Пробный шар - 4
К началу
Ну вот мой рассказ разросся, и вроде бы никакой он уже не «пробный шар». Но раз уж я его так опрометчиво назвала, то пусть это остается кодовым названием, эдаким знаком для вас, чтобы ясно было, о чем пойдет речь. А пойдет она теперь о папиной семье. Итак:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Семья папы
Глава первая. Бабушка
Бабушку звали Лея бат Исер, до замужества ее фамилия была Рубанова (вероятно, кто-то из предков был раввином), после - Шейнкар. По документам бабушка была Лея Исеровна. При этом ее старший брат, дядя Яша был записан как Яков Исаевич, а младший, дядя Абрам - Абрам Исаакович. Пути российских писарей воистину неисповедимы. В быту бабушку звали Лизой или Елизаветой Исаевной, для нас с Рудиком (я уже писала о моем брате Рудике - это сын папиной старшей сестры) она была бабушкой Лизой.
У моего сына Эли хранится таллит (молитвенное покрывало, по-русски более принят взятый из идиш ашкеназийский вариант этого слова - таллес) в бархатном мешочке с вышитыми на нем ивритскими буквами АЛЕФ и РЕШ - инициалами имени его прапрадеда, бабушкиного отца Исера Рубанова. Этот таллит, которому уже больше ста лет, бережно передавался все эти годы от старших членов семьи к младшим. До недавнего времени Эли в нем молился, но ткань от старости стала расползаться, нитки - сечься, так что теперь таллит хранится в качестве семейной реликвии. К сожалению, мало у кого сохранились подобные свидетельства прошлого: революции, войны, добровольные и вынужденные смены мест жительства - чудовищная мясорубка, перемалывающая судьбы, практически не оставляла хрупким вещам шанса уцелеть.
Бабушка была необыкновенно красива. Мама вспоминает, как впервые пришла с папой к нему домой, дверь им открыла бабушка, и мама - молоденькая девушка - замерла с открытым ртом, потрясенная. Бабушку такая реакция не удивила: она привыкла.
В старой дореволюционной Еврейской Энциклопедии я прочла, что один из характерных еврейских типов это блондин с голубыми глазами. Бабушка была именно такой. Хотя на мой взгляд, у нее были совершенно еврейские черты, но светлая масть часто сбивала с толку антисемитов. Даже в погромные годы гражданской войны на Украине казаки расплывались в улыбке: «Проходите, барышня!». Бабушка не передала свою внешность никому из своих потомков, на фотографиях выходила плохо, получалась на них намного старше своих лет: она не успела дожить до того возраста, на который выглядит на фотокарточках - умерла в 52 года. За год до ее смерти они с моим папой ходили вместе по делам, и кто-то сказал папе: «Какая у Вас красивая жена!». Папа всю жизнь выглядел мальчишкой, а тогда и подавно, так что раз бабушку приняли за жену собственного сына, значит выглядела она молодо, и фотографии обманывают. Есть только две, от которых у меня всегда замирало сердце, там ей 17 лет.
Бабушкины братья тоже были очень красивы, все они пошли в свою красавицу-мать (мою прабабушку Риву), которая и в старости была необыкновенно хороша. Мой дедушка (ее зять), в доме которого она жила последние годы своей жизни (после смерти своего мужа, а моего прадедушки Исера), во время семейных трапез называл ее украшением стола. Родным языком ее был идиш, русский она знала очень плохо. Как-то между ней и внуком (моим папой) произошел такой разговор: «Исенька, - сказала бабушка, - кушай суп с хлеб» - «Бабушка, - возразил мальчик, - нужно говорить: с хле-БОМ» - «Зол зайн мит а-БОМ», - согласилась бабушка (на идиш: «пусть будет с БОМ»).
Семья Рубановых. 1909 год. Слева направо: Бабушка Лиза (7 лет), прадедушка Исер (бабушкин отец), дядя Яша (старший бабушкин брат), прабабушка Рива (мама бабушки), дядя Абрам (младший бабушкин брат).
Со своими детьми (дядей Яшей, бабушкой и дядей Абрамом) и с зятем (дедушкой) она говорила на идиш. Проблема была с невесткой, тетей Сютой - женой дяди Яши, которая идиш не знала абсолютно. В документах тетя Сюта была записана Бертой, но это не имело к действительности никакого отношения: настоящее имя ее было Бася (в современном иврите - Батья). Уменьшительное от Баси - Басюта. Первый слог отпал, осталась Сюта. В точности как у Шолом-Алейхема в «Песни песней»: «Эстер-Либэ, Либузя, Бузя». Как получилось, что тетя Сюта не знала идиш, мне непонятно. В те годы среди евреев это было редкостью. Через двадцать лет, в синагоге во время хупы моих родителей она, очень стесняясь своего незнания языка, и боясь, что раввин ее о чем-нибудь спросит, попросила бабушку Лизу: «Если ребе подойдет ко мне, скажи, что я глухонемая, а то стыдно». (Рав Лобанов говорил с евреями только на идиш, вне зависимости от того, понимают ли они его. Я подозреваю, что прожив всю жизнь в Ленинграде, он хорошо знал русский, однако принципиально не использовал его, общаясь с евреями - очевидно из воспитательных соображений. Впрочем, рядом всегда находился кто-то, кто переводил. Еще через двадцать лет, уже во время нашей хупы, слова рава нам с мужем будет переводить моя бабушка Клара).
Но я сильно забежала вперед. Семья Рубановых жила в Кривом Роге, позднее переехала в Харьков. Бабушка училась в гимназии - не в ивритской, как мамина мама, а в русской. Вышла замуж рано, дедушка был старше ее на 8 лет, жили они в Харькове. Когда родилась их старшая дочь - моя тетя Клара (не путать с бабушкой Кларой - маминой мамой!), бабушке было 19 лет. Через три с половиной года родился мой папа. Когда ему было полгода, все они, вместе с бабушкиными братьями переехали в Ленинград.
Шел 25-ый год. Ленинград после революции, первых репрессий и голода военного коммунизма обезлюдел, дома пустовали. Дедушка с дядей Яшей выбрали две квартиры одна под другой, на 16-ой линии Васильевского Острова: на третьем этаже поселились дедушка и бабушка с детьми, а на четвертом - дядя Яша с тетей Сютой - их старшая дочь Руфа родилась через год после переезда. Квартиры были трехкомнатными (гостиная, спальня, детская), с большой кухней, коридором и прихожей (я прожила в этой квартире все свое детство до 15 лет, от воспоминаний о ней и сейчас подступает комок к горлу).
Это было время НЭПа, и дедушка с дядей Яшей и совсем молоденьким дядей Абрамом решили открыть мастерскую по изготовлению красок - у дедушки был опыт: он еще до революции работал подмастерьем в мастерской у своего старшего брата. Богачами они не стали, но жили вполне прилично: за детьми следила бонна, говорившая с ними по-немецки, в доме было пианино. Потом частников стали прижимать. Хотя владельцы маленькой мастерской не считались нэпманами, а проходили по тогдашнему реестру как кустари-одиночки, но в какой-то момент они почувствовали, что все это может плохо кончиться. Мастерскую закрыли, дедушка пошел работать в артель «Красный химик», дядя Яша тоже куда-то устроился, дядю Абрама забрали в армию. Но очевидно, они уже были на заметке - в один далеко не прекрасный день всех взрослых членов обеих семей арестовали: дедушку, бабушку, дядю Яшу и тетю Сюту. Руфе тогда было года два с небольшим, папе около четырех, тете Кларе - семь с чем-то. То было время «золотой лихорадки»: людей сажали в тюрьму, чтобы заставить отдать золото и валюту. Подробности происходившего тогда блестяще описаны Булгаковым в главе «Сон Никанора Ивановича». Я помню, как потрясла меня в свое время эта глава, выброшенная по понятным причинам из первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» (и тут же вместе со всеми прочими купюрами попавшая в самиздат), гротескным совпадением с семейными рассказами, слышанными в детстве. Конечно, в действительности не было никакого театра, была Петропавловская крепость - та самая, знаменитая, и страх за оставшихся дома маленьких детей. В конце концов откупились обручальными кольцами и вынутыми из ушей сережками - другого золота просто не было. Слава Богу, отпустили.
Бабушка три года училась в медицинском институте, но не закончила из-за связанных с арестом событий. Работала она бухгалтером в какой-то конторе. Тут мне хочется рассказать одну типичную для того времени историю. Для укрепления «трудовой дисциплины», за опоздание на работу на больше, чем 20 минут, тогда давали срок. Как-то раз бабушка почему-то задержалась, и боясь опоздать, в панике выскочила из дома. Прибежав на работу, она обнаружила, что в спешке забыла надеть... юбку. Пришлось ей весь день сидеть в жарко натопленном помещении в пальто. Однако они были молоды и ко всему относились с юмором, это помогало. Детей отдали учиться в еврейскую школу. Подробнее про эту школу я расскажу, Бог даст, когда буду говорить о папе.
Семья была на редкость дружная, две квартиры воспринимались как одна двухэтажная. Семья дяди Яши (Рубановы) звалась «верхними», за то, что жили на более высоком этаже. Семья бабушки с дедушкой (Шейнкары) - «нижними». Эти названия прошли через всю жизнь, даже когда в середине шестидесятых выросшие дети разъехались в разные концы города, все равно говорили: поедем к «верхним», или: надо позвонить «нижним». Даже в Израиле эти понятия не отмерли. А когда жили рядом, то бывали друг у друга постоянно, делились всем, вместе веселились. А веселиться умели. Даже неприятности становились источником смеха. Как-то на кухне у «верхних» обвалился кусок пола, который был, естественно, потолком квартиры «нижних». Образовалась дыра. Оказалось, что это даже удобно: не надо выходить из квартиры, чтобы поговорить. В шутку обсуждали идею так дыру и оставить.
Со временем квартиры «уплотнялись»: сперва вышла замуж тетя Клара, ей с мужем отдали спальню. Потом женился папа, и они с мамой поселились в бывшей детской, а бабушке с дедушкой осталась бывшая гостиная. У тети Клары с дядей Борей родился Рудик, через полтора года у папы с мамой родилась я, а еще через семь лет - когда бабушки уже не было - Лена (я уже рассказывала, что ее назвали в честь бабушки). К тому же у нас были няни, которые тоже жили в нашей квартире. В Ленинград приехала учиться дедушкина племянница Неля, и она тоже поселилась с нами. У «верхних» дочери приводили в свой дом мужей и рожали детей. В результате и наверху и внизу жила уйма народу.
Стоят - слева направо: папа, мама, дядя Боря, тетя Клара, Инна - старшая дочь дяди Абрама и тети Жени (Инна тут маленькая, низенькая, потому видна почти вровень с сидящей бабушкой), дядя Абрам (младший бабушкин брат), его жена тетя Женя, Руфа - старшая дочь дяди Яши (старшего бабушкиного брата) и тети Сюты.
Сидят - слева направо: Неля (дедушкина племянница, жившая у нас во время своей учебы в Ленинграде), дедушка Митя, бабушка Лиза, тетя Сюта (жена дяди Яши), Ляля (младшая дочь дяди Яши и тети Сюты), дядя Яша.
Во времена моего детства телефон и телевизор (знаменитый КВН с линзой) были только у «верхних». Пользовались ими все. Была разработана система сигнализации, чтобы дать знать, кого из «нижних» зовут к телефону: «верхние» стучали в пол над нужной комнатой. Особой точности при этом достичь было трудно, и в конце концов папа с мужем Руфы провели через вентиляционное отверстие в туалете провод с телефонными трубками на концах. К трубкам были приделаны звонки - обычные квартирные. Получился локальный межквартирный телефон. Теперь когда кого-то из «нижних» просили к городскому телефону, его вызывали наверх по «местному». Но все это будет намного позднее, а пока что мы дошли до 41-го года.
Когда началась война и блокада, семья (кроме моего шестнадцатилетнего папы, ушедшего добровольцем на фронт), оставалась в Ленинграде. Дедушка не мог воевать по состоянию здоровья, дядю Яшу мобилизовали в части ленинградской ПВО, жил он дома. За два месяца до начала войны у них с тетей Сютой родилась вторая дочь Ляля. Наступила страшная блокадная зима, температура опускалась за 40 градусов, что для Ленинграда неслыханно. Чтобы было теплее, все семеро - дедушка, бабушка, тетя Клара, дядя Яша, тетя Сюта, Руфа и крохотная Ляля - жили вместе в одной комнате в нижней квартире. Все заботы, все усилия семьи сконцентрировались на спасении младенца. Трудно даже представить себе, как им это удалось, но они смогли пережить первый блокадный год, и весной 42-го года им всем (кроме, разумеется, дяди Яши, который был младшим лейтенантом ПВО) удалось эвакуироваться через Ладогу на Большую Землю. Блокадников встречали котлами с кашей, и тут чуть не произошла трагедия: после жестокого голода самое опасное было переесть, это грозило немедленной смертью, но тетя Клара не могла совладать с собой. Она набросилась на кашу, так что ее пришлось отрывать силой.
О ленинградской блокаде много писали и рассказывали, и все равно тем, кто не испытал, постичь ее невозможно. Маленькие, несущественные для истории детали, рассказанные вскользь, между прочим, как нечто само собой разумеющееся, иногда поражают сильнее, чем фантастическая статистика потерь. В первые же блокадные месяцы в городе не осталось никаких животных - всех съели. Когда в 43-ем прорвали, наконец, блокаду - единственную непонятно каким чудом уцелевшую кошку поселили в витрине одного из магазинов на Невском. К этой витрине как в зоопарк водили призрачных, прозрачных блокадных детей, чтобы они увидели, что на свете, оказывается, кроме человека, существуют и другие живые существа. С этой целью привела туда своего трехлетнего сына, спасенного ценой нечеловеческих усилий, измученная молодая женщина, которой через 25 лет суждено будет стать моей свекровью. После первой и самой тяжелой блокадной зимы, когда одна за другой умерли ее бабушка и мама, она осталась одна с ребенком. В умирающем городе, где мертвых оставляли на улицах, потому что не было сил дотащить их до кладбища, где всех клали в одну большую братскую могилу, она заплатила самым ценным - продуктами - для того, чтобы похоронить их на Еврейском кладбище по обряду. Заплатила хлебом за молитву, отрывая от себя и от своего драгоценного мальчика - моего будущего мужа, который был смыслом и целью ее жизни. Просто потому, что не могла иначе.
В конце концов папина семья оказалась в Омске. Все, кроме занятой малышкой тети Сюты, тяжело работали. По долгу службы бабушке периодически приходилось возить что-то в совхоз на телеге, которой она научилась править. Как-то зимой она ехала поздно вечером через лес, как вдруг на дорогу вышла большая собака. Потом еще одна. И еще. Кони захрипели и встали на дыбы. И тут бабушка поняла, что это волки. Она натянула поводья и закричала волкам: «Кыш! Кыш!». Те очень удивились, посмотрели на нее внимательно и... ушли. Только приехав на место, она узнала, что утром они задрали совхозную овцу и были сыты, потому ее и не тронули.
В Омске - слева направо: тетя Сюта, Ляля и бабушка Лиза.
После войны вернулись в Ленинград. Бабушка продолжала работать бухгалтером, но нервотрепка и усталость после тяжелейшего труда в эвакуации были ей не под силу, и через некоторое время она, несмотря на стесненность в средствах, ушла с работы. Может быть, предчувствовала, что жить ей осталось совсем немного? Наверно нет: она была молода и прекрасна, и дом продолжал искриться весельем. Обзавелись семьями дети, появились внуки. На какой-то вечеринке у папы с мамой кто-то из друзей провозгласил тост за поразительный вкус дедушки и папы в выборе жен: надо же, в одной семье две такие красавицы!..
В 53-ем году у бабушки обнаружили рак желудка. Ее оперировали, потом облучали - умирание длилось год. Это был год мучений: я помню - мы с Рудиком играли, как вдруг в соседней комнате, где лежала бабушка, раздавались ужасные нечеловеческие крики боли. Мы замирали, не дыша. Эти крики до сих пор звучат у меня в ушах, когда я вспоминаю бабушку. Она умерла в июне 54-го года в возрасте 52-х лет, и была похоронена по обряду на ленинградском Еврейском кладбище. Мне было пять с половиной лет, Рудику - семь. Нас с ним на похороны не взяли.
Незадолго до смерти бабушка подарила мне мячик. Она уже давно не выходила тогда из дому, но кто-то по ее просьбе купил его для меня. Тем летом на даче, играя с ним, я вспоминала о бабушке. Как-то я подбросила мячик слишком сильно, и он закатился под дом: там была большая яма под фундаментом. Я попыталась достать его палкой, но только протолкнула дальше под дом. Меня охватил ужас: я потеряла бабушкин подарок! Я предала ее память! Это я, только я одна виновата в бабушкиной смерти! То, что беда с мячиком, произошла, когда бабушки уже не было, не имело для меня никакого значения: дети ощущают время и причинно-следственные связи не так, как взрослые - более чутко и, возможно, ближе к главной вселенской истине. До конца лета я по несколько часов в день, таясь от всех, валялась у злополучной дыры, пытаясь как-то спасти мяч, а значит и бабушку. Кажется, как просто было бы попросить о помощи папу, но такое кощунство мне и в голову не приходило: ведь папа - бабушкин сын, а я - предательница! Как могу я признаться ему в своем преступлении, ведь это причинит ему еще более сильную боль!
За тридевять земель и
за тридевять преград,
везения, веселья,
бессилия сто крат -
там, в тридесятом царстве,
на солнечном лугу
сплетает лето жар свой
в веселый желтый жгут,
там две косы по пояс,
ну а трава - по грудь,
через дыру в заборе
ведет беспечный путь.
Но бабушка и мячик
замкнули круг потерь:
он потерялся, значит,
ей умереть теперь,
хотя ее не стало,
когда был мячик цел -
возмездие - сначала,
причина ждет в конце.
Подарок - это память,
не спас - пощады нет,
и бабушка не с нами,
а вся вина на мне.
В пять лет сужденья метки,
и горе горячо,
своим грехам несметным
я открываю счет,
гремит за этим стартом
цепочка лет и бед,
и в тридесятом царстве
источник и ответ,
за тридевять кордонов,
за тридевять утрат,
где мяч лежит под домом,
и палкой не достать.
Благословенна будь память о ней...
Продолжение
Ну вот мой рассказ разросся, и вроде бы никакой он уже не «пробный шар». Но раз уж я его так опрометчиво назвала, то пусть это остается кодовым названием, эдаким знаком для вас, чтобы ясно было, о чем пойдет речь. А пойдет она теперь о папиной семье. Итак:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Семья папы
Глава первая. Бабушка
Бабушку звали Лея бат Исер, до замужества ее фамилия была Рубанова (вероятно, кто-то из предков был раввином), после - Шейнкар. По документам бабушка была Лея Исеровна. При этом ее старший брат, дядя Яша был записан как Яков Исаевич, а младший, дядя Абрам - Абрам Исаакович. Пути российских писарей воистину неисповедимы. В быту бабушку звали Лизой или Елизаветой Исаевной, для нас с Рудиком (я уже писала о моем брате Рудике - это сын папиной старшей сестры) она была бабушкой Лизой.
У моего сына Эли хранится таллит (молитвенное покрывало, по-русски более принят взятый из идиш ашкеназийский вариант этого слова - таллес) в бархатном мешочке с вышитыми на нем ивритскими буквами АЛЕФ и РЕШ - инициалами имени его прапрадеда, бабушкиного отца Исера Рубанова. Этот таллит, которому уже больше ста лет, бережно передавался все эти годы от старших членов семьи к младшим. До недавнего времени Эли в нем молился, но ткань от старости стала расползаться, нитки - сечься, так что теперь таллит хранится в качестве семейной реликвии. К сожалению, мало у кого сохранились подобные свидетельства прошлого: революции, войны, добровольные и вынужденные смены мест жительства - чудовищная мясорубка, перемалывающая судьбы, практически не оставляла хрупким вещам шанса уцелеть.
Бабушка была необыкновенно красива. Мама вспоминает, как впервые пришла с папой к нему домой, дверь им открыла бабушка, и мама - молоденькая девушка - замерла с открытым ртом, потрясенная. Бабушку такая реакция не удивила: она привыкла.
В старой дореволюционной Еврейской Энциклопедии я прочла, что один из характерных еврейских типов это блондин с голубыми глазами. Бабушка была именно такой. Хотя на мой взгляд, у нее были совершенно еврейские черты, но светлая масть часто сбивала с толку антисемитов. Даже в погромные годы гражданской войны на Украине казаки расплывались в улыбке: «Проходите, барышня!». Бабушка не передала свою внешность никому из своих потомков, на фотографиях выходила плохо, получалась на них намного старше своих лет: она не успела дожить до того возраста, на который выглядит на фотокарточках - умерла в 52 года. За год до ее смерти они с моим папой ходили вместе по делам, и кто-то сказал папе: «Какая у Вас красивая жена!». Папа всю жизнь выглядел мальчишкой, а тогда и подавно, так что раз бабушку приняли за жену собственного сына, значит выглядела она молодо, и фотографии обманывают. Есть только две, от которых у меня всегда замирало сердце, там ей 17 лет.
Бабушкины братья тоже были очень красивы, все они пошли в свою красавицу-мать (мою прабабушку Риву), которая и в старости была необыкновенно хороша. Мой дедушка (ее зять), в доме которого она жила последние годы своей жизни (после смерти своего мужа, а моего прадедушки Исера), во время семейных трапез называл ее украшением стола. Родным языком ее был идиш, русский она знала очень плохо. Как-то между ней и внуком (моим папой) произошел такой разговор: «Исенька, - сказала бабушка, - кушай суп с хлеб» - «Бабушка, - возразил мальчик, - нужно говорить: с хле-БОМ» - «Зол зайн мит а-БОМ», - согласилась бабушка (на идиш: «пусть будет с БОМ»).
Семья Рубановых. 1909 год. Слева направо: Бабушка Лиза (7 лет), прадедушка Исер (бабушкин отец), дядя Яша (старший бабушкин брат), прабабушка Рива (мама бабушки), дядя Абрам (младший бабушкин брат).
Со своими детьми (дядей Яшей, бабушкой и дядей Абрамом) и с зятем (дедушкой) она говорила на идиш. Проблема была с невесткой, тетей Сютой - женой дяди Яши, которая идиш не знала абсолютно. В документах тетя Сюта была записана Бертой, но это не имело к действительности никакого отношения: настоящее имя ее было Бася (в современном иврите - Батья). Уменьшительное от Баси - Басюта. Первый слог отпал, осталась Сюта. В точности как у Шолом-Алейхема в «Песни песней»: «Эстер-Либэ, Либузя, Бузя». Как получилось, что тетя Сюта не знала идиш, мне непонятно. В те годы среди евреев это было редкостью. Через двадцать лет, в синагоге во время хупы моих родителей она, очень стесняясь своего незнания языка, и боясь, что раввин ее о чем-нибудь спросит, попросила бабушку Лизу: «Если ребе подойдет ко мне, скажи, что я глухонемая, а то стыдно». (Рав Лобанов говорил с евреями только на идиш, вне зависимости от того, понимают ли они его. Я подозреваю, что прожив всю жизнь в Ленинграде, он хорошо знал русский, однако принципиально не использовал его, общаясь с евреями - очевидно из воспитательных соображений. Впрочем, рядом всегда находился кто-то, кто переводил. Еще через двадцать лет, уже во время нашей хупы, слова рава нам с мужем будет переводить моя бабушка Клара).
Но я сильно забежала вперед. Семья Рубановых жила в Кривом Роге, позднее переехала в Харьков. Бабушка училась в гимназии - не в ивритской, как мамина мама, а в русской. Вышла замуж рано, дедушка был старше ее на 8 лет, жили они в Харькове. Когда родилась их старшая дочь - моя тетя Клара (не путать с бабушкой Кларой - маминой мамой!), бабушке было 19 лет. Через три с половиной года родился мой папа. Когда ему было полгода, все они, вместе с бабушкиными братьями переехали в Ленинград.
Шел 25-ый год. Ленинград после революции, первых репрессий и голода военного коммунизма обезлюдел, дома пустовали. Дедушка с дядей Яшей выбрали две квартиры одна под другой, на 16-ой линии Васильевского Острова: на третьем этаже поселились дедушка и бабушка с детьми, а на четвертом - дядя Яша с тетей Сютой - их старшая дочь Руфа родилась через год после переезда. Квартиры были трехкомнатными (гостиная, спальня, детская), с большой кухней, коридором и прихожей (я прожила в этой квартире все свое детство до 15 лет, от воспоминаний о ней и сейчас подступает комок к горлу).
Это было время НЭПа, и дедушка с дядей Яшей и совсем молоденьким дядей Абрамом решили открыть мастерскую по изготовлению красок - у дедушки был опыт: он еще до революции работал подмастерьем в мастерской у своего старшего брата. Богачами они не стали, но жили вполне прилично: за детьми следила бонна, говорившая с ними по-немецки, в доме было пианино. Потом частников стали прижимать. Хотя владельцы маленькой мастерской не считались нэпманами, а проходили по тогдашнему реестру как кустари-одиночки, но в какой-то момент они почувствовали, что все это может плохо кончиться. Мастерскую закрыли, дедушка пошел работать в артель «Красный химик», дядя Яша тоже куда-то устроился, дядю Абрама забрали в армию. Но очевидно, они уже были на заметке - в один далеко не прекрасный день всех взрослых членов обеих семей арестовали: дедушку, бабушку, дядю Яшу и тетю Сюту. Руфе тогда было года два с небольшим, папе около четырех, тете Кларе - семь с чем-то. То было время «золотой лихорадки»: людей сажали в тюрьму, чтобы заставить отдать золото и валюту. Подробности происходившего тогда блестяще описаны Булгаковым в главе «Сон Никанора Ивановича». Я помню, как потрясла меня в свое время эта глава, выброшенная по понятным причинам из первой публикации «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» (и тут же вместе со всеми прочими купюрами попавшая в самиздат), гротескным совпадением с семейными рассказами, слышанными в детстве. Конечно, в действительности не было никакого театра, была Петропавловская крепость - та самая, знаменитая, и страх за оставшихся дома маленьких детей. В конце концов откупились обручальными кольцами и вынутыми из ушей сережками - другого золота просто не было. Слава Богу, отпустили.
Бабушка три года училась в медицинском институте, но не закончила из-за связанных с арестом событий. Работала она бухгалтером в какой-то конторе. Тут мне хочется рассказать одну типичную для того времени историю. Для укрепления «трудовой дисциплины», за опоздание на работу на больше, чем 20 минут, тогда давали срок. Как-то раз бабушка почему-то задержалась, и боясь опоздать, в панике выскочила из дома. Прибежав на работу, она обнаружила, что в спешке забыла надеть... юбку. Пришлось ей весь день сидеть в жарко натопленном помещении в пальто. Однако они были молоды и ко всему относились с юмором, это помогало. Детей отдали учиться в еврейскую школу. Подробнее про эту школу я расскажу, Бог даст, когда буду говорить о папе.
Семья была на редкость дружная, две квартиры воспринимались как одна двухэтажная. Семья дяди Яши (Рубановы) звалась «верхними», за то, что жили на более высоком этаже. Семья бабушки с дедушкой (Шейнкары) - «нижними». Эти названия прошли через всю жизнь, даже когда в середине шестидесятых выросшие дети разъехались в разные концы города, все равно говорили: поедем к «верхним», или: надо позвонить «нижним». Даже в Израиле эти понятия не отмерли. А когда жили рядом, то бывали друг у друга постоянно, делились всем, вместе веселились. А веселиться умели. Даже неприятности становились источником смеха. Как-то на кухне у «верхних» обвалился кусок пола, который был, естественно, потолком квартиры «нижних». Образовалась дыра. Оказалось, что это даже удобно: не надо выходить из квартиры, чтобы поговорить. В шутку обсуждали идею так дыру и оставить.
Со временем квартиры «уплотнялись»: сперва вышла замуж тетя Клара, ей с мужем отдали спальню. Потом женился папа, и они с мамой поселились в бывшей детской, а бабушке с дедушкой осталась бывшая гостиная. У тети Клары с дядей Борей родился Рудик, через полтора года у папы с мамой родилась я, а еще через семь лет - когда бабушки уже не было - Лена (я уже рассказывала, что ее назвали в честь бабушки). К тому же у нас были няни, которые тоже жили в нашей квартире. В Ленинград приехала учиться дедушкина племянница Неля, и она тоже поселилась с нами. У «верхних» дочери приводили в свой дом мужей и рожали детей. В результате и наверху и внизу жила уйма народу.
Стоят - слева направо: папа, мама, дядя Боря, тетя Клара, Инна - старшая дочь дяди Абрама и тети Жени (Инна тут маленькая, низенькая, потому видна почти вровень с сидящей бабушкой), дядя Абрам (младший бабушкин брат), его жена тетя Женя, Руфа - старшая дочь дяди Яши (старшего бабушкиного брата) и тети Сюты.
Сидят - слева направо: Неля (дедушкина племянница, жившая у нас во время своей учебы в Ленинграде), дедушка Митя, бабушка Лиза, тетя Сюта (жена дяди Яши), Ляля (младшая дочь дяди Яши и тети Сюты), дядя Яша.
Во времена моего детства телефон и телевизор (знаменитый КВН с линзой) были только у «верхних». Пользовались ими все. Была разработана система сигнализации, чтобы дать знать, кого из «нижних» зовут к телефону: «верхние» стучали в пол над нужной комнатой. Особой точности при этом достичь было трудно, и в конце концов папа с мужем Руфы провели через вентиляционное отверстие в туалете провод с телефонными трубками на концах. К трубкам были приделаны звонки - обычные квартирные. Получился локальный межквартирный телефон. Теперь когда кого-то из «нижних» просили к городскому телефону, его вызывали наверх по «местному». Но все это будет намного позднее, а пока что мы дошли до 41-го года.
Когда началась война и блокада, семья (кроме моего шестнадцатилетнего папы, ушедшего добровольцем на фронт), оставалась в Ленинграде. Дедушка не мог воевать по состоянию здоровья, дядю Яшу мобилизовали в части ленинградской ПВО, жил он дома. За два месяца до начала войны у них с тетей Сютой родилась вторая дочь Ляля. Наступила страшная блокадная зима, температура опускалась за 40 градусов, что для Ленинграда неслыханно. Чтобы было теплее, все семеро - дедушка, бабушка, тетя Клара, дядя Яша, тетя Сюта, Руфа и крохотная Ляля - жили вместе в одной комнате в нижней квартире. Все заботы, все усилия семьи сконцентрировались на спасении младенца. Трудно даже представить себе, как им это удалось, но они смогли пережить первый блокадный год, и весной 42-го года им всем (кроме, разумеется, дяди Яши, который был младшим лейтенантом ПВО) удалось эвакуироваться через Ладогу на Большую Землю. Блокадников встречали котлами с кашей, и тут чуть не произошла трагедия: после жестокого голода самое опасное было переесть, это грозило немедленной смертью, но тетя Клара не могла совладать с собой. Она набросилась на кашу, так что ее пришлось отрывать силой.
О ленинградской блокаде много писали и рассказывали, и все равно тем, кто не испытал, постичь ее невозможно. Маленькие, несущественные для истории детали, рассказанные вскользь, между прочим, как нечто само собой разумеющееся, иногда поражают сильнее, чем фантастическая статистика потерь. В первые же блокадные месяцы в городе не осталось никаких животных - всех съели. Когда в 43-ем прорвали, наконец, блокаду - единственную непонятно каким чудом уцелевшую кошку поселили в витрине одного из магазинов на Невском. К этой витрине как в зоопарк водили призрачных, прозрачных блокадных детей, чтобы они увидели, что на свете, оказывается, кроме человека, существуют и другие живые существа. С этой целью привела туда своего трехлетнего сына, спасенного ценой нечеловеческих усилий, измученная молодая женщина, которой через 25 лет суждено будет стать моей свекровью. После первой и самой тяжелой блокадной зимы, когда одна за другой умерли ее бабушка и мама, она осталась одна с ребенком. В умирающем городе, где мертвых оставляли на улицах, потому что не было сил дотащить их до кладбища, где всех клали в одну большую братскую могилу, она заплатила самым ценным - продуктами - для того, чтобы похоронить их на Еврейском кладбище по обряду. Заплатила хлебом за молитву, отрывая от себя и от своего драгоценного мальчика - моего будущего мужа, который был смыслом и целью ее жизни. Просто потому, что не могла иначе.
В конце концов папина семья оказалась в Омске. Все, кроме занятой малышкой тети Сюты, тяжело работали. По долгу службы бабушке периодически приходилось возить что-то в совхоз на телеге, которой она научилась править. Как-то зимой она ехала поздно вечером через лес, как вдруг на дорогу вышла большая собака. Потом еще одна. И еще. Кони захрипели и встали на дыбы. И тут бабушка поняла, что это волки. Она натянула поводья и закричала волкам: «Кыш! Кыш!». Те очень удивились, посмотрели на нее внимательно и... ушли. Только приехав на место, она узнала, что утром они задрали совхозную овцу и были сыты, потому ее и не тронули.
В Омске - слева направо: тетя Сюта, Ляля и бабушка Лиза.
После войны вернулись в Ленинград. Бабушка продолжала работать бухгалтером, но нервотрепка и усталость после тяжелейшего труда в эвакуации были ей не под силу, и через некоторое время она, несмотря на стесненность в средствах, ушла с работы. Может быть, предчувствовала, что жить ей осталось совсем немного? Наверно нет: она была молода и прекрасна, и дом продолжал искриться весельем. Обзавелись семьями дети, появились внуки. На какой-то вечеринке у папы с мамой кто-то из друзей провозгласил тост за поразительный вкус дедушки и папы в выборе жен: надо же, в одной семье две такие красавицы!..
В 53-ем году у бабушки обнаружили рак желудка. Ее оперировали, потом облучали - умирание длилось год. Это был год мучений: я помню - мы с Рудиком играли, как вдруг в соседней комнате, где лежала бабушка, раздавались ужасные нечеловеческие крики боли. Мы замирали, не дыша. Эти крики до сих пор звучат у меня в ушах, когда я вспоминаю бабушку. Она умерла в июне 54-го года в возрасте 52-х лет, и была похоронена по обряду на ленинградском Еврейском кладбище. Мне было пять с половиной лет, Рудику - семь. Нас с ним на похороны не взяли.
Незадолго до смерти бабушка подарила мне мячик. Она уже давно не выходила тогда из дому, но кто-то по ее просьбе купил его для меня. Тем летом на даче, играя с ним, я вспоминала о бабушке. Как-то я подбросила мячик слишком сильно, и он закатился под дом: там была большая яма под фундаментом. Я попыталась достать его палкой, но только протолкнула дальше под дом. Меня охватил ужас: я потеряла бабушкин подарок! Я предала ее память! Это я, только я одна виновата в бабушкиной смерти! То, что беда с мячиком, произошла, когда бабушки уже не было, не имело для меня никакого значения: дети ощущают время и причинно-следственные связи не так, как взрослые - более чутко и, возможно, ближе к главной вселенской истине. До конца лета я по несколько часов в день, таясь от всех, валялась у злополучной дыры, пытаясь как-то спасти мяч, а значит и бабушку. Кажется, как просто было бы попросить о помощи папу, но такое кощунство мне и в голову не приходило: ведь папа - бабушкин сын, а я - предательница! Как могу я признаться ему в своем преступлении, ведь это причинит ему еще более сильную боль!
За тридевять земель и
за тридевять преград,
везения, веселья,
бессилия сто крат -
там, в тридесятом царстве,
на солнечном лугу
сплетает лето жар свой
в веселый желтый жгут,
там две косы по пояс,
ну а трава - по грудь,
через дыру в заборе
ведет беспечный путь.
Но бабушка и мячик
замкнули круг потерь:
он потерялся, значит,
ей умереть теперь,
хотя ее не стало,
когда был мячик цел -
возмездие - сначала,
причина ждет в конце.
Подарок - это память,
не спас - пощады нет,
и бабушка не с нами,
а вся вина на мне.
В пять лет сужденья метки,
и горе горячо,
своим грехам несметным
я открываю счет,
гремит за этим стартом
цепочка лет и бед,
и в тридесятом царстве
источник и ответ,
за тридевять кордонов,
за тридевять утрат,
где мяч лежит под домом,
и палкой не достать.
Благословенна будь память о ней...
Продолжение