Как я обманула советскую власть
Примечательный комментарий к одному из постов моей славной френдлины (френдессы, френды, френдши) напомнил мне давнюю историю о том, как мы уезжали из нашей доисторической родины-мачехи.
Напоминаю, что дело было в 1974-ом году прошлого века. Владик ( мой муж, если кто не в курсе) вышел из лагеря 15-го июня того же года. Сидел он трудно, поскольку по мнению администрации упорно отказывался встать на путь исправления. Это заключалось в том, что он организовал и вел ульпан по изучению иврита, куда записались все зеки, имевшие хоть какое-то отношение к еврейству. Таких оказалось довольно много: во-первых еврейские (а точнее, антиеврейские) процессы прошли во многих городах, так что количество зеков, посаженных в результате, превышало количество имевшихся в наличии лагерей для политических, а во-вторых, в ульпан начали ходить евреи, сидевшие и по другим статьям, в основном молодые марксисты, которых тоже оказалось немало. Забегая вперед, скажу, что многие из них постепенно перековались в сионистов и, выйдя из лагеря, уехали в Израиль.
Кроме того, на обязательных для зеков политинформациях Владик задавал начальственным лекторам столь каверзные вопросы, на которые они никак не могли ответить, несмотря на всю свою партийно-советскую казуистику, что в конце концов его перестали на эти политинформации пускать. Но наказывать за непосещение разумеется не перестали. Ну и были еще и голодовки протеста и прочие, активно не нравящиеся начальству вещи. Так что часть срока он провел во внутрилагерной тюрьме с еще более тяжелыми условиями и еще более урезанной пайкой, а последний год практически весь провел в карцере.
Я уже рассказывала, что даже соввласть считала, что больше 15 суток подряд человек в карцере выдержать не может - питание через день: один день только на хлебе и воде, на второй день к этому добавлялась баланда из гнилых капустных листьев, потом опять только маленький кусок хлеба и так далее, сырой холодный закуток с привинченной к стене днем и только на ночь опускавшейся койкой, узенький столбик вместо табуретки, и запрет на какую-либо утепляющую одежду, кроме тонкой робы - поэтому этот срок был максимальным - по закону. Но закон, как известно, что дышло. Поэтому практика была такая: человек отсиживал свои 15 суток, после чего его под конвоем выводили в зону, проводили вокруг лагеря (это символизировало выход из карцера и возвращение в обычную зону) и заводили назад на очередные 15 суток. В результате к моменту освобождения Владик был похож на скелет, обтянутый кожей, хотя самое страшное мы сразу даже не поняли: оказалось, что он вернулся уже безнадежно больным. Но я не об этом сейчас.
Все те наши друзья, осужденные по еврейским процессам, которые освободились до него, тут же беспрепятственно получали разрешение на выезд, поэтому мы тоже думали, что все пойдет гладко. Но не тут-то было. Когда мы пришли в ОВИР со справкой об освобождении в качестве удостоверения личности, у нас неожиданно отказались принять документы и потребовали паспорт. При попытке получить паспорт Владику «напомнили» про поражение в правах и запрет на проживание ближе, чем в 100 км от крупных городов. Повторяю, ни у кого из сидельцев до этого ни паспорт, ни прописку не требовали. Все еще надеясь, что это просто формальность, мы поехали в Лугу, которая как раз отстояла от Ленинграда на те самые 100 км. Но в тамошнем отделении милиции у Владика потребовали вначале найти работу, а уже потом прописываться. На этом я сломалась. У меня началась жуткая истерика. И тогда Владик решил, что у него нет выхода, кроме как идти в ГБ и скандалить, и мы поехали в Ленинград. Владик зашел в здание Большого Дома ( так называлось здание КГБ), а я закрылась в телефонной будке напротив входа, чтобы если он не выйдет, то… уже и не помню, что я должна была делать в этом случае, как-то сейчас все варианты кажутся мне тупиковыми, но выхода у нас не было.
Однако обошлось. Его заверили, что все это недоразумение, что никакой паспорт и прописка нам не нужны, и чтобы завтра мы шли в ОВИР, и документы примут. Так оно и вышло, и довольно скоро мы получили разрешение, причем нам даже дали время на сборы. Кому нужно было помотать нервы с паспортом, трудно сказать. Серпастый-молоткастый Владику так и не довелось получить снова, вместо него выдали ему вот эту визу.
Надо сказать, что Владик к этому моменту уже просто физически не переносил окружающую его действительность. Очень скоро я поняла, что ездить с ним в общественном транспорте себе дороже: он что-нибудь ляпнет вслух, и его снова посадят до того, как мы уедем. Приходилось передвигаться на такси. Но и это мало помогало. Как-то потребовалась нам веревка для упаковки. Пошли мы в хозяйственный магазин втроем: Владик, мой папа и я. Папа к этому моменту уже работал лифтером (справку об отличном окончании лифтерских курсов он потом, наряду с кандидатским дипломом, официально заверил у нотариуса и с гордостью привез в Израиль). И вот эта парочка встала посреди магазина и стала спокойно, не понижая голоса, обсуждать, достаточно ли купленная нами веревка крепка, чтобы повесить на ней все Политбюро. Как я их выволакивала из магазина, это отдельная песня.
Каждому выезжающему за рубеж разрешалось вывезти с собой валюту в размере аж 100$. Советская власть гуманно полагала, что этой суммы вполне достаточно. В Ленинграде валюту можно было приобрести в одном единственном банке, расположенном на ул. Бродского (это не тот Бродский, о котором вы могли подумать, а советский художник) рядом с гостиницей «Европейская». В банк требовалось прийти всем без исключения выезжающим, никаких доверенностей не признавалось: совсем как в очереди, где дефицит давался «в одни руки».
Дело было летом, возможно отпускным сезоном и объяснялись очередь и дикая давка в этом валютном банке. Большинство посетителей собирались в турпоездки в соцстраны. Мы приехали в банк всем составом, т.е. мы с Владиком, пятилетний Эли, Майя Наумовна и Оскар Яковлевич (родители Владика), уезжавшая с нами моя восемнадцатилетняя сестра Лена - chichikdachik - (родители смогли воссоединиться с нами только через полтора года) и помогавший ей папа.
Оскар Яковлевич был уже очень серьезно болен, пережил тяжелый инсульт. Нам удалось посадить их с Майей Наумовной на стулья в стороне от людского водоворота. Толпа быстро отнесла от нас и папу с Леной, мы оказались с ними в разных очередях.
Видя, что стоять придется много часов, Владик обратился к старшей кассирше, которая давала указания остальным сотрудницам. Он объяснил, что его отец инвалид войны, очень больной человек и длительной очереди просто не выдержит. Та отнеслась с пониманием, взглянула на документы и попросила одну из кассирш обслужить нас вне очереди. И тут стоявшая рядом с нами в очереди явно профсоюзная дама с типичной халой на голове откомментировала происходящее: «Как в очереди стоять, так они больные, а как в свой Израứль ехать, так вполне здоровые». На что Владик, у которого, как я уже сказала, проявления советской действительности вызывали непреодолимое отвращение, которое он после отсидки разучился скрывать, ответил по-лагерному: «Заткнись, падла».
Гипотетические блюстители нравственности скажут, что это было некрасиво, некорректно и недостойно интеллигентного человека, и вообще фи. Меня в тот момент все эти рассуждения мало волновали. Я повисла на нем, заставляя замолчать. Тетка куда-то отвалилась в ужасе. Нас действительно быстро обслужили, и мы с деньгами пробились к Владикиным родителям и вместе с ними и Эли подошли к выходной двери. Там стоял охранявший банк милиционер, а рядом с ним мы обнаружили ту самую профсоюзную тетку и с ней группу поддержки. Милиционер заявил, что поступила жалоба, и поэтому он вынужден задержать нас, однако разрешил Владику сперва отправить домой на такси родителей с ребенком. Можете представить себе их состояние: на их глазах только что освободившегося сына опять собирались арестовать не понятно для них за что. Они сопротивлялись, но все же сдались и уехали домой в состоянии паники и ужаса.
Милиционер, надо отдать ему должное, не хотел конфликта и попытался уладить дело тихо. Он предложил Владику уплатить штраф в 1 (один) рубль за нарушение общественного порядка в общественном же месте. Я было вздохнула с облегчением, но не тут-то было: мой любимый муж уже закусил удила и рвался в бой. Он категорически отказался платить штраф, поскольку потерпевшим считал себя. Делать было нечего, милиционер потребовал у Владика документы, долго вертел в руках визу, а потом заявил, что не может нас выпустить, а вынужден вызвать постового, который и проведет нас для разбирательства в отделение.
Я лихорадочно думала, что делать. И придумала. В ответ на требования сатисфакции, с пафосом излагающиеся потерпевшей стороной, я громко возопила: «Она назвала его жидовской мордой!» Каюсь, я обманула советскую милицию: тетка этого не сказала, она только подумала (гипотетические блюстители нравственности и справедливости могут идти лесом). В ответ на мою инсинуацию, она снова закатила глаза, готовая упасть в обморок, но я твердо стояла на своем.
Надо отметить, что с жидовской мордой у советской власти вообще и ее милиции в частности были свои особые отношения. Конечно это выражение считалось ругательным и оскорбительным. Однако за несколько лет до этих событий другой милиционер, в присутствии которого меня-таки назвали этой самой мордой, сказал сакраментальное: «Но это же у вас в паспорте написано!».
В этот момент папа, который был в другой очереди, увидел вдруг, что у выхода что-то происходит, и кинулся к нам. Это произошло как раз тогда, когда я в очередной раз закричала про жидовскую морду. Папа же на любые проявления антисемитизма реагировал всю жизнь очень бурно и тут же вмешался в ситуацию: «Возможно во время войны гражданка была в оккупации, - саркастически заявил он, - и там от фашистов поднабралась таких выражений».
Все помнят, что означало в советское время обвинение в пребывании под оккупацией? Конец партийно-профсоюзной карьеры уж точно. Мадам ахнула и картинно свалилась на руки поддержавших ее подруг. Папа с нами никак не ассоциировался и выглядел посторонним свидетелем, о чем не преминул сообщить. В той толчее и давке никто не мог бы проверить, слышал ли он на самом деле про жидовскую морду или нет.
Наконец пришел вызванный постовой, выслушал краткий отчет своего коллеги, взял у него злополучную визу и скомандовал нам на выход. Папа улучил момент и шепнул мне, что он быстренько закончит с Ленкиными делами (их очередь уже подходила) и прибежит в отделение. Мы под предводительством нового начальника вышли на улицу и свернули на Невский. Тут я решила прощупать ситуацию. Подойдя к грозно шагающему, размахивая визой, блюстителю порядка, я елейно поинтересовалась, почему только у моего мужа изъят удостоверяющий его личность документ, а у оскорбившей его гражданки нет. Тот повернулся ко мне и с ненавистью процедил сквозь зубы: «Молчи, сволочь!» Ничего хорошего это не предвещало, надежда на скорый отъезд из самого свободного в мире государства стала таять и исчезать в летнем мареве. Наконец мы пришли в отделение, и наш рулевой сдал нас начальству - молодому лейтенанту.
Тот внимательно выслушал обе стороны, задумчиво разглядывая визу, а потом вдруг изрек: «Но ведь он же уже 28-го августа улетает, никакой суд до этого времени не успеет, так что…» У меня затеплилась надежда. Противоположная сторона заколебалась и засовещалась. Голоса их зазвучали безнадежно и примиренчески. И вот в этот самый момент, когда приключение удивительным образом обещало завершиться благополучно-благодушно, в отделение ворвался мой, полный сил и пыла папа. Услышав, что все уже готовы более-менее полюбовно разойтись, он набрал в грудь воздуха и разразился гневной филиппикой, что, мол, он-то никуда не уезжает и оставить фашистскую выходку без наказания категорически не согласен. Тотчас же пробудилась одна из подруг пострадавшей и неожиданно возопила, что она - народный заседатель, и тоже этого дела так не оставит. Уже расслабившаяся было пружина угрожающе пошла на второй виток. Но лейтенант явно не хотел лишних забот на свою голову и прочие части тела. «Если хотите, - устало сказал он, - записывайте координаты друг друга и подавайте в суд». И тогда обозванная падлой профсоюзная мадам, пробудившись от летаргии, вдруг изрекла сентенцию, за которую я готова простить ей так и не высказанную ею вслух, но ощутимо витавшую в воздухе жидовскую морду. «А давайте, - в озарении воскликнула она, - сообщим про это туда, куда они едут. И пусть они там его судят!»
Это был апофеоз! И хотя еще не остывший от праведного гнева папа и народная заседательша еще переписывали данные - она из Владикиной визы, а папа из паспорта пострадавшей, но ветер, дувший в паруса скандала, стихал, ибо катарсис уже наступил. Получив назад все документы, мы вышли на улицу. «Папа, - с чувством сказала я, - она не говорила про жидовскую морду, она обошлась эвфемизмом, зря ты пытался это снова раздуть» - «Ну откуда же я мог это знать!», - возмутился он.
Но это был еще не конец, дамы и господа! Потому что если бы эту историю придумывал обычный земной писатель, то скорее всего он именно так ее и завершил бы, но сюжет нашей жизни пишет Мастер высочайшего класса, не оставляющий провисшей без завершения ни одну из нитей. И поэтому нас ожидала еще и кода.
Ко́да (итал. coda - «хвост, конец, шлейф») в музыке - дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения и не принимающийся в расчёт при определении его строения. Кода следует за последним из основных разделов формы, начинается, как правило, после полного каданса.
После банка мы должны были пойти в Аэрофлот, чтобы получить заказанные ранее билеты на самолет. Папа побежал назад в банк за Леной: когда мы ушли в неизвестность, ведомые милиционером, он, получив деньги, сунул их вместе с документами Лене и, воскликнув: «Сиди здесь, Владика арестовали, я бегу в милицию», испарился. Можете себе представить, в состоянии какого кошмара пребывала к тому моменту бедная, ничего не понимающая Лена.
Мы с Владиком решили пройтись до Аэрофлота пешком, благо было недалеко, договорились, что встретимся все уже там. И действительно, через пару минут после того, как мы вошли в здание Аэрофлота, туда ввалились умирающие от смеха папа с Леной и торжественно вручили нам квитанцию на… штраф в 1 (один) рубль!
Оказалось, что выйдя из банка, они сели в троллейбус, но были так увлечены папиным рассказом о прошедших событиях, что забыли купить билеты, за что и были оштрафованы бдительной судьбой, переодетой на этот раз в троллейбусного контроллера. Ибо нашей семье было высшим Замыслом предусмотрено заплатить в этот день советскому государству ровно 1 (один) рубль штрафа - это в дополнение к плате за отказ от гражданства и прочим немалым поборам, которые советская власть обильно собирала с позорно бегущих от светлого будущего отщепенцев. И если бы Владик не ерепенился и заплатил бы сразу и по-хорошему, как предлагал ему добродушный банковский страж, то все мы обошлись бы без лишней нервотрепки и угрозы срыва всех наших планов. Но с другой стороны - о чем бы я тогда могла вам сегодня рассказать?
Да, за 30 лет жизни Владика в Израиле его так и не осудили за поруганную падлой честь честной советской женщины...