Алексис де Токвиль "Старый порядок и революция" (1856) - 1
Я с огромным удовольствием прочитал эту книгу и сделал из неё очень много выписок. Эта книга, безусловно, заслуживает внимательного прочтения целиком. Вырванные из контекста выписки нередко нарушают логическую стройность текста, но я всё же решил их опубликовать: мало - лучше, чем ничего. Читая эту замечательную книгу, я постоянно замечал аналогии, а порою и полное сходство с русской социалистической революцией и с явлениями общественной жизни в СССР. Те читатели, которые не жили в СССР и никогда не интересовались историей революционных событий 1917-го года, возможно, выработают другой взгляд на это произведение. Но и они, я уверен, получат большое удовольствие от общения с одним из самых умных и талантливых авторов в истории политической мысли.
Публикуемая мною книга - вовсе не история Революции. Моя книга - это исследование Революции.
В 1789-м году французы совершили деяние, на которое не решился никакой другой народ; тем самым они разделили надвое свою судьбу, создав пропасть между тем, чем они были до сих пор, и тем, чем они желают быть отныне. Имея перед собою эту цель, они предприняли всякого рода предосторожности, дабы ничего не перенести из прошлого в новые условия своей жизни. Они всячески понуждали себя жить иначе, чем жили их отцы. Они ничего не упустили из виду, чтобы обрести неузнаваемый облик.
Я всегда считал, что французы гораздо менее преуспели в этом своеобразном предприятии, чем это казалось со стороны и чем это считали они сами. Я был убеждён, что, сами того не сознавая, они заимствовали у Старого порядка большинство чувств, привычек, даже идей, с помощью которых и совершили Революцию, разрушившую Старый порядок. Я уверен, что для возведения нового здания они неосознанно воспользовались обломками Старого режима.
Чужестранец, изучивший всю конфиденциальную переписку, накопленную в папках министерства внутренних дел или префектур, вскоре станет более осведомлённым в наших делах, нежели мы сами.
По мере углубления в моё исследование, я поражался, постоянно подмечая в жизни Франции тех времён черты, удивляющие нас в жизни сегодняшней (1856). Я находил там во множестве чувствования, которые, как я думал, порождены Революцией; я находил там во множестве идеи, которые, как я до сих пор считал, также происходят из эпохи Революции; я находил там тысячи привычек, полагая, что и они также привнесены Революцией. Повсюду находил я корни современного общества, глубоко вросшие в ту старую почву.
Революция имела в своём развитии две отчётливо разнящиеся фазы. Первая из них - когда французы, казалось, стремились полностью уничтожить своё прошлое; вторая же - когда они попытаются частично заимствовать из этого прошлого. Таким образом, имеется множество свойственных Старому режиму законов и политических привычек, которые в 1789-м году разом исчезли, а несколькими годами позже появились вновь.
Я прошёл бы вместе с ними первые дни Революции 1789-го года, когда любовь к равенству и любовь к свободе наполняли их сердца, когда они жаждали создать не просто демократические институты, но институты подлинно свободные; не только уничтожить привилегии, но и признать права и сделать их священными для каждого. То было время молодости, энтузиазма, гордости, благородных и искренних страстей; время, которое, несмотря на все его ошибки, люди навечно сохранят в своей памяти и которое долго ещё будет смущать покой и сон всякого, кто захочет очернить или поработить эти благородные порывы.
Прослеживая быстрым взором путь нашей революции, я попытаюсь показать, какие ошибки, какие неверные оценки привели к тому, что французы отказались от своих первоначальных целей и, забыв о свободе, возжелали сделаться лишь равными во всём рабами господина мира. Я покажу, как правительство гораздо более сильное и более абсолютистское, чем опрокинутое Революцией, захватило н сконцентрировало в себе всю власть, уничтожило все свободы, купленные столь высокой ценой, и на их место воздвигло пустые образы. Это правительство, полностью лишив нацию способности к самоуправлению, основных гарантий права, свободы мыслить, писать и говорить, т. е. всего самого ценного и благородного из завоеваний 1789-го года, пыталось ещё и прикрыться этими словами.
Я надеюсь, что написал эту книгу без предрассудков, но не претендую на беспристрастность. Вряд ли французу позволительно быть бесстрастным, когда он говорит о своей стране и размышляет о своём времени.
В сумеречном будущем уже сегодня можно открыть три очевидные истины. Первая из них состоит в том, что все наши современники влекомы неведомой силой, действие которой можно как-то урегулировать или замедлить, но не победить, и которая влечёт их к разрушению аристократии. Вторая истина заключается в том, что из всех мировых обществ труднее всего оказывать длительное сопротивление абсолютистскому правлению именно там, где аристократии уже нет. Наконец, третья истина состоит в том, что нигде более деспотизм не ведёт более к столь губительным последствиям как в подобных обществах, поскольку более иных форм проявления он способствует развитию пороков, коим названные общества особенно подвержены.
Желание обогатиться любой ценой, беспрестанная погоня за материальным благополучием и наслаждением с лёгкостью распространяются во всех классах, проникая даже в те сферы, которым были ранее совершенно чужды, и, если их ничто не остановит, в скором времени могут привести к полной деградации всей нации. В отсутствие деспотизма эти пороки сильны; при деспотизме - они правят миром.
Только свобода способна бороться с пороками и удерживать общество от скольжения по наклонной плоскости. Только свобода способна заставить людей сблизиться друг с другом; только свобода объединяет их необходимостью взаимопонимания и взаимного убеждения при выполнении общих дел. Только свобода время от времени подменяет стремление к обогащению более высокими и деятельными страстями, удовлетворяет тщеславие предметами более великими, нежели роскошь. Только свобода озаряет всё светом, позволяющим различать и судить пороки и добродетели человеческие. Даже деспоты не отрицают прелести свободы, только они желают её лишь для самих себя, утверждая, что все прочие люди свободы недостойны.
Общества, лишённые свободы, могут быть богатыми и могущественными благодаря своей монолитности; в них можно отыскать отдельные добропорядочные качества, прекрасных отцов семейств и честных коммерсантов. Но в подобных обществах мы никогда не увидим великих граждан и в особенности - великого народа; и общий уровень чувств и умов здесь будет постоянно понижаться до тех пор, пока равенство и деспотизм в них будут неразделимы.
Склонность к абсолютистскому правлению состоит в прямой зависимости от презрения к своей стране.
Любое событие лучше видится издалека, нежели с близкого расстояния.
Правители готовятся буквально ко всему, исключая то, что вот-вот произойдёт. Между тем Революция идёт своим путём. По мере того, как появляется голова чудовища и открывается его невообразимо жуткая физиономия; по мере того, как разрушаются политические институты и вслед за ними институты гражданские, а вслед за изменением законов меняются нравы, обычаи и даже язык; по мере того, как, разрушив правительственную машину, революция расшатывает основы общества, точка зрения на революцию меняется. То, что первоначально казалось политическим деятелям обычным случаем в жизни народов, осознается теперь как новый факт, столь отличный от всего, что происходило ранее в мире, и в то же время такой универсальный, такой чудовищный, такой непостижимый, что от соприкосновения с ним разум человеческий совершенно теряется.
Сегодня (1856) мы достаточно отдалены от Революции, чтобы лишь в слабой степени испытывать волнение тех страстей, что будоражили её непосредственных участников, но мы и достаточно близки к ней, чтобы проникнуться её духом и понять его.
Великие революции, увенчанные победой, становятся абсолютно недоступными пониманию именно благодаря своему успеху.
Одним из первых шагов французской революции была атака на церковь, а из всех порождённых революцией страстей страсть антирелигиозная первой была воспламенена и последней угасла.
По мере того, как окончательно были побеждены особо ненавистные революции силы и классы, когда в знак их полного поражения улеглась даже вызываемая ими ненависть, - могущество Церкви постепенно начинало восстанавливаться и крепнуть в умах.
При виде того, как Революция опрокинула одновременно все институты и привычки, до сих пор поддерживавшие иерархию и порядок в обществе, можно было подумать, что ею будет разрушен не только общественный строй определённого общества, но и всякий общественный порядок вообще, не только определённое правительство, но и самая государственная власть. Но на самом деле, мы можем утверждать, что перед нами - только кажущаяся сторона дела.
Поскольку Французская революция имела своей целью не только изменение прежнего правления, но и уничтожение старой формы общества, она вынуждена была одновременно обратить своё оружие против существующих установлений власти, разрушить признанные авторитеты, стереть из памяти людей традиции, обновить нравы, обычаи и в некотором роде очистить разум человеческий от всех идей, на которых основывались доселе уважение и повиновение. Отсюда проистекает и своеобразный анархический характер революции. Но удалите эти обломки - и вы увидите всесильную центральную власть, привлёкшую к себе и поглотившую в своём единстве все частицы власти и могущества, рассеянные ранее в массе второстепенных властей, сословий, классов, профессий, семей или индивидов, как бы рассыпанные по всему социальному организму.
Идея создать общество, состоящее из одного класса, пришлась бы по вкусу любому диктатору: однородное общество упрощает дело управления.
Французская революция рассматривала гражданина с абстрактной точки зрения, вне конкретного общества, независимо от страны и эпохи.
Поскольку внешне французская революция стремилась более к возрождению всего человечества, нежели к реформированию Франции, она разожгла страсти, доселе неведомые самым яростным политическим революциям. Она породила пропаганду.
Существуют эпохи, когда люди настолько разнятся меж собой, что идея единого закона, действительного для всех, им совершенно непонятна. В другие же периоды достаточно, чтобы образ подобного закона лишь смутно замаячил, чтобы сам закон был сразу же признан и люди устремились бы к нему.
Об опустошениях, произведённых временем, лучше судить не по тому, чего мы лишились, а по тому состоянию, в котором пребывает всё оставшееся нам от старого строя.
Создаётся впечатление, что в то время, как гражданское общество завершает процесс просвещения, политическое общество впадает в варварство.
После Революции 1917-го года в России были уничтожены многие архивы и библиотеки, потому что революционеры не хотели брать с собою в светлое будущее ничего из тёмного прошлого. Пушкина предлагали выбросить на свалку истории и заменить Маяковским…
Революция менее всего была событием случайным. И хотя она застигла мир врасплох, она, однако, была завершением длительной работы. Не будь революции - старое общественное здание всё равно повсеместно обрушилось бы - где-то раньше, где-то позднее. Только оно разрушалось бы постепенно, камень за камнем, а не обвалилось бы всё разом. Революция завершила дело, которое мало-помалу завершилось бы само собой.
Долгое время считалось, что начало разделу земельной собственности положила Революция. Однако различного рода свидетельства доказывают противоположное.
Не следует разделять общее для многих заблуждение и полагать, что раздробление земельной собственности во Франции берет своё начало в Революции. Это явление гораздо более древнее. Революция и в самом деле распродала все земли духовенства и большей части дворянства. Но если вы обратитесь к протоколам торгов, то вы заметите, что земли в большинстве своём приобретались людьми, уже владевшими землёю. Таким образом, хотя собственность и перешла в другие руки, число собственников возросло в гораздо меньшей степени, чем это полагают многие.
Хотя Старый порядок ещё очень близок нам, поскольку ежедневно мы сталкиваемся с людьми, рождёнными при его господстве, он кажется нам уже канувшим в пучину времён. Разделяющая нас с ним радикальная революция имеет весьма специфическое следствие: она как бы обволакивает туманом всё то, что не может разрушить.
Во времена феодализма на дворянство смотрели примерно так же, как сегодня смотрят на правительство: налагаемые дворянством тяготы люди терпели из-за гарантий безопасности и сохранности интересов. Дворяне обладали притесняющими всех привилегиями и обременительными для всех правами, но они обеспечивали общественный порядок, отправляли суд, способствовали исполнению закона, помогали слабому, вели общественные дела. По мере того, как дворянство отходит от всех этих дел, бремя его привилегий кажется более тяжёлым, да и само его существование в конце концов представляется всё менее оправданным.
Во времена политических собраний во Франции я слышал, как один из ораторов назвал административную централизацию "прекрасным завоеванием Революции, которому завидует вся Европа". Но я утверждаю, что централизация вовсе не является завоеванием Революции. Напротив, она есть продукт Старого порядка и является единственной частью прежнего политического устройства, которая пережила Революцию, поскольку лишь она одна смогла приспособиться к новому общественному строю, порождённому Революцией.
При первом взгляде на старую администрацию королевства, в ней всё предстаёт смесью разнообразных правил и путаницей властей. Но в самом сердце королевской власти, вокруг трона сложилось административное сословие, обладающее невероятным могуществом, совершенно по-новому объединяющее в себе все виды власти и называемое королевским советом. Королевский совет состоит вовсе не из вельмож, но из людей среднего и даже низкого происхождения - из интендантов и прочих чиновников, преуспевших в деловой практике. Любой из членов совета может быть отстранён от должности. Деятельность совета лишена всякого блеска. Она мало заметна на фоне величия Трона, к которому совет столь близок. Совет настолько могущественен, что имеет отношение ко всему, и в то же время настолько невзрачен, что История едва замечает его.
Губернаторам всё ещё воздают почести, но они полностью лишены власти. В действительности же управление сосредоточено в руках интенданта.
Интендантом обычно был человек незнатного происхождения, молодой, стремящийся сделать карьеру, всегда чужой в управляемой им провинции. Он исполняет свои полномочия не но праву избрания или рождения - его назначает правительство из числа низших чинов государственного совета, и оно же всегда может отозвать его. В его руках сосредоточены почти все полномочия, коими обладает сам совет, и он осуществляет все эти полномочия в первой инстанции. Он сообщается со всеми министрами; в провинции он - единственный проводник правительственных решений.
Совет ежедневно издавал общие постановления, предназначенные для всего королевства. Число подобных правил, или (как их тогда называли) постановлений совета - огромно, и оно постоянно росло по мере приближения Революции. В общественной экономии и в политической организации нет почти что ни одной области, которой не коснулись бы постановления совета в течение предшествующих Революции сорока лет.
Несколько раз совет намеривался во что бы то ни стало принудить обывателей к процветанию. Бесчисленны постановления совета, обязывающие ремесленников использовать определённые методы и изготавливать определённые товары. А поскольку одних интендантов было недостаточно, чтобы наблюдать за исполнением всех этих постановлений, существовали также генеральные инспекторы промышленности, объезжавшие провинции для поддержания там надлежащего порядка. Правительство перешло от роли правителя к роли опекуна.
Народ, который не столь легко обмануть пустыми призраками свободы, как это иногда полагают, вовсе перестаёт интересоваться делами общины и живёт в стенах собственного города подобно чужестранцу.
Почти все государи, разрушившие свободу, сначала пытаются кое-как сохранить хотя бы внешние её формы: примеры тому мы встречаем от Августа и до наших дней. Правители надеялись таким образом совместить с моральной силой всенародного одобрения удобства, доставляемые одной только абсолютной властью. Почти все они провалились на этом пути, осознав вскоре невозможность долго поддерживать ложь там, где действительные отношения уже исчезли.
Правительство наложило руку на все городские дела - от ничтожнейших до наиважнейших. С правительством консультируются по всем вопросам, и его мнение всегда является решающим: оно управляет всем, даже праздничными ритуалами. Именно правительство предписывает в определённых случаях проявление всеобщей радости; правительство заставляет устраивать фейерверк и иллюминировать дома.
Сопоставляя жалкую видимость свободы со связанным с ней действительным бессилием, мы постепенно начинаем понимать, каким образом жёсткое абсолютное правление может сочетаться с самыми крайними демократическими формами. Демократический сход мог высказывать свои пожелания, однако прав осуществить свою волю у него не было. Да и высказывать своё мнение он мог лишь тогда, когда дозволялось открыть рот.
"Совет всегда может нарушить правила ради полезной цели". Ни в какой другой стране чрезвычайные трибуналы не были в большем употреблении.
Были. В СССР. Но Токвиль об этом знать не мог.
Правительство беспрестанно и с нашего дозволения вторгалось в свойственные суду полномочия, будто бы смешение властей с этой стороны менее опасно, чем с какой-либо другой. В действительности же, такое смешение даже более опасно, поскольку вмешательство суда в управление государством вредит только делам, тогда как вмешательство администрации в судебную область развращает людей, развивая в них одновременно раболепство и склонность к переворотам.
Единственное существенное различие между двумя эпохами состоит в том, что до Революции правительство могло покрыть своих чиновников, лишь прибегнув к незаконным и произвольным мерам, тогда как теперь оно на легальных основаниях позволяет им нарушать законы.
Достаточно быть связанным с администрацией самою тонкою нитью, чтобы не страшиться уже ничего, кроме самой администрации.
В основах централизации нечего было уже переделывать - ни добавлять, ни убавлять; достаточно было только сокрушить все, что её окружало, чтобы она предстала таковой, каковой мы её видим.
К моменту начала Революции из старого административного здания Франции почти ничего не было разрушено; под него, так сказать, просто подвели новый фундамент.
В этом обширном предприятии одна лишь судебная власть стесняла правительство, но даже и здесь оно успело взять в свои руки всю полноту власти, оставив своим противникам лишь тень последней. Правительство не исключило парламенты из административной сферы, но оно само постепенно распространилось в ней таким образом, что целиком её заполнило. В некоторых чрезвычайных условиях - в случае стихийных бедствий, например, когда честолюбие магистратов подпитывалось народными страстями, центральная власть на некоторое время позволяла парламентам управлять по их усмотрению и оставлять свой след в истории. Но вскоре оно снова молча занимало своё место, осторожно накладывая руку на всех и вся.
Время беспрестанно открывает центральному правительству новые области, в которые суды, не обладая нужной изворотливостью, не способны проникнуть, поскольку речь идёт о делах нового рода, не имеющих прецедентов и чуждых обычной судебной рутине. Быстро развиваясь, общество поминутно рождает новые потребности, каждая из которых предстаёт для правительства новым источником власти, поскольку только оно и способно удовлетворить новые нужды. В то время как административная сфера деятельности судов остаётся неизменною, деятельность правительства расширяется вместе с прогрессом цивилизации.
По мере того, как администрация расширяет сферу своего действия, проникая во все области общественной жизни, она становится более упорядоченной и более знающей. Завладев всем, она делается более умеренной; она уже меньше угнетает и больше управляет.
Если бы мне задали вопрос, каким образом часть Старого порядка могла быть перенесена в новое общество и как она могла в нём укорениться, я бы ответил, что централизация вовсе не погибла во время Революции, поскольку была её началом и даже символом. И я бы добавил, что раз народ уничтожил аристократию, он как бы сам устремился к централизации. И в этом случае нужно употребить гораздо меньше усилий, чтобы подтолкнуть его к падению по этой наклонной плоскости, чем для того, чтобы удержать его от падения. В таких условиях все виды власти естественно стремятся к объединению, и требуется большое искусство, чтобы поддерживать их разделение.
Я полагал, что любовь к статистике составляет характерную черту наших нынешних администраторов, но я ошибался. Обе эпохи во всём разительно схожи между собою, в том числе - и в используемом административном языке. В обоих случаях чиновничий стиль одинаково бесцветен, гладок, неясен и вял; характерная физиономия пишущего сглаживается и теряется во всеобщей посредственности.
Уже в те времена характерной чертой администрации во Франции была жгучая ненависть ко всем тем, кто стремится к занятию государственными делами без её ведома. Ей в тягость даже самая крохотная свободная ассоциация, какова бы ни была её основа: власть допускает существование только тех сообществ и ассоциаций, которые созданы по её собственному произволу и ею же управляются. Ей не нравится, что граждане так или иначе занимаются устройством своих собственных дел. Она предпочитает полное оскудение и застой в общественной жизни. Но поскольку французам всегда нужно дать немного почувствовать сладость свободы, чтобы утешить их в рабстве, государство дозволяет им свободно обсуждать всякого рода общие теории в области философии, морали и даже политики. Правительство охотно разрешает нападки на фундаментальные принципы и основы общества - лишь бы не ругали его чиновников, пусть даже самых мелких.
Очень похоже на Советский Союз…