Пробный шар - 5
К началу
Раз уж, как выяснилось, вам пока еще интересно, то продолжим. Итак:
Глава вторая. Дедушка
Дедушку звали Мордехай бен Йеhуда-Лейб Шейнкар. По документам - Мордко Юдолейбович. Можно прямо сходу вставлять в анекдот: и морда, и чудо-юдо (для не вникших, какая именно морда). В быту дедушку звали Марком Леонтьевичем, родные - Митей (хотя в родительской семье его звали Мотей, но это было только в детстве, уже для бабушки он был Митей), для нас с Рудиком он был дедушкой Митей.
Об интерпретации еврейских имен можно рассказывать легенды. Одну из дедушкиных сестер - Соню, которая на самом деле была Сара-Лея, звали Софьей Леонтьевной. Во время войны в эвакуации с ней приключилась такая история: как-то случайно она услышала разговор двух своих сослуживиц. Одна из них, работавшая в бухгалтерии, говорила: «Видно, даже сейчас, когда все мы еле-еле концы с концами сводим, у этих денег куры не клюют. Представляете: ей уже два месяца назад премию выписали, а она даже не приходит получать деньги!» - «А кто она такая?» - «Да не знаю даже, не встречала никогда: какая-то Сорелея Юдолейбовна!» - «Ой, - закричала тетя Соня, для которой каждая лишняя копейка была чудом, - это же я! Какая премия? Я ничего не знала!».
Но Сорелея - это еще ничего, звучит даже романтично: почти Лорелея. А вот с одной нашей родственницей работала женщина с прекрасным еврейским именем Рахель. Отца ее звали вполне традиционно: Израиль. В документах она была записана как... (музыка: туш!) - Рухля Срулевна. Представляете, какая радость для средней советской конторы?
В истории семьи Шейнкар есть загадка - разумеется, лишь для нашего поколения. Впрочем, мне помнится, что и папа точно не знал, о каком точно предке шла речь. Дело в том, что настоящая фамилия этого предка была вовсе не Шейнкар, а Карлбович. Он остался круглым сиротой, и его усыновила родная тетка, которая и дала ему свою фамилию (т.е. фамилию своего мужа). С тех пор мы и стали Шейнкарами.
Происходим мы все от одного рыжинского хасида. Овдовев, этот человек остался один с восемью детьми. Пошел он за советом к ребе Исроэлю (рыжинскому раввину). Выслушал его ребе и говорит: «Я думаю, что у меня есть решение для твоих проблем» Не успел он ничего объяснить, как ребецн (жена ребе) закричала из кухни: «Нет у тебя никакого решения!» - «Об этом надо ее саму спросить», - ответил ребе. Оказалось, что у ребе есть племянница, которая недавно стала вдовой. Молодая женщина так любила своего покойного мужа, что поклялась больше никогда не выходить замуж. Как только ребе начал рассказывать ей о хасиде, которому нужна жена, она воскликнула: «Нет и нет! Никогда!» - «Но у него восемь детей - восемь сирот, которым нужна мать». Женщина задумалась, а потом сказала: «Для того, чтобы стать матерью этим сиротам, я даю согласие выйти за этого человека, даже еще не видя его». Растроганный ребе позвал жениха и благословил их. А хасиду сказал: «В этом браке у вас родится не меньше детей, чем в первом твоем браке. И знай: ты не умрешь до тех пор, пока не женится самый младший из твоих сыновей». У них действительно родилось еще восемь детей. Шли годы, дети росли, отец старел. Когда ему было 105 лет, а двое младших еще не были женаты, он позвал самого старшего своего сына от первого брака и попросил: «Поезжай на могилу ребе Исроэля, скажи ему, что я устал и отказываюсь от последней части его благословения». Сын уехал, выполнил просьбу отца, а когда вернулся, того уже не было в живых. Вот от шестнадцати детей того рыжинского хасида и происходят Шейнкары. Когда мы жили в России, то никогда не слышали ни о ком, носящим эту фамилию, кто не был бы нашим близким родственником. Однако приехав в Израиль и открыв телефонную книгу Тель-Авива, мой папа с изумлением обнаружил в ней три страницы Шейнкаров. Он позвонил наугад по одному из телефонов, начал что-то на своем тогда еще ломаном иврите объяснять... «Вы - Шейнкар?, - бодро перебили его, - замечательно! Приезжайте к нам сегодня вечером: у нас будет сбор Шейнкаров». Папа поехал и оказался в квартире, набитой самыми разнообразными Шейнкарами - с некоторыми ему удалось нащупать родственные связи, с другими нет. Очевидно, потомство рыжинского хасида оказалось не менее плодовитым, чем их легендарный предок.
Дедушка (справа) и его отец - Йегуда-Лейб Шейнкар.
Дедушка родился в 1894 году в Елисаветграде. В советское время этот город назывался Кировоградом, а как сейчас, не знаю. В семье дедушкиных родителей - Иты и Йеhуды-Лейба - было семеро детей: два сына и пять дочерей. Дедушка закончил хедер, и работал подмастерьем в мастерской по изготовлению лаков и красок, которая принадлежала его старшему брату Исааку. Зарабатывал дедушка, судя по всему, неплохо: есть фотография, где он молодой и элегантный, щегольски одетый по моде тех лет, в канотье с тросточкой. Ее у меня нет, но вот другая, похуже:
Дедушкина сестра Соня (та самая - Сорелея) вышла замуж за дядю Володю (Вольфа), который был младшим братом ее отца, Йеhуды-Лейба, и соответственно ее дядей. После войны они жили в Перми. Другая сестра, Бетя, выйдя замуж, уехала во Францию, где ее дочка Фрида в 37-ом году стала королевой красоты. До войны с их семьей поддерживалась связь, а потом они пропали. Скорее всего погибли во время оккупации. Несколько лет назад моя троюродная сестра - внучка одной из дедушкиных сестер - была во Франции, и обошла каждый дом на улице, где они жили до войны, показывала фотографию, расспрашивала - бесполезно, как будто этих людей никогда и не было.
Еще одна сестра, Поля, погибла во время оккупации на Украине.
Во время войны погибла и еще одна близкая родственница (кажется, двоюродная сестра. К сожалению, некого уже спросить...). Немцы погнали евреев ко рву без всякого камуфляжа: всем было ясно, куда и зачем их гонят. И ее русский муж, прекрасно понимая, что их ждет, сознательно пошел вместе с ней до самого конца.
Дедушкин племянник Павлик сгорел в танке (это к тому, что «евреи не воевали, все воротились живы»).
Были еще две сестры, после войны одна жила в Ташкенте, вторая в Харькове, харьковскую назвали Хаей, но потом она переделалась в Клару (все родные всегда, даже когда она была уже в почтенном возрасте, звали ее уменьшительно - Кларочка). Это не единственный, известный мне случай превращения Хаи в Клару: одну из старших родственниц моего мужа тоже назвали Хаей. Она европеизировала имя, став Кларой. Но потом, когда имя Клара начало слишком определенно указывать на не самую почитаемую в стране всеобщего интернационализма, равенства и братства национальность, переименовалась в Тамару. Ехидные родственники иначе как Хая-Клара-Тамара ее с тех пор не величали.
Дедушкина сестра Кларочка вышла замуж за военного, фамилия ее мужа была Боксимер. У них родилась дочь Неля (Нинель - Ленин наоборот) и сын Эвир (Эпоха Войн И Революций). Окончив школу, семнадцатилетняя Неля приехала в Ленинград поступать в институт и жила с нами все годы учебы. В Ленинграде она познакомилась с курсантом военного училища Гришей Гинзбургом, вышла за него замуж и уехала с ним в Ростов, куда его направили после окончания учебы. Неля за годы ее жизни в нашем доме стала всеми любимым и близким членом нашей семьи, для нас было большим ударом недавно полученное известие о ее ранней смерти.
Но я сильно забежала вперед.
После революции дедушка засобирался к сестре во Францию. Он как-то сразу все понял про советскую власть и впоследствии своего мнения никогда не менял. Готовиться он стал основательно: прежде всего начал учить французский. И так бы и уехал, но тут произошло событие, перевернувшее его жизнь: он встретил бабушку, безумно и на всю жизнь влюбился, и Франция была забыта. Они поженились, родились дети, потом семья переехала в Ленинград, дальше было открытие собственной мастерской, потом ее закрытие, арест за несуществовавшее золото - про все это я рассказывала в главе о бабушке.
Дедушка с бабушкой. На обороте этой фотографии написано: "Чарли Чаплин" :)
После закрытия мастерской дедушка устроился на работу в артель «Красный химик». И где-то, то ли в 30-ом то ли в 31-ом году эта артель направила его на учебу в Промакадемию - тогда такой метод получения образования был общепринят, так как специалистов не хватало (мой дедушка со стороны мамы примерно в это же время также учился от своего предприятия во втором своем институте, ему даже преподавателей домой присылали). В середине тридцатых годов дедушка Митя окончил академию и получил диплом инженера-химика.
Дедушка был энциклопедически образованным человеком. Конечно, не в советской Промышленной академии получил он такие знания - они были результатом неуемной любознательности и постоянного чтения. Одним из справочников, невероятно почитаемых всей нашей семьей, был энциклопедический словарь Павленкова - дореволюционное издание в старой, естественно, орфографии. Для дедушки это была настольная книга, а про папу говорили, что он до свадьбы спал с этим словарем. Впоследствии это была и наша с Рудиком любимая книжка, там в конце был приведен список латинских крылатых выражений, мы их, смакуя, заучивали наизусть.
Своих политических взглядов в нашем доме никто никогда не скрывал, дети, а потом и внуки воспитывались соответственно. При нас говорили все в открытую, в этом, да и во всех остальных смыслах нас не держали за дурачков. Взрослым никогда не приходило в голову объяснять нам, что то, что мы слышим дома, нельзя повторять в школе: это было очевидным. В мою память врезался день смерти Сталина. За несколько месяцев до этого знаменательного дня, в разгар дела врачей, няня Шура - молоденькая деревенская девочка, приехавшая в город, спасаясь от прелестей рабской (у колхозников тогда даже паспортов не было) колхозной жизни - случайно услышала наш с Рудиком разговор, о котором в слезах рассказала родителям.
«Руденька, - спросила четырехлетняя я, - а за что мы евреи?» -
«Не знаю, Юленька, - тяжело вздохнув, ответил умудренный опытом своих пяти с половиной Рудик, - такими уж мы уродились».
Самого этого разговора я не помню, однако поскольку никогда больше в моем сознании не возникал подобный вопрос, думаю, что взрослые объяснили нам уже тогда, что еврейство не бич и наказание, а большая честь. Я хорошо помню, как позднее, когда мы были в более осмысленном возрасте, дедушка сажал меня с одной стороны от себя, а Рудика с другой, открывал словарь Павленкова на странице, где была изображена карта Палестины с распределением земель между двенадцатью коленами, и рассказывал нам про историю нашего народа. Он не был сионистом, не был религиозным - был просто гордым евреем и учил и нас гордиться своим еврейством.
Но вернусь ко дню смерти великого вождя и учителя всех малолеток. Мы с Рудиком и няней гуляли как всегда на Смоленском кладбище, которое находилось напротив нашего дома. Там давно не хоронили, было очень зелено, а для нянь кладбище было особенно привлекательно тем, что там тренировались - летом в беге, зимой на лыжах - солдаты расположенной поблизости воинской части. Между могил завязывались романтические знакомства, подтверждая причудливость круговорота жизни и смерти. Пока нянюшки занимались своими сердечными делами, мы с Рудиком с упоением читали надписи на могильных плитах. До сих пор помню надрывное:
О! Ведь себя ты не сберег
Для лучшей жизни, для улыбок!
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок!
Так вот 5 марта 53-го года мы вернулись с прогулки по кладбищу. Дверь нам открыла Неля, и не дав войти, объявила: Сталин умер. Помню, как бурно радовались папа и дедушка. Мама, как многие тогда, боялась Маленкова.
С дедушкой всегда спорил дядя Боря, папа Рудика - он был членом партии. Споры их были яростны. Дядя Боря, очевидно, искренне верил тогда в то, что говорил. Однако когда жизнь доказала, что он был неправ, сумел эту свою неправоту признать. Во время антисемитской кампании начала пятидесятых годов его исключили из партии. В 54-ом, после смерти Сталина и расстрела Берии, его вызвали в партком, извинились, сказали, что исключение было ошибкой, и попытались вернуть партбилет. Но дядя Боря был бескомпромиссным человеком: он отказался его принять! Несмотря на уговоры, а потом и угрозы, он так и остался до конца жизни беспартийным. Думаю, что мало кто был способен на такое, особенно в те годы, когда репрессии были привычны как воздух, а в послабление верилось с трудом.
Тетя Клара - мама Рудика, была учительницей истории. Она была учителем от Бога: мне посчастливилось быть ее ученицей. На ее уроках наш разгильдяйский класс сидел, затаив дыхание: мы вместе с тетей Кларой оказывались то в древнем Египте, то в Греции, то в средневековой Европе. Несмотря на огромный опыт и стаж, к каждому уроку она готовилась как будто шла на него впервые. Так вот: из года в год ей предлагали вести старшие классы - за них больше платили, да еще прибавлялись часы для уроков обществоведения. И каждый раз тетя Клара, доведя своих учеников до начала 20-го века, неизменно отказывалась идти с ними дальше, не желая рассказывать детям про революцию, историю партии и достижения советской конституции, и вновь возвращалась к пятиклассникам, начинавшим изучать историю древнего мира. Не помню, как она объясняла свой отказ коллегам, но дома формулировала лаконично: «Не хочу врать. Надоело». Когда Рудик кончал школу, он мечтал об историческом факультете: он уже школьником поразительно знал историю (много позднее он даже нашел ошибку у знаменитого Натана Эйдельмана, написал ему письмо и получил благодарственный ответ). Помню, как тетя Клара сказала тогда сыну: «Ты что не понимаешь, что с твоим носом и фамилией ты при всех своих талантах можешь рассчитывать только на место учителя в школе? Хочешь всю жизнь врать и выкручиваться?» Доводы подействовали, и Рудик поступил в Политехнический.
Но я опять нарушила хронологию.
Я уже говорила, что на фронт дедушку не взяли по состоянию здоровья. После блокады они эвакуировались в Омск.
Дедушка в Омске.
Там, считаясь то ли вольно определяющимся, то ли мобилизованным (когда Рудик, как обещал, пришлет мне хранящиеся у него трудовые книжки дедушки и бабушки, я смогу все эти подробности выяснить точно), дедушка преподавал в военном топографическом училище.
После войны, в то время, которое я уже помню, он был начальником химической лаборатории на фабрике офсетной печати. Эта фабрика выпускала всякие необходимые в быту печатные изделия: обои, наклейки, конфетные обертки. Листы с этими обертками (вероятно, бракованными) дедушка приносил нам. Их надо было нарезать, а потом сделать из них фантики. Кто-нибудь помнит эту, популярнейшую тогда игру? Для Рудика дедушкины фантики были сокровищем - я ненавидела двор, боялась его и старалась там не бывать, а Рудик был нормальным мальчишкой, и пропадал во дворе как все. И вот представьте себе, как он выходил во двор со своими фантиками - хоть сто, хоть триста - пожалуйста! И сразу всех обыгрывал, как щенят.
Дедушка на работе.
Бабушкина смерть сразила дедушку, он так никогда с ней и не смирился. Ушло задорное озорство, которое было так ему свойственно. Было ему тогда 60 лет. Но надо было как-то жить. Через два года он женился на замечательной женщине, бабушкиной подруге, Марии Арнольдовне, и переехал к ней на улицу Рылеева, оставив детям свою комнату: у папы с мамой тогда уже родилась Лена, и мы никак не помещались в нашей девятиметровой узкой комнатке. Папа с мамой заняли комнату дедушки с бабушкой (когдатошнюю гостиную), а наша - бывшая детская тети Клары и папы - снова превратилась в детскую: к нам с Леной туда из комнаты своих родителей переехал Рудик.
Мария Арнольдовна овдовела в 41-ом году: ее муж погиб на фронте в первые месяцы войны. Детей у них не было: когда ей было девятнадцать лет, еще не догадываясь, что беременна, она, повесив выстиранные занавески, спрыгнула из окна на первом этаже. Случился выкидыш, после которого она больше не могла иметь детей. Всю накопившуюся за долгие годы одиночества любовь к детям она обратила на нашу Лену, для которой стала любимой бабушкой Маней - ведь Лена родилась уже после смерти бабушки Лизы. И потом, уже после смерти дедушки, Мария Арнольдовна осталась любимым и неотъемлемым членом нашей семьи, она принимала участие во всех событиях, всех торжествах, брала Лену к себе, ездила с ней на дачу. Когда папа с мамой уезжали в конце 75-го года в Израиль, они предложили Марии Арнольдовне поехать с ними, но она чувствовала себя неважно, и побоялась жаркого климата. Мы с Рудиком тоже очень любили ее, хотя она не могла - да и не пыталась - заменить нам бабушку. Звали мы ее по имени и отчеству, но это не вносило в наши отношения ни холодка ни отстраненности. Мы очень любили бывать у дедушки и Марии Арнольдовны и особенно жить у них во время зимних и весенних каникул.
Квартира на улице Рылеева с окнами, выходящими на Кирочную (тогда она называлась улицей Салтыкова-Щедрина, но дедушка всегда называл ее по-старому) была огромной: в ней было 13 комнат и длинный, бесконечный коридор. До революции она принадлежала старшей сестре Марии Арнольдовны. Я уже не помню, почему эта сестра могла жить в Петербурге, который, разумеется, не входил в черту оседлости. Скорее всего - да и судя по размерам и роскоши квартиры - ее муж был купцом первой гильдии, а это сословие имело право жить в столице. Она вызвала к себе двух младших сестер: Марию и Дору, которых поселила у себя. После революции старшая сестра, быстро разобравшись что к чему, уехала с семьей в Швейцарию, а младшие остались в России. Их конечно же «уплотнили», забив квартиру жильцами до отказа. У сестер от былой роскоши осталось по комнате, правда, большой и светлой. В одной жили дедушка с Марией Арнольдовной, в соседней - Дора Арнольдовна с мужем (детей у них тоже не было). Нас с Рудиком все очень любили и баловали.
Но было одно обстоятельство, омрачавшее - особенно для меня - пребывание в этом доме. Квартира была устроена так: входная дверь вела в большой холл, в котором находился общий для всех соседей телефон. Холл плавно переходил в коридор. Первой была комната Марии Арнольдовны и дедушки, следующей - комната Доры Арнольдовны, дальше в коридор выходили двери остальных 11 комнат, в каждой из которых жила чья-то чужая семья. В самом конце коридора слева располагалась кухня, а справа - туалет и ванная. И по этому всегда полутемному коридору из конца в конец с утра и до вечера, как неотвратимый и беспощадный маятник из рассказа Эдгара По, ходила сгорбленная с прижатой к одному плечу птичьей головой и диким взглядом, сумасшедшая соседка. Я боялась ее до ступора и прекращения дыхания, и поэтому в коридор одна не выходила никогда. Но природа время от времени требовала своего, и с этим ничего нельзя было поделать. Храбрый Рудик безотказно соглашался меня провожать. Действовали мы по умело разработанной им тактике: вставали у двери наготове, Рудик приоткрывал ее и дожидался момента, когда старуха проходила мимо нас в сторону холла, упершись в стену которого, она разворачивалась и вышагивала назад к кухне. Не дожидаясь пока она повернется, Рудик хватал меня за руку, мы выскакивали в коридор и опрометью мчались к заветному туалету. Я закрывалась там, а Рудик пока прятался в ванной. Для того, чтобы попасть назад, надо было выждать, пока страшилище дойдет до этого конца коридора, упрется в стену между кухней и туалетом, развернется и пойдет в сторону холла. Тогда мы выходили из убежища и медленно на достаточном расстоянии шли за ней, пока она не проходила мимо нашей двери. Оставалось только прибавить ходу и влететь в комнату, пока она снова не повернула. Однажды мы что-то не рассчитали и столкнулись с сумасшедшей посреди коридора. Она посмотрела на нас бешеным взглядом и вдруг дико заорала: «Комсомолия!!!». Мы в ужасе разлетелись в разные стороны. Потом, уже в безопасности комнаты Рудик долго, нервно хихикая, пытался воспроизвести этот жуткий вопль.
Однажды в какие-то из каникул 61-го года произошла такая история: в то время на экраны всего мира вышел фильм «Колдунья» с шестнадцатилетней Мариной Влади в главной роли. Этот фильм подействовал на людей как бомба. Именно тогда появилась прическа под Колдунью - до этого девушки никогда не носили длинные, распущенные по плечам волосы. И вот в телевизионной программке (а у дедушки и Марии Арнольдовны в комнате был телевизор) появилось сообщение о том, что фильм покажут по телевидению. Все мы предвкушали грядущее удовольствие, но тут зазвонил телефон, дедушка вышел, а вернувшись, смущенно объявил, что звонил папа, и что наши родители не разрешают нам смотреть этот фильм, потому что он запрещен для детей до шестнадцати (мне было двенадцать с чем-то, Рудику почти четырнадцать). Желание родителей - закон, поэтому нас рано уложили спать. Однако комната-то была одна на всех, так что наутро мы с Рудиком обменялись информацией о том, каким образом каждый из нас изловчился посмотреть фильм от начала и до конца. Задним числом, вспоминая наши немудреные ухищрения, я понимаю, что взрослые никак не могли их не заметить, однако не подали вида. Я думаю, что дедушка считал запрет несправедливым, тем более, что в фильме не было ничего крамольного не только по нынешним вольным, но и по тогдашним строгим меркам. Однако перечить воле наших родителей (а своих детей) он не стал, и формально - но лишь формально - выполнил требуемое. До сих пор я очень люблю этот фильм: во-первых, он действительно хорош, а во-вторых, сладок как всякий запретный плод.
Дедушка был очень музыкален, он играл на гитаре и мандолине (из-за отсутствия места в комнате обе они хранились высоко на шкафу) - не аккомпанировал, а именно играл. Особенно мне нравился вальс «Осенний сон». Помните песню военных лет: «Старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист»? Так вот сам этот вальс, действительно старинный и очень мелодичный, я впервые услышала именно в дедушкином исполнении. Я спрашивала дедушку, почему на гитаре играют пальцами, а на мандолине медиатором, и он показывал, как лучше звучит каждый инструмент.
Ни детей ни внуков дедушка никогда не наказывал и не ругал. Он, как истинный интеллигент, считал, что если человеку подробно и доступно объяснить, почему нельзя поступать дурно, то он все осознает и станет хорошим. Поэтому после каждого проступка дедушка читал провинившемуся длинные бесконечные нравоучения. Папа вспоминал, как в детстве он с ужасом ловил себя на том, что засыпает посередине отцовской лекции, пропуская половину и теряя нить. Он встряхивался, заставлял себя слушать и засыпал снова, опять просыпаясь в панике, и с ужасом обнаруживая, что нотация все разрастается, набирая силу. Это вечная беда интеллигенции: ей все кажется, что надо просветить, растолковать - малолетним ли шалунам, матерым ли уголовникам, или террористам-смертникам - и противоположная сторона встанет с просветленным лицом и пойдет в светлое будущее. Увы... Я вспоминаю, как в Таврическом саду - прогулки с дедушкой были такими замечательными, он всегда рассказывал столько интересного! - мы бегали по весенним лужам и промочили ноги. Нотация длилась всю обратную дорогу, и потом дома, пока Мария Арнольдовна отпаривала наши ноги в тазике, надевала теплые шерстяные носки и поила горячим чаем с вареньем. Но все это не могло омрачить нашей нежной любви к дедушке.
Лет в тринадцать-четырнадцать кто-то научил меня гадать на картах. Я воспринимала это как игру, и она мне нравилась: все эти «дальние дороги», «казенные дома» и «бубновые валеты» отдавали чем-то старинным и таинственным. Неожиданно оказалось, что многое из моих гаданий сбывалось, и все мои подружки и одноклассницы стали просить погадать им. Мне удивительным образом удавалось интерпретировать стандартные клише, объясняя доступно, о чем идет речь. И вот как-то в апреле 63-го года я решила погадать самой себе. Неожиданно одной из раскрывшихся карт оказался туз пик. Туз пик, легший острием вверх, означал в карточной символике успех и богатство, а острием вниз - несчастье, удар, смерть. Мой туз лежал острием вниз. Я смешала карты, перетасовала колоду - зловещая карта снова улеглась передо мной угрожающе. Настроение было испорчено, но я убедила себя, что все это просто игра, ведь все здоровы, и вообще все хорошо. Через три дня дедушке внезапно стало плохо с сердцем, он слег, к нему ходил врач, давали какие-то лекарства, папа ездил к нему дежурить по ночам, потом его увезли в больницу, и через несколько дней, придя из школы, я увидела плачущую тетю Клару, перебирающую старые фотографии: дедушка, которому было 69 лет, умер от инфаркта. Случившееся потрясло меня, где-то на задворках сознания забрезжила мысль, что я своим гаданием накликала беду, но в отличии от случая с мячиком и смертью бабушки, понимая, что если я дам этой мысли заполнить себя, то не смогу жить, я сумела затолкать ее далеко в подсознание. В тот день я дала себе слово никогда больше не гадать, и сдержала эту клятву, несмотря на последующие уговоры и мольбы подруг.
Вот сейчас я подошла к самой тяжелой для меня части этого рассказа. Проще было бы промолчать, но это нечестно и по отношению к тем, кто это все читает, и по отношению к памяти дедушки - ведь речь идет о его решении, его выборе.
Дедушка, как и многие интеллигенты начала двадцатого века, был атеистом. Не анти-теистом, не воинствующим безбожником - он уважал право каждого на собственное мнение, но сам он был материалистом, рационалистом и в Бога не верил. Он с большим уважением и почтением относился к еврейским традициям, ему не могла бы даже прийти в голову мысль, например, не сделать обрезание своему сыну, так что когда умерла бабушка, ее естественно, похоронили по обряду. Что после этого произошло с дедушкой, в принципе понятно: похороны любимой жены, умершей в страшных мучениях, не могли не произвести на него удручающее впечатление, но почему-то все это впечатление для него сосредоточилось именно в обряде. После похорон он заявил детям, что после его смерти просит похоронить себя конечно же рядом с бабушкой на Еврейском кладбище, но без всякого обряда - пусть будет гражданская панихида. Дети не ослушались воли отца. Раз не по обряду, то значит в открытом гробу. За несколько лет до этого я была на похоронах дедушки Давида, но те похороны проходили по обряду, т.е. в саване, когда лицо и тело скрыты. А тут я впервые увидела мертвое лицо, и не чье-то, а любимого и дорогого мне человека. Нет, то, что я почувствовала, не было страхом перед мертвецом - было ощущение абсолютной неправильности, чужести происходящего. Конечно, неправильность была в самой смерти дедушки, но она усугублялась видом его неподвижного, окаменевшего, чужого лица. Все куда-то поплыло, ужас подступил к горлу, не давая вздохнуть, и я на несколько мгновений потеряла сознание. Папа подхватил меня, я повисла, ему пришлось почти волоком тащить меня на себе. Возле могилы гроб поставили на землю, какие-то люди с дедушкиной работы долго читали речи, кто по бумажке кто от души, меня шатало и мутило, дурнота то подкатывала то отпускала. От похорон, кроме боли потери, осталось ощущение ужаса.
Я знаю, что в христианском мире людей хоронят в открытом гробу и закрывают крышку, только опуская гроб в могилу. Я не собираюсь, упаси Бог, критиковать чужие обычаи, я хочу только сказать, что они - чужие. Я, четырнадцатилетняя, ничего еще не знавшая и не понимавшая девочка, остро почувствовала это тогда, хотя осознала значительно позже. С тех пор в моей жизни было, к сожалению, много похорон, среди них похороны самых близких (это было уже в Израиле, и естественно, по еврейскому обряду). Мне приходилось видеть и мертвые тела - сперва моей любимой свекрови, потом папы, а в прошлом году мужа. И весь мой печальный опыт только укрепил меня в том давнем ощущении: неправильно, когда лицо мертвого еврея открыто, нельзя, чтобы его видели, это чужеродно для него. Да, дедушка сам выбрал для себя этот путь, может быть, не до конца осознавая, отталкиваясь от отчаяния и горя, но выбрал сам, и нельзя было нарушить его волю. И возможно, он - атеист, сам того не желая, этим своим решением таким образом уйти из жизни, подтолкнул меня к моему выбору того, как жить. Понадобится много таких толчков, пока все они не сложатся вместе, определяя мой путь. И значит, абсолютно все в жизни - и радостное и страшное - было не напрасно.
Да будет память его благословенна.
Продолжение
Раз уж, как выяснилось, вам пока еще интересно, то продолжим. Итак:
Глава вторая. Дедушка
Дедушку звали Мордехай бен Йеhуда-Лейб Шейнкар. По документам - Мордко Юдолейбович. Можно прямо сходу вставлять в анекдот: и морда, и чудо-юдо (для не вникших, какая именно морда). В быту дедушку звали Марком Леонтьевичем, родные - Митей (хотя в родительской семье его звали Мотей, но это было только в детстве, уже для бабушки он был Митей), для нас с Рудиком он был дедушкой Митей.
Об интерпретации еврейских имен можно рассказывать легенды. Одну из дедушкиных сестер - Соню, которая на самом деле была Сара-Лея, звали Софьей Леонтьевной. Во время войны в эвакуации с ней приключилась такая история: как-то случайно она услышала разговор двух своих сослуживиц. Одна из них, работавшая в бухгалтерии, говорила: «Видно, даже сейчас, когда все мы еле-еле концы с концами сводим, у этих денег куры не клюют. Представляете: ей уже два месяца назад премию выписали, а она даже не приходит получать деньги!» - «А кто она такая?» - «Да не знаю даже, не встречала никогда: какая-то Сорелея Юдолейбовна!» - «Ой, - закричала тетя Соня, для которой каждая лишняя копейка была чудом, - это же я! Какая премия? Я ничего не знала!».
Но Сорелея - это еще ничего, звучит даже романтично: почти Лорелея. А вот с одной нашей родственницей работала женщина с прекрасным еврейским именем Рахель. Отца ее звали вполне традиционно: Израиль. В документах она была записана как... (музыка: туш!) - Рухля Срулевна. Представляете, какая радость для средней советской конторы?
В истории семьи Шейнкар есть загадка - разумеется, лишь для нашего поколения. Впрочем, мне помнится, что и папа точно не знал, о каком точно предке шла речь. Дело в том, что настоящая фамилия этого предка была вовсе не Шейнкар, а Карлбович. Он остался круглым сиротой, и его усыновила родная тетка, которая и дала ему свою фамилию (т.е. фамилию своего мужа). С тех пор мы и стали Шейнкарами.
Происходим мы все от одного рыжинского хасида. Овдовев, этот человек остался один с восемью детьми. Пошел он за советом к ребе Исроэлю (рыжинскому раввину). Выслушал его ребе и говорит: «Я думаю, что у меня есть решение для твоих проблем» Не успел он ничего объяснить, как ребецн (жена ребе) закричала из кухни: «Нет у тебя никакого решения!» - «Об этом надо ее саму спросить», - ответил ребе. Оказалось, что у ребе есть племянница, которая недавно стала вдовой. Молодая женщина так любила своего покойного мужа, что поклялась больше никогда не выходить замуж. Как только ребе начал рассказывать ей о хасиде, которому нужна жена, она воскликнула: «Нет и нет! Никогда!» - «Но у него восемь детей - восемь сирот, которым нужна мать». Женщина задумалась, а потом сказала: «Для того, чтобы стать матерью этим сиротам, я даю согласие выйти за этого человека, даже еще не видя его». Растроганный ребе позвал жениха и благословил их. А хасиду сказал: «В этом браке у вас родится не меньше детей, чем в первом твоем браке. И знай: ты не умрешь до тех пор, пока не женится самый младший из твоих сыновей». У них действительно родилось еще восемь детей. Шли годы, дети росли, отец старел. Когда ему было 105 лет, а двое младших еще не были женаты, он позвал самого старшего своего сына от первого брака и попросил: «Поезжай на могилу ребе Исроэля, скажи ему, что я устал и отказываюсь от последней части его благословения». Сын уехал, выполнил просьбу отца, а когда вернулся, того уже не было в живых. Вот от шестнадцати детей того рыжинского хасида и происходят Шейнкары. Когда мы жили в России, то никогда не слышали ни о ком, носящим эту фамилию, кто не был бы нашим близким родственником. Однако приехав в Израиль и открыв телефонную книгу Тель-Авива, мой папа с изумлением обнаружил в ней три страницы Шейнкаров. Он позвонил наугад по одному из телефонов, начал что-то на своем тогда еще ломаном иврите объяснять... «Вы - Шейнкар?, - бодро перебили его, - замечательно! Приезжайте к нам сегодня вечером: у нас будет сбор Шейнкаров». Папа поехал и оказался в квартире, набитой самыми разнообразными Шейнкарами - с некоторыми ему удалось нащупать родственные связи, с другими нет. Очевидно, потомство рыжинского хасида оказалось не менее плодовитым, чем их легендарный предок.
Дедушка (справа) и его отец - Йегуда-Лейб Шейнкар.
Дедушка родился в 1894 году в Елисаветграде. В советское время этот город назывался Кировоградом, а как сейчас, не знаю. В семье дедушкиных родителей - Иты и Йеhуды-Лейба - было семеро детей: два сына и пять дочерей. Дедушка закончил хедер, и работал подмастерьем в мастерской по изготовлению лаков и красок, которая принадлежала его старшему брату Исааку. Зарабатывал дедушка, судя по всему, неплохо: есть фотография, где он молодой и элегантный, щегольски одетый по моде тех лет, в канотье с тросточкой. Ее у меня нет, но вот другая, похуже:
Дедушкина сестра Соня (та самая - Сорелея) вышла замуж за дядю Володю (Вольфа), который был младшим братом ее отца, Йеhуды-Лейба, и соответственно ее дядей. После войны они жили в Перми. Другая сестра, Бетя, выйдя замуж, уехала во Францию, где ее дочка Фрида в 37-ом году стала королевой красоты. До войны с их семьей поддерживалась связь, а потом они пропали. Скорее всего погибли во время оккупации. Несколько лет назад моя троюродная сестра - внучка одной из дедушкиных сестер - была во Франции, и обошла каждый дом на улице, где они жили до войны, показывала фотографию, расспрашивала - бесполезно, как будто этих людей никогда и не было.
Еще одна сестра, Поля, погибла во время оккупации на Украине.
Во время войны погибла и еще одна близкая родственница (кажется, двоюродная сестра. К сожалению, некого уже спросить...). Немцы погнали евреев ко рву без всякого камуфляжа: всем было ясно, куда и зачем их гонят. И ее русский муж, прекрасно понимая, что их ждет, сознательно пошел вместе с ней до самого конца.
Дедушкин племянник Павлик сгорел в танке (это к тому, что «евреи не воевали, все воротились живы»).
Были еще две сестры, после войны одна жила в Ташкенте, вторая в Харькове, харьковскую назвали Хаей, но потом она переделалась в Клару (все родные всегда, даже когда она была уже в почтенном возрасте, звали ее уменьшительно - Кларочка). Это не единственный, известный мне случай превращения Хаи в Клару: одну из старших родственниц моего мужа тоже назвали Хаей. Она европеизировала имя, став Кларой. Но потом, когда имя Клара начало слишком определенно указывать на не самую почитаемую в стране всеобщего интернационализма, равенства и братства национальность, переименовалась в Тамару. Ехидные родственники иначе как Хая-Клара-Тамара ее с тех пор не величали.
Дедушкина сестра Кларочка вышла замуж за военного, фамилия ее мужа была Боксимер. У них родилась дочь Неля (Нинель - Ленин наоборот) и сын Эвир (Эпоха Войн И Революций). Окончив школу, семнадцатилетняя Неля приехала в Ленинград поступать в институт и жила с нами все годы учебы. В Ленинграде она познакомилась с курсантом военного училища Гришей Гинзбургом, вышла за него замуж и уехала с ним в Ростов, куда его направили после окончания учебы. Неля за годы ее жизни в нашем доме стала всеми любимым и близким членом нашей семьи, для нас было большим ударом недавно полученное известие о ее ранней смерти.
Но я сильно забежала вперед.
После революции дедушка засобирался к сестре во Францию. Он как-то сразу все понял про советскую власть и впоследствии своего мнения никогда не менял. Готовиться он стал основательно: прежде всего начал учить французский. И так бы и уехал, но тут произошло событие, перевернувшее его жизнь: он встретил бабушку, безумно и на всю жизнь влюбился, и Франция была забыта. Они поженились, родились дети, потом семья переехала в Ленинград, дальше было открытие собственной мастерской, потом ее закрытие, арест за несуществовавшее золото - про все это я рассказывала в главе о бабушке.
Дедушка с бабушкой. На обороте этой фотографии написано: "Чарли Чаплин" :)
После закрытия мастерской дедушка устроился на работу в артель «Красный химик». И где-то, то ли в 30-ом то ли в 31-ом году эта артель направила его на учебу в Промакадемию - тогда такой метод получения образования был общепринят, так как специалистов не хватало (мой дедушка со стороны мамы примерно в это же время также учился от своего предприятия во втором своем институте, ему даже преподавателей домой присылали). В середине тридцатых годов дедушка Митя окончил академию и получил диплом инженера-химика.
Дедушка был энциклопедически образованным человеком. Конечно, не в советской Промышленной академии получил он такие знания - они были результатом неуемной любознательности и постоянного чтения. Одним из справочников, невероятно почитаемых всей нашей семьей, был энциклопедический словарь Павленкова - дореволюционное издание в старой, естественно, орфографии. Для дедушки это была настольная книга, а про папу говорили, что он до свадьбы спал с этим словарем. Впоследствии это была и наша с Рудиком любимая книжка, там в конце был приведен список латинских крылатых выражений, мы их, смакуя, заучивали наизусть.
Своих политических взглядов в нашем доме никто никогда не скрывал, дети, а потом и внуки воспитывались соответственно. При нас говорили все в открытую, в этом, да и во всех остальных смыслах нас не держали за дурачков. Взрослым никогда не приходило в голову объяснять нам, что то, что мы слышим дома, нельзя повторять в школе: это было очевидным. В мою память врезался день смерти Сталина. За несколько месяцев до этого знаменательного дня, в разгар дела врачей, няня Шура - молоденькая деревенская девочка, приехавшая в город, спасаясь от прелестей рабской (у колхозников тогда даже паспортов не было) колхозной жизни - случайно услышала наш с Рудиком разговор, о котором в слезах рассказала родителям.
«Руденька, - спросила четырехлетняя я, - а за что мы евреи?» -
«Не знаю, Юленька, - тяжело вздохнув, ответил умудренный опытом своих пяти с половиной Рудик, - такими уж мы уродились».
Самого этого разговора я не помню, однако поскольку никогда больше в моем сознании не возникал подобный вопрос, думаю, что взрослые объяснили нам уже тогда, что еврейство не бич и наказание, а большая честь. Я хорошо помню, как позднее, когда мы были в более осмысленном возрасте, дедушка сажал меня с одной стороны от себя, а Рудика с другой, открывал словарь Павленкова на странице, где была изображена карта Палестины с распределением земель между двенадцатью коленами, и рассказывал нам про историю нашего народа. Он не был сионистом, не был религиозным - был просто гордым евреем и учил и нас гордиться своим еврейством.
Но вернусь ко дню смерти великого вождя и учителя всех малолеток. Мы с Рудиком и няней гуляли как всегда на Смоленском кладбище, которое находилось напротив нашего дома. Там давно не хоронили, было очень зелено, а для нянь кладбище было особенно привлекательно тем, что там тренировались - летом в беге, зимой на лыжах - солдаты расположенной поблизости воинской части. Между могил завязывались романтические знакомства, подтверждая причудливость круговорота жизни и смерти. Пока нянюшки занимались своими сердечными делами, мы с Рудиком с упоением читали надписи на могильных плитах. До сих пор помню надрывное:
О! Ведь себя ты не сберег
Для лучшей жизни, для улыбок!
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок!
Так вот 5 марта 53-го года мы вернулись с прогулки по кладбищу. Дверь нам открыла Неля, и не дав войти, объявила: Сталин умер. Помню, как бурно радовались папа и дедушка. Мама, как многие тогда, боялась Маленкова.
С дедушкой всегда спорил дядя Боря, папа Рудика - он был членом партии. Споры их были яростны. Дядя Боря, очевидно, искренне верил тогда в то, что говорил. Однако когда жизнь доказала, что он был неправ, сумел эту свою неправоту признать. Во время антисемитской кампании начала пятидесятых годов его исключили из партии. В 54-ом, после смерти Сталина и расстрела Берии, его вызвали в партком, извинились, сказали, что исключение было ошибкой, и попытались вернуть партбилет. Но дядя Боря был бескомпромиссным человеком: он отказался его принять! Несмотря на уговоры, а потом и угрозы, он так и остался до конца жизни беспартийным. Думаю, что мало кто был способен на такое, особенно в те годы, когда репрессии были привычны как воздух, а в послабление верилось с трудом.
Тетя Клара - мама Рудика, была учительницей истории. Она была учителем от Бога: мне посчастливилось быть ее ученицей. На ее уроках наш разгильдяйский класс сидел, затаив дыхание: мы вместе с тетей Кларой оказывались то в древнем Египте, то в Греции, то в средневековой Европе. Несмотря на огромный опыт и стаж, к каждому уроку она готовилась как будто шла на него впервые. Так вот: из года в год ей предлагали вести старшие классы - за них больше платили, да еще прибавлялись часы для уроков обществоведения. И каждый раз тетя Клара, доведя своих учеников до начала 20-го века, неизменно отказывалась идти с ними дальше, не желая рассказывать детям про революцию, историю партии и достижения советской конституции, и вновь возвращалась к пятиклассникам, начинавшим изучать историю древнего мира. Не помню, как она объясняла свой отказ коллегам, но дома формулировала лаконично: «Не хочу врать. Надоело». Когда Рудик кончал школу, он мечтал об историческом факультете: он уже школьником поразительно знал историю (много позднее он даже нашел ошибку у знаменитого Натана Эйдельмана, написал ему письмо и получил благодарственный ответ). Помню, как тетя Клара сказала тогда сыну: «Ты что не понимаешь, что с твоим носом и фамилией ты при всех своих талантах можешь рассчитывать только на место учителя в школе? Хочешь всю жизнь врать и выкручиваться?» Доводы подействовали, и Рудик поступил в Политехнический.
Но я опять нарушила хронологию.
Я уже говорила, что на фронт дедушку не взяли по состоянию здоровья. После блокады они эвакуировались в Омск.
Дедушка в Омске.
Там, считаясь то ли вольно определяющимся, то ли мобилизованным (когда Рудик, как обещал, пришлет мне хранящиеся у него трудовые книжки дедушки и бабушки, я смогу все эти подробности выяснить точно), дедушка преподавал в военном топографическом училище.
После войны, в то время, которое я уже помню, он был начальником химической лаборатории на фабрике офсетной печати. Эта фабрика выпускала всякие необходимые в быту печатные изделия: обои, наклейки, конфетные обертки. Листы с этими обертками (вероятно, бракованными) дедушка приносил нам. Их надо было нарезать, а потом сделать из них фантики. Кто-нибудь помнит эту, популярнейшую тогда игру? Для Рудика дедушкины фантики были сокровищем - я ненавидела двор, боялась его и старалась там не бывать, а Рудик был нормальным мальчишкой, и пропадал во дворе как все. И вот представьте себе, как он выходил во двор со своими фантиками - хоть сто, хоть триста - пожалуйста! И сразу всех обыгрывал, как щенят.
Дедушка на работе.
Бабушкина смерть сразила дедушку, он так никогда с ней и не смирился. Ушло задорное озорство, которое было так ему свойственно. Было ему тогда 60 лет. Но надо было как-то жить. Через два года он женился на замечательной женщине, бабушкиной подруге, Марии Арнольдовне, и переехал к ней на улицу Рылеева, оставив детям свою комнату: у папы с мамой тогда уже родилась Лена, и мы никак не помещались в нашей девятиметровой узкой комнатке. Папа с мамой заняли комнату дедушки с бабушкой (когдатошнюю гостиную), а наша - бывшая детская тети Клары и папы - снова превратилась в детскую: к нам с Леной туда из комнаты своих родителей переехал Рудик.
Мария Арнольдовна овдовела в 41-ом году: ее муж погиб на фронте в первые месяцы войны. Детей у них не было: когда ей было девятнадцать лет, еще не догадываясь, что беременна, она, повесив выстиранные занавески, спрыгнула из окна на первом этаже. Случился выкидыш, после которого она больше не могла иметь детей. Всю накопившуюся за долгие годы одиночества любовь к детям она обратила на нашу Лену, для которой стала любимой бабушкой Маней - ведь Лена родилась уже после смерти бабушки Лизы. И потом, уже после смерти дедушки, Мария Арнольдовна осталась любимым и неотъемлемым членом нашей семьи, она принимала участие во всех событиях, всех торжествах, брала Лену к себе, ездила с ней на дачу. Когда папа с мамой уезжали в конце 75-го года в Израиль, они предложили Марии Арнольдовне поехать с ними, но она чувствовала себя неважно, и побоялась жаркого климата. Мы с Рудиком тоже очень любили ее, хотя она не могла - да и не пыталась - заменить нам бабушку. Звали мы ее по имени и отчеству, но это не вносило в наши отношения ни холодка ни отстраненности. Мы очень любили бывать у дедушки и Марии Арнольдовны и особенно жить у них во время зимних и весенних каникул.
Квартира на улице Рылеева с окнами, выходящими на Кирочную (тогда она называлась улицей Салтыкова-Щедрина, но дедушка всегда называл ее по-старому) была огромной: в ней было 13 комнат и длинный, бесконечный коридор. До революции она принадлежала старшей сестре Марии Арнольдовны. Я уже не помню, почему эта сестра могла жить в Петербурге, который, разумеется, не входил в черту оседлости. Скорее всего - да и судя по размерам и роскоши квартиры - ее муж был купцом первой гильдии, а это сословие имело право жить в столице. Она вызвала к себе двух младших сестер: Марию и Дору, которых поселила у себя. После революции старшая сестра, быстро разобравшись что к чему, уехала с семьей в Швейцарию, а младшие остались в России. Их конечно же «уплотнили», забив квартиру жильцами до отказа. У сестер от былой роскоши осталось по комнате, правда, большой и светлой. В одной жили дедушка с Марией Арнольдовной, в соседней - Дора Арнольдовна с мужем (детей у них тоже не было). Нас с Рудиком все очень любили и баловали.
Но было одно обстоятельство, омрачавшее - особенно для меня - пребывание в этом доме. Квартира была устроена так: входная дверь вела в большой холл, в котором находился общий для всех соседей телефон. Холл плавно переходил в коридор. Первой была комната Марии Арнольдовны и дедушки, следующей - комната Доры Арнольдовны, дальше в коридор выходили двери остальных 11 комнат, в каждой из которых жила чья-то чужая семья. В самом конце коридора слева располагалась кухня, а справа - туалет и ванная. И по этому всегда полутемному коридору из конца в конец с утра и до вечера, как неотвратимый и беспощадный маятник из рассказа Эдгара По, ходила сгорбленная с прижатой к одному плечу птичьей головой и диким взглядом, сумасшедшая соседка. Я боялась ее до ступора и прекращения дыхания, и поэтому в коридор одна не выходила никогда. Но природа время от времени требовала своего, и с этим ничего нельзя было поделать. Храбрый Рудик безотказно соглашался меня провожать. Действовали мы по умело разработанной им тактике: вставали у двери наготове, Рудик приоткрывал ее и дожидался момента, когда старуха проходила мимо нас в сторону холла, упершись в стену которого, она разворачивалась и вышагивала назад к кухне. Не дожидаясь пока она повернется, Рудик хватал меня за руку, мы выскакивали в коридор и опрометью мчались к заветному туалету. Я закрывалась там, а Рудик пока прятался в ванной. Для того, чтобы попасть назад, надо было выждать, пока страшилище дойдет до этого конца коридора, упрется в стену между кухней и туалетом, развернется и пойдет в сторону холла. Тогда мы выходили из убежища и медленно на достаточном расстоянии шли за ней, пока она не проходила мимо нашей двери. Оставалось только прибавить ходу и влететь в комнату, пока она снова не повернула. Однажды мы что-то не рассчитали и столкнулись с сумасшедшей посреди коридора. Она посмотрела на нас бешеным взглядом и вдруг дико заорала: «Комсомолия!!!». Мы в ужасе разлетелись в разные стороны. Потом, уже в безопасности комнаты Рудик долго, нервно хихикая, пытался воспроизвести этот жуткий вопль.
Однажды в какие-то из каникул 61-го года произошла такая история: в то время на экраны всего мира вышел фильм «Колдунья» с шестнадцатилетней Мариной Влади в главной роли. Этот фильм подействовал на людей как бомба. Именно тогда появилась прическа под Колдунью - до этого девушки никогда не носили длинные, распущенные по плечам волосы. И вот в телевизионной программке (а у дедушки и Марии Арнольдовны в комнате был телевизор) появилось сообщение о том, что фильм покажут по телевидению. Все мы предвкушали грядущее удовольствие, но тут зазвонил телефон, дедушка вышел, а вернувшись, смущенно объявил, что звонил папа, и что наши родители не разрешают нам смотреть этот фильм, потому что он запрещен для детей до шестнадцати (мне было двенадцать с чем-то, Рудику почти четырнадцать). Желание родителей - закон, поэтому нас рано уложили спать. Однако комната-то была одна на всех, так что наутро мы с Рудиком обменялись информацией о том, каким образом каждый из нас изловчился посмотреть фильм от начала и до конца. Задним числом, вспоминая наши немудреные ухищрения, я понимаю, что взрослые никак не могли их не заметить, однако не подали вида. Я думаю, что дедушка считал запрет несправедливым, тем более, что в фильме не было ничего крамольного не только по нынешним вольным, но и по тогдашним строгим меркам. Однако перечить воле наших родителей (а своих детей) он не стал, и формально - но лишь формально - выполнил требуемое. До сих пор я очень люблю этот фильм: во-первых, он действительно хорош, а во-вторых, сладок как всякий запретный плод.
Дедушка был очень музыкален, он играл на гитаре и мандолине (из-за отсутствия места в комнате обе они хранились высоко на шкафу) - не аккомпанировал, а именно играл. Особенно мне нравился вальс «Осенний сон». Помните песню военных лет: «Старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист»? Так вот сам этот вальс, действительно старинный и очень мелодичный, я впервые услышала именно в дедушкином исполнении. Я спрашивала дедушку, почему на гитаре играют пальцами, а на мандолине медиатором, и он показывал, как лучше звучит каждый инструмент.
Ни детей ни внуков дедушка никогда не наказывал и не ругал. Он, как истинный интеллигент, считал, что если человеку подробно и доступно объяснить, почему нельзя поступать дурно, то он все осознает и станет хорошим. Поэтому после каждого проступка дедушка читал провинившемуся длинные бесконечные нравоучения. Папа вспоминал, как в детстве он с ужасом ловил себя на том, что засыпает посередине отцовской лекции, пропуская половину и теряя нить. Он встряхивался, заставлял себя слушать и засыпал снова, опять просыпаясь в панике, и с ужасом обнаруживая, что нотация все разрастается, набирая силу. Это вечная беда интеллигенции: ей все кажется, что надо просветить, растолковать - малолетним ли шалунам, матерым ли уголовникам, или террористам-смертникам - и противоположная сторона встанет с просветленным лицом и пойдет в светлое будущее. Увы... Я вспоминаю, как в Таврическом саду - прогулки с дедушкой были такими замечательными, он всегда рассказывал столько интересного! - мы бегали по весенним лужам и промочили ноги. Нотация длилась всю обратную дорогу, и потом дома, пока Мария Арнольдовна отпаривала наши ноги в тазике, надевала теплые шерстяные носки и поила горячим чаем с вареньем. Но все это не могло омрачить нашей нежной любви к дедушке.
Лет в тринадцать-четырнадцать кто-то научил меня гадать на картах. Я воспринимала это как игру, и она мне нравилась: все эти «дальние дороги», «казенные дома» и «бубновые валеты» отдавали чем-то старинным и таинственным. Неожиданно оказалось, что многое из моих гаданий сбывалось, и все мои подружки и одноклассницы стали просить погадать им. Мне удивительным образом удавалось интерпретировать стандартные клише, объясняя доступно, о чем идет речь. И вот как-то в апреле 63-го года я решила погадать самой себе. Неожиданно одной из раскрывшихся карт оказался туз пик. Туз пик, легший острием вверх, означал в карточной символике успех и богатство, а острием вниз - несчастье, удар, смерть. Мой туз лежал острием вниз. Я смешала карты, перетасовала колоду - зловещая карта снова улеглась передо мной угрожающе. Настроение было испорчено, но я убедила себя, что все это просто игра, ведь все здоровы, и вообще все хорошо. Через три дня дедушке внезапно стало плохо с сердцем, он слег, к нему ходил врач, давали какие-то лекарства, папа ездил к нему дежурить по ночам, потом его увезли в больницу, и через несколько дней, придя из школы, я увидела плачущую тетю Клару, перебирающую старые фотографии: дедушка, которому было 69 лет, умер от инфаркта. Случившееся потрясло меня, где-то на задворках сознания забрезжила мысль, что я своим гаданием накликала беду, но в отличии от случая с мячиком и смертью бабушки, понимая, что если я дам этой мысли заполнить себя, то не смогу жить, я сумела затолкать ее далеко в подсознание. В тот день я дала себе слово никогда больше не гадать, и сдержала эту клятву, несмотря на последующие уговоры и мольбы подруг.
Вот сейчас я подошла к самой тяжелой для меня части этого рассказа. Проще было бы промолчать, но это нечестно и по отношению к тем, кто это все читает, и по отношению к памяти дедушки - ведь речь идет о его решении, его выборе.
Дедушка, как и многие интеллигенты начала двадцатого века, был атеистом. Не анти-теистом, не воинствующим безбожником - он уважал право каждого на собственное мнение, но сам он был материалистом, рационалистом и в Бога не верил. Он с большим уважением и почтением относился к еврейским традициям, ему не могла бы даже прийти в голову мысль, например, не сделать обрезание своему сыну, так что когда умерла бабушка, ее естественно, похоронили по обряду. Что после этого произошло с дедушкой, в принципе понятно: похороны любимой жены, умершей в страшных мучениях, не могли не произвести на него удручающее впечатление, но почему-то все это впечатление для него сосредоточилось именно в обряде. После похорон он заявил детям, что после его смерти просит похоронить себя конечно же рядом с бабушкой на Еврейском кладбище, но без всякого обряда - пусть будет гражданская панихида. Дети не ослушались воли отца. Раз не по обряду, то значит в открытом гробу. За несколько лет до этого я была на похоронах дедушки Давида, но те похороны проходили по обряду, т.е. в саване, когда лицо и тело скрыты. А тут я впервые увидела мертвое лицо, и не чье-то, а любимого и дорогого мне человека. Нет, то, что я почувствовала, не было страхом перед мертвецом - было ощущение абсолютной неправильности, чужести происходящего. Конечно, неправильность была в самой смерти дедушки, но она усугублялась видом его неподвижного, окаменевшего, чужого лица. Все куда-то поплыло, ужас подступил к горлу, не давая вздохнуть, и я на несколько мгновений потеряла сознание. Папа подхватил меня, я повисла, ему пришлось почти волоком тащить меня на себе. Возле могилы гроб поставили на землю, какие-то люди с дедушкиной работы долго читали речи, кто по бумажке кто от души, меня шатало и мутило, дурнота то подкатывала то отпускала. От похорон, кроме боли потери, осталось ощущение ужаса.
Я знаю, что в христианском мире людей хоронят в открытом гробу и закрывают крышку, только опуская гроб в могилу. Я не собираюсь, упаси Бог, критиковать чужие обычаи, я хочу только сказать, что они - чужие. Я, четырнадцатилетняя, ничего еще не знавшая и не понимавшая девочка, остро почувствовала это тогда, хотя осознала значительно позже. С тех пор в моей жизни было, к сожалению, много похорон, среди них похороны самых близких (это было уже в Израиле, и естественно, по еврейскому обряду). Мне приходилось видеть и мертвые тела - сперва моей любимой свекрови, потом папы, а в прошлом году мужа. И весь мой печальный опыт только укрепил меня в том давнем ощущении: неправильно, когда лицо мертвого еврея открыто, нельзя, чтобы его видели, это чужеродно для него. Да, дедушка сам выбрал для себя этот путь, может быть, не до конца осознавая, отталкиваясь от отчаяния и горя, но выбрал сам, и нельзя было нарушить его волю. И возможно, он - атеист, сам того не желая, этим своим решением таким образом уйти из жизни, подтолкнул меня к моему выбору того, как жить. Понадобится много таких толчков, пока все они не сложатся вместе, определяя мой путь. И значит, абсолютно все в жизни - и радостное и страшное - было не напрасно.
Да будет память его благословенна.
Продолжение