Капитализм с истинно человеческим лицом
Луис О. Келсо
Патриция Х. Келсо
ДЕМОКРАТИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ
И самое важное: можно ли заставить свободный рынок служить всем людям, а не сравнительно немногим, как это было до сих пор при исторически сложившемся классовом капитализме? Совместима ли экономика частной собственности и свободного рынка с политической и экономической демократией?
Сам термин «экономическая система» подразумевает логичность; без логики нет системы. Первое крупное открытие Луис Келсо сделал, углубляясь в фундаментальные труды западных рыночных экономистов: капитализм - не система и даже не рациональная теория.
Да и само понятие «капитализм» было эпитетом, которым его наградили противники условий, созданных промышленной революцией XVIII в. в Великобритании и Западной Европе. «Капитализмом» было все, что ни делалось в странах, называвших себя капиталистическими. До второй мировой войны капитализмом было все, что делала Великобритания, после войны - все, что бы ни предпринимали США. Если Японии удастся обойти США в качестве ведущей индустриальной державы мира, капитализм будет означать то, что станет делать Япония. Капитализм, короче говоря, был и остается термином описательно-бихевиористским, интеллектуальной химерой, чье содержание меняется в угоду обстоятельствам и моде.
Для стран, все еще пребывающих на разных стадиях доиндустриальной бедности, западные рыночные экономики бесспорно представляют предмет зависти, а между тем ни одной из последних не удается удовлетворить экономические потребности большого и растущего числа собственных граждан.
В новейшие времена западный капитализм сделал мерилом своего успеха и идеологическим оправданием благополучие не бедных, которые всегда при нем, а средних классов - тех, кто не беден и не богат. Но теперь, привыкнув к росту жизненного уровня со времени второй мировой войны, Запад не может более скрывать бедность, которая, как морская вода в корабле, получившем пробоину, затопила трюм и уже грозит пассажирам на средних палубах.
В США, например, поколением раньше матери малолетних детей обычно не работали вне дома; заработка единственного кормильца-мужчины хватало на семью, а при бережливом ведении хозяйства - и на скромный отдельный дом. Сейчас даже бездетной паре не обойтись без двух или нескольких источников дохода.
Почему же в США и других западных экономиках долг растет столь неумолимо? Почему политические руководители клятвенно заверяют, что облегчат огромное бремя задолженности, а затем продолжают те же самые действия, которые ведут к долгам и подхлестывают их рост? Это происходит потому, что все большее число людей не может путем законного участия в рыночной экономике заработать достаточно для поддержки себя и своей семьи.
Неадекватные личные и семейные доходы оборачиваются для национальной экономики недостатком покупательной способности. Со времени Великой депрессии демократически избираемые правительства Запада отдают себе отчет в том, что на них в конечном итоге ложится ответственность за процветание хозяйства. Когда бедность достигает масштабов, при которых ее уже больше невозможно скрыть или объяснить благовидными предлогами, когда угрожает депрессия, правительство обязано принимать меры.
Перераспределение, некогда крайнее средство в арсенале правительства, стало теперь его первейшим инструментом для управления экономикой и оттягивания ее краха.
Ясно, что рыночная экономика западного типа имеет внутренние ограничители, мешающие ей автоматически генерировать ту сильную (то есть процветающую) потребительскую базу, которая требуется свободному рынку для поддержания сильного производственного сектора. Производство нуждается в потреблении; мощным производителям должны соответствовать мощные покупатели. Но на Западе при постоянном росте, благодаря техническому прогрессу, мощностей по производству товаров и услуг с ними не может идти в ногу потребительский потенциал, источником которого в рыночных условиях является занятость, пусть даже дополняемый всеми средствами социальной помощи, изобретенными современными правительствами за годы попыток справиться с симптомами этой болезни. Основная и увеличивающаяся часть населения попросту не в состоянии заработать на рынке необходимый доход, чтобы обеспечить себе хорошие материальные условия и помочь процветанию производителей.
Вот почему правительство прибегает к субсидированию занятости и спроса в обход свободного рынка в сельском хозяйстве, образовании, научно-исследовательских и опытно-конструкторских работах, а по существу во всех областях экономики. Если судить о западных рыночных экономиках по действительным делам, а не провозглашаемым принципам, то мы должны прийти к выводу: либо рыночная теория более не срабатывает в современном мире, либо западные страны упустили из виду нечто основополагающее.
Во времена Адама Смита экономическая власть была рассредоточена естественным образом, ибо каждый человек был собственником своей рабочей силы. Смит полагал, что свободный рынок призван организовать хозяйство страны по демократическому плану, намеченному природой для индивидуума. Но Смит упустил из виду нечто весьма важное. В действительном мире экономики люди с незапамятных времен обнаружили, что зависимости от труда присущи внутренние ограничения. Производство пропитания в поте лица своего обрекало мужчин и женщин, не являющихся рабовладельцами, на нескончаемый труд от зари до захода солнца, с детства до старости, и редко давало больше, чем всего лишь средство к существованию. Эта истина признается в русской пословице: «Работа делает не богатым, а горбатым».
Тяжкий труд ради существования исключал не только достаток, но и досуг - необходимую предпосылку для образования, искусства, культуры, всего того, что мы именуем цивилизацией. Тело человека нуждается в бытовых удобствах, а мозг и душа требуют досуга, его дел и плодов, ибо человек - не только животное, но и духовное, творческое существо. Необходимостью в досуге Аристотель оправдывал рабовладение. При всей жестокости и несправедливости такого устройства, рабское существование одних было необходимо для того, чтобы другие создавали цивилизацию и пользовались ею.
Смит не заметил, что основной капитал, как он его называл, представлял собой новый метод участия в производстве - средство, которое в перспективе было способно освободить людей от труда ради существования и от вынужденной бедности. Этот метод также позволял, через собственность на капитал, участвовать в производстве иначе, чем непосредственным трудом. Верно, что промышленная революция не устранила и никогда не устранит полностью потребность в рабочей силе или занятости. Но работа посредством личного труда становится все менее достаточной по мере того, как технологические сдвиги преобразуют состав факторов производства из первоначально трудоемкого во все более капиталоинтенсивный с соответствующими изменениями в индивидуальном потенциале заработка и в распределении доходов и покупательной способности в масштабе национальной экономики.
Как ученый и философ, не имеющий себе равных, Смит, должно быть, знал о высказывании Аристотеля в книге первой его «Политики». Альтернативы рабству нет, заявлял Аристотель, если только где-то в далеком будущем прялки не станут прясть, а музыкальные инструменты играть сами по себе, без прикосновения человеческих рук - иными словами, до тех пор, пока человеку удастся успешно осуществить индустриальную революцию. Тогда, отмечал Аристотель, у каждого будут в распоряжении механические рабы, чтобы выполнять за него и от его имени работу для обеспечения его существования. Инструменты капитала станут дополнять или замещать производителя-человека.
В 1776 г. утопическое представление Аристотеля начало осуществляться. Но Смит, ослепленный трудовой теорией стоимости, не заметил этого. Он смотрел в будущее с оглядкой, полагая, что оно будет походить на уже пройденное. Смит не осознал, что капитал давал его владельцу второй способ вносить вклад в производство как часть рыночной экономики, способ более могущественный, чем труд. Вследствие этого он не замечал, что собственность на производительный капитал должна распределяться столь же широко, как и рабочая сила, притом по тем же самым причинам, по которым демократически рассредоточена природой способность
трудиться. В противном случае принципы свободного рынка, выдвинутые Адамом Смитом, работать не будут.
Если один производитель посредством своего частного капитала производит и зарабатывает значительно, даже в сотни раз больше, чем он и его иждивенцы могут или захотят потребить, то Закон Сэя, по которому предложение само создает для себя спрос, не может действовать. Даже самый роскошный уровень жизни имеет практические пределы. Доход, не затраченный на потребительских рынках, инвестируется, чтобы аккумулировать еще больший избыточный производственный потенциал, который приносит еще больше дохода собственникам капитала, не способным или не желающим через потребление вновь включить его в кругооборот системы, как того требует логика свободного рынка.
Люди должны зарабатывать доход от собственности на капитал и использовать этот доход на потребительских рынках, если мы хотим избежать тех политических и экономических недугов, которые проистекают из крайне ошибочного и ненадежного распределения доходов или из необходимости в принудительном перераспределении дохода - от тех, кто производит и зарабатывает, к тем, кто не может этого делать, поскольку не оснащен капиталом. Логика свободного рынка точно так же требует, чтобы каждый производитель был потребителем. Доход, генерируемый свободным рынком, должен затрачиваться на приобретение на рынке текущего выпуска продукции. В противном случае мы сделаем депрессию неизбежной.
Карл Маркс, который потряс мир своим «Коммунистическим манифестом» в 1849 г., допустил ту же ошибку, что и Смит. Поскольку, однако, он писал свои труды на три четверти столетия позже, у него меньше оправданий для непонимания, что промышленная революция не только меняла характер работы, - в этом и было ее предназначение. Волнующие описания Марксом гигантских самодействующих носителей капитала того времени, одним из которых был паровой молот Насмита, не имеют себе равных в экономической литературе. Как мог Маркс рассказывать о функционировании этих самостоятельных механизмов, фиксировать вытеснение ими человеческого труда и при этом провозглашать, что только труд производит богатство?
В древности и в средние века труд был всего лишь средством для достижения цели - потребления и досуга. Теперь же, в индустриальную эпоху, когда изменения технологии систематически устраняют из производственного процесса трудовой вклад, а вместе с тем и единственный официально признанный способ участия в заработке, мы, извращая практическую необходимость труда, возвели его в моральный и общественный долг. Вместо работы, предназначенной для того, чтобы жить, люди в растущей мере живут, чтобы работать.
Когда противоречащая фактам теория сохраняется вопреки всем доказательствам, она, должно быть, питается из некоего жизнеспособного и мощного эмоционального источника. Причина долговечности трудовой теории стоимости, установки на полную занятость и строящихся на них институтов, вероятно, уходит корнями в пуританскую этику, конкретно в идею «кто не работает, да не ест».
Патриция Х. Келсо
ДЕМОКРАТИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ
И самое важное: можно ли заставить свободный рынок служить всем людям, а не сравнительно немногим, как это было до сих пор при исторически сложившемся классовом капитализме? Совместима ли экономика частной собственности и свободного рынка с политической и экономической демократией?
Сам термин «экономическая система» подразумевает логичность; без логики нет системы. Первое крупное открытие Луис Келсо сделал, углубляясь в фундаментальные труды западных рыночных экономистов: капитализм - не система и даже не рациональная теория.
Да и само понятие «капитализм» было эпитетом, которым его наградили противники условий, созданных промышленной революцией XVIII в. в Великобритании и Западной Европе. «Капитализмом» было все, что ни делалось в странах, называвших себя капиталистическими. До второй мировой войны капитализмом было все, что делала Великобритания, после войны - все, что бы ни предпринимали США. Если Японии удастся обойти США в качестве ведущей индустриальной державы мира, капитализм будет означать то, что станет делать Япония. Капитализм, короче говоря, был и остается термином описательно-бихевиористским, интеллектуальной химерой, чье содержание меняется в угоду обстоятельствам и моде.
Для стран, все еще пребывающих на разных стадиях доиндустриальной бедности, западные рыночные экономики бесспорно представляют предмет зависти, а между тем ни одной из последних не удается удовлетворить экономические потребности большого и растущего числа собственных граждан.
В новейшие времена западный капитализм сделал мерилом своего успеха и идеологическим оправданием благополучие не бедных, которые всегда при нем, а средних классов - тех, кто не беден и не богат. Но теперь, привыкнув к росту жизненного уровня со времени второй мировой войны, Запад не может более скрывать бедность, которая, как морская вода в корабле, получившем пробоину, затопила трюм и уже грозит пассажирам на средних палубах.
В США, например, поколением раньше матери малолетних детей обычно не работали вне дома; заработка единственного кормильца-мужчины хватало на семью, а при бережливом ведении хозяйства - и на скромный отдельный дом. Сейчас даже бездетной паре не обойтись без двух или нескольких источников дохода.
Почему же в США и других западных экономиках долг растет столь неумолимо? Почему политические руководители клятвенно заверяют, что облегчат огромное бремя задолженности, а затем продолжают те же самые действия, которые ведут к долгам и подхлестывают их рост? Это происходит потому, что все большее число людей не может путем законного участия в рыночной экономике заработать достаточно для поддержки себя и своей семьи.
Неадекватные личные и семейные доходы оборачиваются для национальной экономики недостатком покупательной способности. Со времени Великой депрессии демократически избираемые правительства Запада отдают себе отчет в том, что на них в конечном итоге ложится ответственность за процветание хозяйства. Когда бедность достигает масштабов, при которых ее уже больше невозможно скрыть или объяснить благовидными предлогами, когда угрожает депрессия, правительство обязано принимать меры.
Перераспределение, некогда крайнее средство в арсенале правительства, стало теперь его первейшим инструментом для управления экономикой и оттягивания ее краха.
Ясно, что рыночная экономика западного типа имеет внутренние ограничители, мешающие ей автоматически генерировать ту сильную (то есть процветающую) потребительскую базу, которая требуется свободному рынку для поддержания сильного производственного сектора. Производство нуждается в потреблении; мощным производителям должны соответствовать мощные покупатели. Но на Западе при постоянном росте, благодаря техническому прогрессу, мощностей по производству товаров и услуг с ними не может идти в ногу потребительский потенциал, источником которого в рыночных условиях является занятость, пусть даже дополняемый всеми средствами социальной помощи, изобретенными современными правительствами за годы попыток справиться с симптомами этой болезни. Основная и увеличивающаяся часть населения попросту не в состоянии заработать на рынке необходимый доход, чтобы обеспечить себе хорошие материальные условия и помочь процветанию производителей.
Вот почему правительство прибегает к субсидированию занятости и спроса в обход свободного рынка в сельском хозяйстве, образовании, научно-исследовательских и опытно-конструкторских работах, а по существу во всех областях экономики. Если судить о западных рыночных экономиках по действительным делам, а не провозглашаемым принципам, то мы должны прийти к выводу: либо рыночная теория более не срабатывает в современном мире, либо западные страны упустили из виду нечто основополагающее.
Во времена Адама Смита экономическая власть была рассредоточена естественным образом, ибо каждый человек был собственником своей рабочей силы. Смит полагал, что свободный рынок призван организовать хозяйство страны по демократическому плану, намеченному природой для индивидуума. Но Смит упустил из виду нечто весьма важное. В действительном мире экономики люди с незапамятных времен обнаружили, что зависимости от труда присущи внутренние ограничения. Производство пропитания в поте лица своего обрекало мужчин и женщин, не являющихся рабовладельцами, на нескончаемый труд от зари до захода солнца, с детства до старости, и редко давало больше, чем всего лишь средство к существованию. Эта истина признается в русской пословице: «Работа делает не богатым, а горбатым».
Тяжкий труд ради существования исключал не только достаток, но и досуг - необходимую предпосылку для образования, искусства, культуры, всего того, что мы именуем цивилизацией. Тело человека нуждается в бытовых удобствах, а мозг и душа требуют досуга, его дел и плодов, ибо человек - не только животное, но и духовное, творческое существо. Необходимостью в досуге Аристотель оправдывал рабовладение. При всей жестокости и несправедливости такого устройства, рабское существование одних было необходимо для того, чтобы другие создавали цивилизацию и пользовались ею.
Смит не заметил, что основной капитал, как он его называл, представлял собой новый метод участия в производстве - средство, которое в перспективе было способно освободить людей от труда ради существования и от вынужденной бедности. Этот метод также позволял, через собственность на капитал, участвовать в производстве иначе, чем непосредственным трудом. Верно, что промышленная революция не устранила и никогда не устранит полностью потребность в рабочей силе или занятости. Но работа посредством личного труда становится все менее достаточной по мере того, как технологические сдвиги преобразуют состав факторов производства из первоначально трудоемкого во все более капиталоинтенсивный с соответствующими изменениями в индивидуальном потенциале заработка и в распределении доходов и покупательной способности в масштабе национальной экономики.
Как ученый и философ, не имеющий себе равных, Смит, должно быть, знал о высказывании Аристотеля в книге первой его «Политики». Альтернативы рабству нет, заявлял Аристотель, если только где-то в далеком будущем прялки не станут прясть, а музыкальные инструменты играть сами по себе, без прикосновения человеческих рук - иными словами, до тех пор, пока человеку удастся успешно осуществить индустриальную революцию. Тогда, отмечал Аристотель, у каждого будут в распоряжении механические рабы, чтобы выполнять за него и от его имени работу для обеспечения его существования. Инструменты капитала станут дополнять или замещать производителя-человека.
В 1776 г. утопическое представление Аристотеля начало осуществляться. Но Смит, ослепленный трудовой теорией стоимости, не заметил этого. Он смотрел в будущее с оглядкой, полагая, что оно будет походить на уже пройденное. Смит не осознал, что капитал давал его владельцу второй способ вносить вклад в производство как часть рыночной экономики, способ более могущественный, чем труд. Вследствие этого он не замечал, что собственность на производительный капитал должна распределяться столь же широко, как и рабочая сила, притом по тем же самым причинам, по которым демократически рассредоточена природой способность
трудиться. В противном случае принципы свободного рынка, выдвинутые Адамом Смитом, работать не будут.
Если один производитель посредством своего частного капитала производит и зарабатывает значительно, даже в сотни раз больше, чем он и его иждивенцы могут или захотят потребить, то Закон Сэя, по которому предложение само создает для себя спрос, не может действовать. Даже самый роскошный уровень жизни имеет практические пределы. Доход, не затраченный на потребительских рынках, инвестируется, чтобы аккумулировать еще больший избыточный производственный потенциал, который приносит еще больше дохода собственникам капитала, не способным или не желающим через потребление вновь включить его в кругооборот системы, как того требует логика свободного рынка.
Люди должны зарабатывать доход от собственности на капитал и использовать этот доход на потребительских рынках, если мы хотим избежать тех политических и экономических недугов, которые проистекают из крайне ошибочного и ненадежного распределения доходов или из необходимости в принудительном перераспределении дохода - от тех, кто производит и зарабатывает, к тем, кто не может этого делать, поскольку не оснащен капиталом. Логика свободного рынка точно так же требует, чтобы каждый производитель был потребителем. Доход, генерируемый свободным рынком, должен затрачиваться на приобретение на рынке текущего выпуска продукции. В противном случае мы сделаем депрессию неизбежной.
Карл Маркс, который потряс мир своим «Коммунистическим манифестом» в 1849 г., допустил ту же ошибку, что и Смит. Поскольку, однако, он писал свои труды на три четверти столетия позже, у него меньше оправданий для непонимания, что промышленная революция не только меняла характер работы, - в этом и было ее предназначение. Волнующие описания Марксом гигантских самодействующих носителей капитала того времени, одним из которых был паровой молот Насмита, не имеют себе равных в экономической литературе. Как мог Маркс рассказывать о функционировании этих самостоятельных механизмов, фиксировать вытеснение ими человеческого труда и при этом провозглашать, что только труд производит богатство?
В древности и в средние века труд был всего лишь средством для достижения цели - потребления и досуга. Теперь же, в индустриальную эпоху, когда изменения технологии систематически устраняют из производственного процесса трудовой вклад, а вместе с тем и единственный официально признанный способ участия в заработке, мы, извращая практическую необходимость труда, возвели его в моральный и общественный долг. Вместо работы, предназначенной для того, чтобы жить, люди в растущей мере живут, чтобы работать.
Когда противоречащая фактам теория сохраняется вопреки всем доказательствам, она, должно быть, питается из некоего жизнеспособного и мощного эмоционального источника. Причина долговечности трудовой теории стоимости, установки на полную занятость и строящихся на них институтов, вероятно, уходит корнями в пуританскую этику, конкретно в идею «кто не работает, да не ест».