами с далёких островов, лавандой, флёрдоранжем, мелиссой и ещё бог знает чем... Но нет, это был не интендант. Тот бы кушаком из одних золотых монет подпоясываться не стал.
- Ты сам-то кто?
Но молодец уже растворился во мгле. Где уж было признать его индейцу Тамаю, бывшему гренадеру и нынешнему торговцу с «Рековы», если этого не смогли сделать даже хорошо информированные поэты, чьи произведения напечатаны в сборнике «Аргентинская Лира»? Те самые, что чуть ли не за уши притягивают божество к защите «наших интересов» и взывают к нему по поводу и без. Тамай... что - Тамай! - если явление белокурого молодца прошляпили даже те, кто берёт на себя ответственность создания народной мифологии и заливается соловьём:
На тебя и Марс искусный с восхищением взирает... [6]
Или декламирует:
...грозного Марса мчится
Победная колесница
По городам и весям родной аргентинской земли... [7]
Впрочем, что с них взять - с поэтов - если зрение их привыкло к эпической атрибутике, а молодец явился без колесницы и не имел при себе ни копья, ни беотийского шлема, ни гербового щита с крылатым грифом в середине?
Познания Тамая относительно представителей потустороннего мира были весьма смутными. Святого Фому он бы может и признал - по чёрно-белой рясе. Таким его изображали миссионеры, раздававшие свои картинки у них в деревне. Пая Суме, пожалуй, тоже: это покровитель земледельцев, к нему в племенах гуарани имеют права обращаться только старейшины. И даже Аньянгу [8], хоть он размером с крошечного жучка... а вот про Марса (которого поэты вдобавок величают «Маворте», на португальский манер) Тамай и слыхом не слыхивал, не говоря уже о том, что увидеть его довелось индейцу при плохом освещении и всего несколько секунд.
И вот идёт Тамай к своей хибаре, и печально у него на душе; потому что хоть и не узнал он в белокуром молодце бога, но по голосу понял, что это военный, да из тех, кто в бою отдаёт приказы. Старый солдат тут ошибиться не может.
Двигается Тамай по инерции. В голове у него всё звучат слова Марса - того самого, с золотыми монетами на кушаке:
- Сан-Мартин умер! Твой генерал Сан-Мартин умер!
И текут по щекам гренадера горькие слёзы.
У двери хижины он останавливается. Нет, как же так? Там, во Франции, умер Сан-Мартин, а здесь никто, никто, ни один человек! - не торопится развешивать траурные знамёна и бить в набат; молчат газеты и печатные листки, которых столько развелось при Доне Хуане Мануэле [9]... и никто не плачет.
Индеец Тамай входит в свой дом. Открывает сундук, достаёт мундир. Медленно - словно священник на соборовании - облачается в него. В синем мундире с красными лампасами, бронзовыми эполетами и золотыми пуговицами гренадер кажется ещё более высоким и статным. Хоть и пуст один из рукавов, и с той же стороны ударяется сабля об искалеченную ногу.
Шаг за шагом, возвращается Тамай в центр города. И убеждается, что город спит. В тёплую весеннюю ночь ставни в домах приоткрыты, и доносится из-за них то храп, то многозначительный скрип мебели, то одинокая колыбельная. Неужели никто не вспоминает о генерале Сан-Мартине? Даже генерал-губернатор Хуан Мануэль Росас, который (Тамаю рассказывали) так любит цитировать Освободителя, когда обращается к государственным мужам из законодательного управления. Даже колокола не звонят в родном городе великого полководца.
В двух кварталах от Площади Победы есть «пульперия» [10]. Гренадер идёт туда, потому что из окон на выбоины тротуара падают полоски света. Вот уж где точно не спят, да ещё и орут, гогочут - несмотря на уложение об общественном порядке. Индеец останавливается в дверях. От возмущения вздрагивает пунцовый плюмаж на его видавшем виды морионе. Изогнутые боковиы из жёлтого металла сдавливают Тамаю скулы.
Внутри несколько селян в красных пончо [11] играют в карты. За прилавком, отгороженным от общего зала железной решёткой, управляющий разливает по стаканам испанское вино... отнюдь не самое дешёвое.
А индейцу опять слышится голос божественного посланца:
- Генерал Сан-Мартин умер.
Гренадер расправляет плечи и гаркает:
- Да здравствует генерал Сан-Мартин! Да здравствует Родина!
Изумлённые картёжники оборачиваются к нежданному гостю - этому привидению в сапогах со шпорами, которые царапают пол.
Самый пьяный выкрикивает:
- Да здравствует Росас!
- Да здравствует Великий Реставратор!
А индеец ощущает в себе неведомо откуда взявшуюся силу, и появление её, вероятно, как-то связано с белокурым незнакомцем, принёсшим из Франции столь скорбную весть, но это теперь не важно, важно то, что новая сила заставляет Тамая обнажить саблю тем самым надменным жестом, которым доставал он её из ножен и под Майпу, и под Чакабуко.
- Да здравствует мой генерал! Да здравствует генерал Сан-Мартин!
Противник по-кошачьи прыгает вперёд, мгновенно намотав пончо на левую руку и потрясая тесаком в правой. Остальные становятся в круг и начинают громко подзадоривать бойцов. Но схватка оказалась короткой. Сразу же стало очевидно, что однорукий своё дело знает, и вот уже гренадерская сабля вспорола живот горе-федералу. Его приятели в замешательстве отступают, потому что мундир гренадера - даже в табачном мареве пульперии - кажется слишком ярким, и сверкают как маленькие солнца позолоченные пуговицы, на каждой из которых написано: «Да здравствует Родина!»
Привлечённые шумом, появляются ночные сторожа в коротких шароварах с бахромой и пончо-чирипа [12], а потом и полицейский патруль. Индеец сопротивления не оказывает. Его ведут в тюрьму, но у соседнего частокола он успевает заметить давешнего молодца. Сверкает золото поясных украшений, но что на них изображено - издалека не разобрать. Да и с близкого расстояния - нужно быть нумизматом, чтобы опознать монеты, отчеканенные на фракийском побережье - с Геркулесом, Дионисом, виноградными лозами, дельфинами, лошадьми, рогами изобилия... Может быть, именно так, с барской небрежностью, божество намекает нам на свою восходящую к Пеласгам генеалогию.
О существовании такой науки, как нумизматика, Тамай не имеет ни малейшего понятия. Да и не интересует его сейчас ничего, кроме тёмных глаз этого молодого парня, потому что глаза его внезапно напомнили гренадеру совсем другие глаза, такие же яркие и строгие - будь то на дворцовом балконе в Лиме или на краю ущелья в Андах.
И пока ковыляет индеец в тюрьму, все колокола Буэнос-Айреса начинают звонить... только для него, только чтобы он их слышал: и на башне Кабильдо - этот колокол звонит только в самых исключительных случаях; и на Кафедральном Соборе - там три колокола, каждый со своим именем: «Святая Троица», «Непорочное Зачатье» и «Мартин Турский», в честь римского епископа... И на Св. Игнатия, и на Св. Франциска, и на Санто-Доминго - бьют колокола абсолютно во всех портовых церквях, и даже в пригородах, например, в Пиларе, где рвущаяся ввысь часовня сложена из неотёсанного камня. Время от времени вплетается в гудение ударных неприхотливая мелодия горна. Я бы сказал, что на фоне траурного содрогания и тёмноты небес, в которых складываются из облаков батальные сцены, его песня кажется ярко-зелёной. Или золотой. Индец Тамай слышит горн и вытягивается по стойке смирно.
[1] Одно из ключевых сражений в Войне за Независимость против Испанской Короны. Перуанский порт Кальяо был взят сводной армией под командованием аргентинского генерала Хосе Сан-Мартина.
[2] Город в провинции Корриентес, на северо-востоке Аргентины. Бывшая миссия иезуитов, в начале XIX века заселённая преимущественно индейцами племени гуарани.
[3] Хосе Де-Сан-Мартин (1778-1850) - аргентинский полководец, возглавивший в 1812 году военную компанию с целью освобождения южно-американского континента от испанского владычества. Национальный герой Аргентины, Чили, Перу и Эквадора.
[4] Язык индейцев племени Гуарани.
[5] Августина Росас - сестра Хуана Мануэля Де-Росаса, тогдашнего губернатора Буэнос-Айреса и лидера партии федералов. Мать генерала Мансильи - одной из ключевых фигур «Завоевания Пустыни» (1878-1885), в ходе которой было практически полностью истреблено индейское население юга Аргентины.
[6] «Ода героической победе в сражении под Чакабуко» («Аргентинская лира», сборник героической поэзии эпохи Освободительной Войны)
[7] Там же.
[8] Аньянгá - злобный дух, представитель мира мёртвых у индейцев тупи-гуарани.
[9] Хуан Мануэль Де-Росас (1793-1877) - губернатор Буэнос-Айреса, прозванных современниками «хамелеоном». Несмотря на свою принадлежность к партии федералов - разделял многие взгляды унитариев: в том числе и «имперские претензии» сторонников центральной власти Буэнос-Айреса. В 1923 пытался отдать Сан-Мартина под суд за поддержку «царьков из провинций» и «конспиративную деятельность».
[10] Исп. “pulpería” - гибрид трактира и лавки, торгующей товарами первой необходимости. Реалия латиноамериканских стран «Южного Конуса» в период с XVI до начала XX века.
[11] Красное пончо - атрибут про-федерального крестьянства в 50-х годах XIX в.
[12] Chiripá (исп.-арг.) - пончо, которым гаучо обматывались на манер нашароварника, подтыкая края под поясной ремень.
"ГРЕНАДЕР -1850", Мануэль Мухика-Лайнес (Аргентина)
На «Рекове» - крытом рынке, что на главной городской площади, - индеец Тамай уже много лет снимает закуток, в котором торгует лубочными картинками, ладанками, простой одёжей, а иногда - пирожками с мясом и лепёшками. Если жарко, то покупателей он поджидает сидя в тени арки и обмахиваясь пальмовым листом, или же, если на дворе зима, - устраивается поближе к котелку с горячими углями. На углях весь день греется «пава» - маленький чайничек для мате. А когда начинает смеркаться, индеец Тамай неспеша направляется к дому, в убогий квартал под названием Консепсьон. При ходьбе он подволакивает искалеченную ногу, а с левого боку у него бестолково треплется из стороны в сторону пустой рукав сюртука. Руку Тамай потерял в сражении под Кальяо [1], в 1821-м году, и в ногу его ранили там же. Однако, статью и упругим телом он всё такой же, каким был тридцать восемь лет назад, когда появился у них в Япею [2] бравый уполномоченный, Дон Франсиско Доблас. Звал он молодёжь записываться в освободительную армию, которую формировал в то время полковник Сан-Мартин [3]. И Тамай пошёл, и ещё Намбу, и Бенитес, и братья Ита, и Эррера, и Табаре.
Нет друзей у Тамая. Кто вокруг него крутится - так это негритята на побегушках да неугомонные подмастерья: свистуны и кривляки, которые если не снуют бестолку, не строят рожи, не кричат непотребства или не выдумывают всякие безобразия - то помогают собирать прилавки в форме крестов и таскать инструмент. Индеец же - невозмутимый, как святоша - способен унять их одним движением руки с тонкими, нервными пальцами. И тогда они хором начинают его упрашивать, чтобы рассказал что-нибудь, ещё какую-нибудь историю про «тогда» - когда сам он был гренадером. И Тамай - на своём невнятном испанском, вперемешку с гуарани [4] - снова и снова пересказывает им истории своей молодости... такие давние, прямо фантастические - как на них не взгляни с точки зрения нынешней жизни, - что кажется, будто сам Тамай - просто рассказчик, услышавший их от кого-то в детстве... А детство его прошло в сельве, в провинции Мисьонес. Там маленький индейский мальчик ставил ловушки для птиц или же охотился за огромными разноцветными бабочками.
Сорванцы с «Рековы» слушают не мигая. Вновь и вновь предстают перед ними грандиозные батальные картины, словно маслом писанные на огромных холстах... И каждую деталь можно разглядеть на них: и фигуру Главнокомандующего с подзорной трубой в деснице, и разбросанные на переднем плане полковые барабаны, и пятна крови, и сумятицу сошедшихся в лобовой атаке конных частей... Точно так, как всё и происходило на самом деле - начиная со сражения под Сан-Лоренцо, и кончая взятием Кальяо, где Тамая ранили и вообще он чуть не погиб. Не слишком красноречив индеец: когда рассказывает, ни один мускул на лице не дрогнет, хоть сам и напряжён, как струна. Как бы то ни было, монотонной его речи достаточно, чтобы возбудить воображение слушателей, которые и сами в состоянии допридумать драматические подробности, и потому хватает нескольких фраз, чтобы явилось восторженным подросткам всё величие, вся тяжесть, вся слава и весь смертельный ужас тех восьми лет, что длился поход Сан-Мартина. Вспомнить хотя бы, как они переправлялись через Анды. И достаточно скупого упоминания, чтобы слушатели немедленно устремились взглядами к облакам, которые выступают на синем метопе неба на манер мраморных дорических барельефов, - потому что Анды даже выше, чем Кафедральный Собор или башня Кабильдо, дальше - одно за другим: Чакабуко, бои на юге Чили, взятие Талькауано, Майпо, Лимский бросок, то самое Кальао... и потом назад, на родину, в Буэнос-Айрес, потому что дальше бороться уже нельзя.
Внезапно дунет с реки ветер, и тлеющие в котелке угли отбросят на лицо индейца багровый всполох. А мальчишкам примерещится, будто перед ними старый колдун, пришедший из каких-нибудь магических лесов; и просят они - дальше, дальше! Тамай им рассказывает о приспособлениях, которые необходимо было соорудить, чтобы тяжёлые пушки оказались по другую сторону бесконечных Анд; или вспоминает, как проходил выучку, и Освободитель обещал - ему и другим новобранцам - что если будут слушаться командиров, то потом смогут одним ударом сабли раскалывать конкистадорские черепа, будто это и не черепа вовсе, а арбузы. Или как легла тень печали на чело Сан-Мартина, когда после освобождения Чили, уже на пути в Буэнос-Айрес, взглянул он со склона Чакабуко на заваленные камнями останки бойцов в расщелине и пробормотал: «Бедные негры!» - имея в виду погибших солдат 8-го полка, сформированного из освобождённых рабов. И сорванцам-негритятам достаточно этих нескольких слов, чтобы расчувствоваться и заплакать, шумно сморкаясь в руку, но вот они уже белозубо улыбаются, потому что Тамай тоже улыбается и рассказывает о лимском банкете - прямо во дворце вице-короля - в честь генерала Сан-Мартина.
- И много ты там ел, Дон Тамай? - допытываются негритята.
- А что ел-то?
- И вино пил, Дон Тамай?
- А как же, из самой Испании вино.
Мальчишки, чей аппетит разбужен воображаемыми яствами из вице-королевского дворца, слишком уж активно принюхиваются к пирогам и лепёшкам с прилавка бывшего гренадера. Тот хлопает ладонью по колену:
- Баста! Хватит уже.
И тогда они вспархивают и бегут наперегонки через площадь, выгороженную арками «Рековы».
Нынче, однако, не видно ни подмастерьев, ни негритят. Трудятся: перетаскивают ящики, щитки, из которых сколочены прилавки, распугивают собак, мух и пожилых дам, что спешат прочь, едва заслышав звонкое сквернословие. Зато явилась служанка из дома Фелипе Араны, министра, - якобы, чётки ей понадобились. Метиска эта много лет тому назад пыталась Тамая охмурить, да ничего у неё не вышло. Не простила женщина индейцу его безразличия, и теперь появляется только затем, чтобы принести дурные вести. Тамай её терпеть не может.
Метиска всё тянет время, перебирает расчёски и толстые гребни, будто сомневаясь - покупать или нет. Под конец выпаливает:
- Странно, Дон Тамай, что ты лавку-то сегодня открыл!
- Это почему же?
- А ты ничего не знаешь, Дон Тамай?
Индеец не отвечает.
- Не знаешь разве, что во Франции преставился твой генерал Сан-Мартин?
Индеец сплёвывает на горячие угли.
- Иди отсюда, змея.
Но та покачивает бёдрами и встряхивает чётки.
- Так сказала Донья Паскуала, хозяйка моя, Дон Тамай, а я услышала.
Тамай отворачивается от неё с вечным индейским высокомерием на лице, опять плюёт на угли и смотрит в сторону кишащего рабочими Кафедрального Собора, который всё никак не достроят.
Совсем баба умом двинулась. Да ещё и к нему припёрлась со своими глупостями. Кто, как ни Тамай, прекрасно знает: если бы генерал Сан-Мартин действительно умер, зазвонили бы все колокола всех церквей Буэнос-Айреса, и площадь заполнилась бы народом, и сновали бы в толпе мальчишки-газетчики, выкрикивая скорбную новость... Потому что так правильно, и не было в Аргентине более достойного человека, героя.
А по дороге домой, на входе в околоток индеец останавливается, потому что кто-то его окликает. Уже довольно темно и разглядеть что-либо трудно. Но у двери одного из домишек Тамай видит молодого парня - такого же высокого, как он сам, только покрепче и светловолосого.
- Ты что ли звал меня?
- Я, Дон Тамай. Я хотел сказать тебе, что генерал Сан-Мартин умер.
Гренадер уже открывает рот, чтобы возразить, но тут же чувствует, что - вот точно так же, как не поверил он служанке Доньи Паскуалы Белаустеги - этому парню верит, потому что взгляд у него строгий, а в осанке чувствуется сила. Сейчас его даже лучше видно: на обоих падает свет из окна, и индейцу поначалу кажется, что это молодой интендант генерала Мансильи, которого он видел в прошлом году, случайно попав в особняк на улице Потоси. Особняк пропах благовониями Доньи Августины Росас [5]: смолами с далёких островов, лавандой, флёрдоранжем, мелиссой и ещё бог знает чем... Но нет, это был не интендант. Тот бы кушаком из одних золотых монет подпоясываться не стал.
- Ты сам-то кто?
Но молодец уже растворился во мгле. Где уж было признать его индейцу Тамаю, бывшему гренадеру и нынешнему торговцу с «Рековы», если этого не смогли сделать даже хорошо информированные поэты, чьи произведения напечатаны в сборнике «Аргентинская Лира»? Те самые, что чуть ли не за уши притягивают божество к защите «наших интересов» и взывают к нему по поводу и без. Тамай... что - Тамай! - если явление белокурого молодца прошляпили даже те, кто берёт на себя ответственность создания народной мифологии и заливается соловьём:
На тебя и Марс искусный с восхищением взирает... [6]
Или декламирует:
...грозного Марса мчится
Победная колесница
По городам и весям родной аргентинской земли... [7]
Впрочем, что с них взять - с поэтов - если зрение их привыкло к эпической атрибутике, а молодец явился без колесницы и не имел при себе ни копья, ни беотийского шлема, ни гербового щита с крылатым грифом в середине?
Познания Тамая относительно представителей потустороннего мира были весьма смутными. Святого Фому он бы может и признал - по чёрно-белой рясе. Таким его изображали миссионеры, раздававшие свои картинки у них в деревне. Пая Суме, пожалуй, тоже: это покровитель земледельцев, к нему в племенах гуарани имеют права обращаться только старейшины. И даже Аньянгу [8], хоть он размером с крошечного жучка... а вот про Марса (которого поэты вдобавок величают «Маворте», на португальский манер) Тамай и слыхом не слыхивал, не говоря уже о том, что увидеть его довелось индейцу при плохом освещении и всего несколько секунд.
И вот идёт Тамай к своей хибаре, и печально у него на душе; потому что хоть и не узнал он в белокуром молодце бога, но по голосу понял, что это военный, да из тех, кто в бою отдаёт приказы. Старый солдат тут ошибиться не может.
Двигается Тамай по инерции. В голове у него всё звучат слова Марса - того самого, с золотыми монетами на кушаке:
- Сан-Мартин умер! Твой генерал Сан-Мартин умер!
И текут по щекам гренадера горькие слёзы.
У двери хижины он останавливается. Нет, как же так? Там, во Франции, умер Сан-Мартин, а здесь никто, никто, ни один человек! - не торопится развешивать траурные знамёна и бить в набат; молчат газеты и печатные листки, которых столько развелось при Доне Хуане Мануэле [9]... и никто не плачет.
Индеец Тамай входит в свой дом. Открывает сундук, достаёт мундир. Медленно - словно священник на соборовании - облачается в него. В синем мундире с красными лампасами, бронзовыми эполетами и золотыми пуговицами гренадер кажется ещё более высоким и статным. Хоть и пуст один из рукавов, и с той же стороны ударяется сабля об искалеченную ногу.
Шаг за шагом, возвращается Тамай в центр города. И убеждается, что город спит. В тёплую весеннюю ночь ставни в домах приоткрыты, и доносится из-за них то храп, то многозначительный скрип мебели, то одинокая колыбельная. Неужели никто не вспоминает о генерале Сан-Мартине? Даже генерал-губернатор Хуан Мануэль Росас, который (Тамаю рассказывали) так любит цитировать Освободителя, когда обращается к государственным мужам из законодательного управления. Даже колокола не звонят в родном городе великого полководца.
В двух кварталах от Площади Победы есть «пульперия» [10]. Гренадер идёт туда, потому что из окон на выбоины тротуара падают полоски света. Вот уж где точно не спят, да ещё и орут, гогочут - несмотря на уложение об общественном порядке. Индеец останавливается в дверях. От возмущения вздрагивает пунцовый плюмаж на его видавшем виды морионе. Изогнутые боковиы из жёлтого металла сдавливают Тамаю скулы.
Внутри несколько селян в красных пончо [11] играют в карты. За прилавком, отгороженным от общего зала железной решёткой, управляющий разливает по стаканам испанское вино... отнюдь не самое дешёвое.
А индейцу опять слышится голос божественного посланца:
- Генерал Сан-Мартин умер.
Гренадер расправляет плечи и гаркает:
- Да здравствует генерал Сан-Мартин! Да здравствует Родина!
Изумлённые картёжники оборачиваются к нежданному гостю - этому привидению в сапогах со шпорами, которые царапают пол.
Самый пьяный выкрикивает:
- Да здравствует Росас!
- Да здравствует Великий Реставратор!
А индеец ощущает в себе неведомо откуда взявшуюся силу, и появление её, вероятно, как-то связано с белокурым незнакомцем, принёсшим из Франции столь скорбную весть, но это теперь не важно, важно то, что новая сила заставляет Тамая обнажить саблю тем самым надменным жестом, которым доставал он её из ножен и под Майпу, и под Чакабуко.
- Да здравствует мой генерал! Да здравствует генерал Сан-Мартин!
Противник по-кошачьи прыгает вперёд, мгновенно намотав пончо на левую руку и потрясая тесаком в правой. Остальные становятся в круг и начинают громко подзадоривать бойцов. Но схватка оказалась короткой. Сразу же стало очевидно, что однорукий своё дело знает, и вот уже гренадерская сабля вспорола живот горе-федералу. Его приятели в замешательстве отступают, потому что мундир гренадера - даже в табачном мареве пульперии - кажется слишком ярким, и сверкают как маленькие солнца позолоченные пуговицы, на каждой из которых написано: «Да здравствует Родина!»
Привлечённые шумом, появляются ночные сторожа в коротких шароварах с бахромой и пончо-чирипа [12], а потом и полицейский патруль. Индеец сопротивления не оказывает. Его ведут в тюрьму, но у соседнего частокола он успевает заметить давешнего молодца. Сверкает золото поясных украшений, но что на них изображено - издалека не разобрать. Да и с близкого расстояния - нужно быть нумизматом, чтобы опознать монеты, отчеканенные на фракийском побережье - с Геркулесом, Дионисом, виноградными лозами, дельфинами, лошадьми, рогами изобилия... Может быть, именно так, с барской небрежностью, божество намекает нам на свою восходящую к Пеласгам генеалогию.
О существовании такой науки, как нумизматика, Тамай не имеет ни малейшего понятия. Да и не интересует его сейчас ничего, кроме тёмных глаз этого молодого парня, потому что глаза его внезапно напомнили гренадеру совсем другие глаза, такие же яркие и строгие - будь то на дворцовом балконе в Лиме или на краю ущелья в Андах.
И пока ковыляет индеец в тюрьму, все колокола Буэнос-Айреса начинают звонить... только для него, только чтобы он их слышал: и на башне Кабильдо - этот колокол звонит только в самых исключительных случаях; и на Кафедральном Соборе - там три колокола, каждый со своим именем: «Святая Троица», «Непорочное Зачатье» и «Мартин Турский», в честь римского епископа... И на Св. Игнатия, и на Св. Франциска, и на Санто-Доминго - бьют колокола абсолютно во всех портовых церквях, и даже в пригородах, например, в Пиларе, где рвущаяся ввысь часовня сложена из неотёсанного камня. Время от времени вплетается в гудение ударных неприхотливая мелодия горна. Я бы сказал, что на фоне траурного содрогания и тёмноты небес, в которых складываются из облаков батальные сцены, его песня кажется ярко-зелёной. Или золотой. Индец Тамай слышит горн и вытягивается по стойке смирно.
[1] Одно из ключевых сражений в Войне за Независимость против Испанской Короны. Перуанский порт Кальяо был взят сводной армией под командованием аргентинского генерала Хосе Сан-Мартина.
[2] Город в провинции Корриентес, на северо-востоке Аргентины. Бывшая миссия иезуитов, в начале XIX века заселённая преимущественно индейцами племени гуарани.
[3] Хосе Де-Сан-Мартин (1778-1850) - аргентинский полководец, возглавивший в 1812 году военную компанию с целью освобождения южно-американского континента от испанского владычества. Национальный герой Аргентины, Чили, Перу и Эквадора.
[4] Язык индейцев племени Гуарани.
[5] Августина Росас - сестра Хуана Мануэля Де-Росаса, тогдашнего губернатора Буэнос-Айреса и лидера партии федералов. Мать генерала Мансильи - одной из ключевых фигур «Завоевания Пустыни» (1878-1885), в ходе которой было практически полностью истреблено индейское население юга Аргентины.
[6] «Ода героической победе в сражении под Чакабуко» («Аргентинская лира», сборник героической поэзии эпохи Освободительной Войны)
[7] Там же.
[8] Аньянгá - злобный дух, представитель мира мёртвых у индейцев тупи-гуарани.
[9] Хуан Мануэль Де-Росас (1793-1877) - губернатор Буэнос-Айреса, прозванных современниками «хамелеоном». Несмотря на свою принадлежность к партии федералов - разделял многие взгляды унитариев: в том числе и «имперские претензии» сторонников центральной власти Буэнос-Айреса. В 1923 пытался отдать Сан-Мартина под суд за поддержку «царьков из провинций» и «конспиративную деятельность».
[10] Исп. “pulpería” - гибрид трактира и лавки, торгующей товарами первой необходимости. Реалия латиноамериканских стран «Южного Конуса» в период с XVI до начала XX века.
[11] Красное пончо - атрибут про-федерального крестьянства в 50-х годах XIX в.
[12] Chiripá (исп.-арг.) - пончо, которым гаучо обматывались на манер нашароварника, подтыкая края под поясной ремень.