Пробный шар - 7 (продолжение, начало в предыдущем посте)
К началу
В наше время школьное образование находилось в стадии 8+3=11. Сия мудреная формула означает восемь лет обязательного обучения, после чего необходимо было сдать экзамены, и за это вручалось свидетельство об окончании восьмилетки. С этим свидетельством можно было жить трудовой жизнью, не заботясь более тяготами всеобщего образования, а можно было идти в среднюю школу и учиться еще три года до получения (при условии успешной сдачи выпускных экзаменов) аттестата о среднем образовании. Общий срок школьной повинности сводился к одиннадцати годам. Мы были последним выпуском, жившим по этому регламенту, последующим поколениям вышла помиловка: срок скостили на год, и формула их любви к знаниям выглядела попроще: 8+2=10.
Однако зря вы думаете, что те, кто выбирал путь среднего образования, могли избежать всеобщего права на труд! О нет! Под мудрым руководством нашего дорогого Никиты Сергеича все поголовно обязаны были заиметь настоящую рабочую специальность. Подумаешь - гранит науки! А ты у станка постой, как истинный пролетарий, вот тогда и грызи, что хочешь! Так что все средние школы, кроме разумного, доброго и вечного, один день в неделю посвящали профессиональному обучению. Выбор профессии зависел от школы: кто обучался на токаря со слесарем, кто на ткачиху с поварихой. У нас в великой советской стране для молодежи были открыты все дороги. И одна из этих дорог вела в знаменитую школу №30 при математическом факультете Ленинградского университета. Сейчас эта школа называется физико-математическим лицеем №30, и ей уже 108 лет. В ЖЖ есть сообщество «Выпускников тридцатки» -
и различные ее сайты, например этот. Так вот, матшкола №30, как и все прочие, тоже давала своим выпускникам здоровую рабочую специальность, и называлась она «программист-вычислитель 3-го разряда». Вот подтверждение - прошу прощения, что копия: в наше время запрещено было вывозить за границу подлинные документы. Зато печать имеется:
Только не спрашивайте меня, почему разряд именно третий, и что сие означает. Обратите внимание, что присваивал его Вычислительный Центр Ленинградского университета, так что справочка вполне солидная. Но я опять забежала вперед.
В школе-восьмилетке, в которой я училась с первого по восьмой класс, математику преподавала Зинаида Марковна Драпкина. Это был совершенно необыкновенный человек, замечательный учитель, и друг всей нашей семьи на долгие годы. Мне врезался в память ее рассказ о начале войны, как из небольшого приграничного городка она со своим единственным сыном Мариком была эвакуирована вместе со школой, в которой тогда работала. Однако никто не рассчитал скорости продвижения гитлеровских войск: через очень короткое время фронт вплотную придвинулся к деревне, куда они были вывезены, ясно было, что через несколько дней она будет занята немцами. В суматохе и неразберихе отступающей армии никто не собирался вновь эвакуировать беженцев. Большая часть учеников и учителей школы были евреями. Директор созвал педсовет и объяснил, что девочек, возможно, удастся распределить среди местного населения, но поскольку все мальчики обрезаны, то их спасти нет никакой возможности. Однако ему - директору - удалось достать в аптеке цианистый калий, так что перед самым приходом немцев учителям придется дать его мальчикам, а потом отравиться самим (и директору тоже, конечно). И Зинаида Марковна представляла себе, как она дает яд своему маленькому Марику... Спасла всех одна учительница, муж которой занимал какой-то высокий пост. В последний момент ей удалось чудом дозвониться до него, и школу вывезли буквально из-под носа у нацистов.
Зинаида Марковна была блестящим преподавателем математики, недаром только из нашего класса в 30-ую школу поступило пять человек, что было совсем не просто, т.к. для поступления надо было пройти собеседование (фактически экзамен). Про это собеседование я подробно со всеми задачками и их решениями написала папе, который в это время был в очередной командировке. Письмо лежит передо мной. После того, как я решила три задачи, мне дали дополнительную. Не удержусь от удовольствия привести ее здесь, итак: «В купе поезда ехали 5 человек. На ходу к ним заглянул проводник, рассмеялся и сказал, что некоторые из пассажиров вымазались. Зеркала в купе нет, пассажиры между собой не разговаривают, выйти помыться можно только на станции. На одной из остановок все грязные бросились умываться. Вопрос: сколько было грязных, и на какой остановке они побежали мыться?» (имеется в виду, что все пассажиры умеют логически мыслить). Решения я здесь приводить не буду - может, кому-то из вас интересно решить самостоятельно. Я с этой задачей справилась, за что и получила 5 с плюсом, так что 1-го сентября 1963-го года стала ученицей 9-го класса 30-ой школы, которую в июне 1966-го закончила с серебряной медалью (четверка по физике). Таким образом, в июне нынешнего, 2006-го года исполняется 40 лет со дня нашего выпуска!
Печать школы отчетливо видна на каждом из нас, чем бы мы ни занимались и кем бы ни стали. Может быть именно поэтому, встретившись через непроходимую пропасть лет, мы мгновенно начинаем понимать друг друга с полуслова? Недавно мы обсуждали этот феномен с друзьями, когда один из моих одноклассников, с которым я не виделась почти все сорок лет, приехал в гости в Израиль. Об этом же говорили мы и с нашим учителем программирования - Михаилом Владимировичем Аноликом, навестившим нас несколько месяцев назад. «Знаешь, - сказал он мне, - так происходит всюду и со всеми. Я встречался с моими бывшими учениками в России, в Америке, в Австралии, в Израиле - эффект тот же: через две минуты прошедшие года испаряются и становятся неощутимыми». Своей специальностью я тоже обязана школе, главным образом именно Анолику. Институт прокатился, не оставив следа. Что я учила там? Какую-то динамику твердого тела... что это? о чем? - никаких воспоминаний не осталось. Все мои знания и умения идут прямиком из тридцатки. Как она постановила в 66-ом году, так и вышло: я - программист, хотя наверное уже не вычислитель (что именно это определение означало, мы не понимали и тогда). И разряд, вероятно, изменился, только вот не знаю, в какую сторону. Где та Квалификационная комиссия ВЦ университета, чтобы оценить?
Чем была для нас школа? Я не возьмусь объяснять. Лицейское братство пушкинского выпуска приходит на ум, но современность к сантиментам относится презрительно и недоверчиво, я скорее всего вызову скептическую усмешку на ваших лицах, так что не будем об этом.
Директором в наше время была Татьяна Владимировна Кондратькова. Это был удивительно светлый человек. На ней держалась необыкновенная атмосфера школы, даже если поняли мы это значительно позднее. Ироничная, умная, она поразительно умела быть на короткой ноге с учениками, при этом не допуская панибратства. Одевалась в строгие костюмы, волосы всегда были собраны в пучок, и только однажды, торопясь на какое-то торжество, она появилась с роскошной модной прической, и все ахнули, поняв, что наш директор - красавица. Вся школа бегала к ее кабинету, подкарауливая, чтобы полюбоваться. Муж ее был директором фабрики «Скороход». Когда мы учились в одиннадцатом классе, его назначили заместителем министра легкой промышленности, и Татьяна Владимировна переехала в Москву. А еще через год мы с болью узнали о том, что она умерла от рака. Было ей немного более сорока.
Однако королем школы был вне всякого сомнения наш учитель математики Иосиф Яковлевич Веребейчик. Урок математики можно было пропустить, только если ты уже умер, все прочие причины казались неуважительными хотя бы потому, что нагнать пропущенный материал было практически невозможно. Все мы были в своих прежних школах признанными математическими гениями и отличниками, но Иосиф Яковлевич быстро согнал с нас спесь. Вот некоторые его высказывания по поводу наших ответов у доски: «Если бы я не боялся обидеть бедное животное, я бы назвал это бредом сивой кобылы», «Друг мой, это было еще у Гоголя, называлось “Записки сумасшедшего”», «Из области ненаучной фантастики», «Чтобы доказать, что слон - это слон, вовсе не обязательно доказывать, что он не верблюд», «Острый приступ идиотизма», «Не будь Эллочкой-людоедкой, имей запас хотя бы слов в десять», «Твой ответ похож на следующий: Как добывается изюм? - Выковыривается из сладкой булки»... Одну девочку, доказывающую теорему и все время повторяющую: «Вот тут у нас получится то-то, а вот тут у нас выйдет так-то...», он неожиданно спросил: «Вопрос не математический, а политический: а в заблуждающемся Китае тоже так будет?» (В то время все газеты и радиопередачи были полны критики китайских «ревизионистов», искажающих ленинский курс). Данные им характеристики поражали язвительной лаконичностью: «Рахиты мысли!, - восклицал он, - я уже могу идти в цирк: после вас мне и тигры не страшны». А афоризмы, вроде «симметрия - не любовь, понятие взаимное» или «в математике без логики, как на балу без штанов» запоминались сразу и навсегда. Как он умел учить! Восторг открытия пронизывал меня практически на каждом уроке (кстати, именно И.Я. дал мне на собеседовании ту самую задачу про грязных пассажиров). Поступив в институт, я испытала острое и болезненное разочарование после первой же лекции по математике, которая была бледной и жалкой тенью уроков Веребейчика. В марте этого, 2006-го года Иосифу Яковлевичу исполнилось 85 лет, и разлетевшиеся по всем концам света ученики с нежностью и любовью поздравляют того, перед кем трепетали и благоговели. Будьте здоровы еще 120 лет, дорогой наш Учитель, дай Бог Вам не знать больше бед!
Нашей классной руководительницей была учительница истории Зоя Константиновна. Это был добрейший, но к сожалению, малограмотный человек. Ей оставалось совсем немного до пенсии, и жалея, ее оставили доработать. Историю она вела у нас только в девятом классе, уже в десятом и одиннадцатом у нас была другая учительница, а Зоя Константиновна оставалась только классным воспитателем. Она обожала нас всех, помогала устраивать вечеринки, ездила с нами за город, остро переживала, если ссорились влюбленные парочки. Когда сердилась, то кричала на нас так: «Вы - низкие, мерзкие, подлые, гадкие, извините за выражение: нехорошие!!!» И даже любя ее, очень трудно было сохранить невозмутимость на уроке, когда она, проникновенно глядя кому-нибудь из нас в глаза, произносила одну из своих знаменитых сентенций: «Посередине 42-го года было большое количество безработицы», «Ввиду того, что второй кризис был мало легче от первого...», «Когда младенцу Ивану Антоновичу было за 20, его умерщвили», «Второго места в Европе нет и в мире нет, потому что оно принадлежит России», «Было уничтожено много городов и населенных пунктов, особенно мужчин», «Куклусклановцы устраивали еврейские погромы, во время которых уничтожали много негров», «Данным прахом данного трупа выстрелили из пушки в данную сторону, откуда он пришел» (это о казни Лжедимитрия). Вершиной была фраза о смерти Карла Маркса: «Сидя в кресле не стало великого человека!» (в слове «сидя» ударение было сделано на букву Я). Не могу не вспомнить ее замечательный рассказ о действиях российской эскадры под командованием Спиридова во время русско-турецкой войны: «Все думали, что они идут на верную смерть, но увы! он остался жив, наши победили», и увидев замешательство и недоумение класса, добавила: «Увы со стороны турок!». Эта воистину крылатая фраза, подходящяя к любой жизненной ситуации, достойно венчает рассказ о незабвенной Зое Константиновне.
Осенью 64-го года в канун еврейского праздника Симхат Тора на доске в нашем классе появилось следующее объявление: «Тем, кто собирается сегодня в синагогу: встречаемся на Театральной площади. Мужчинам иметь при себе головные уборы». Вечером на Театральной площади нас собралось довольно много, причем пришли не только евреи. В синагоге была масса людей, в основном молодых, все пели и танцевали. Веселье со двора выплеснулось на Лермонтовский проспект. Милиция была вынуждена перекрыть движение. Судя по всему, власти не ожидали такого наплыва и несколько растерялись. Помню милиционера с рупором, стоящего в центре хоровода и безнадежно взывающего: «Граждане евреи! Ну граждане евреи!...». Отовсюду раздавались возгласы, сзывающие своих. Кто-то из наших тоже надрывался: «30-ая школа, сюда!».
Назавтра утром наша учительница литературы Ирина Александровна Вчерашняя, которая была и парторгом школы, подозвала к себе одного из ребят и сказала: «Саша, звонили из КГБ. Они требуют списки тех, кто вчера был в синагоге. Так вот, позаботьтесь, чтобы у каждого из вас было надежное алиби!» Саша созвал всех в комитет комсомола (у нас был освобожденный секретарь комсомольской организации, назначенный райкомом: во-первых, в школе было много учащихся, но главное, она была важным идеологическим объектом, к нам постоянно водили всевозможных иностранцев - шутка ли: в начале 60-ых в школе была своя ЭВМ!). Секретарь комитета изложил суть дела, пояснив, что алиби мы обязаны раздобыть железное, потому что КГБ на мякине не проведешь. После того праздника по ВУЗам Ленинграда прошли расправы: тех, кого уличили в присутствии возле синагоги в тот вечер, выгоняли из институтов нещадно. Однако с нами по этому поводу больше никто не говорил, нас никуда не вызывали и не допрашивали - очевидно школа нас отмазала, уж не знаю, как нашим учителям это удалось. Случай совершенно беспрецедентный по тем временам.
Папа научил меня еврейским буквам, которые знал еще со времен своей еврейской школы, а я показала их своим соученикам. Весь класс выучил ивритский алфавит (и сами буквы и их названия) и стал пользоваться им как шифром: мы писали друг другу записки по-русски, но ивритскими буквами. Как-то раз перед очередным еврейским праздником я послала записку одному из одноклассников-евреев. В записке было (ивритскими буквами, разумеется) написано: «гут йонтев» (на идиш: хорошего праздника). Записку я передала по рядам. Одного из ребят, через чьи руки она прошла, звали Боря Иванов. На переменке Боря подошел ко мне и сказал: «А у тебя в записке была ошибка: ты написала слово “йонтев”, через букву нун, а надо это слово писать через букву мем» - «Ха!, - рассмеялась я, - кто из нас еврей, ты или я? Кому лучше знать?!» «Ну поверь мне», - проникновенно сказал Боря. Я только отмахнулась. И лишь начав учить иврит, я поняла, что идишистское «йонтев» - это искаженное ивритское «йом тов» - праздник (буквально: хороший день), которое действительно пишется через букву мем. И с тех пор я уже много лет гадаю, откуда Борька мог это знать?
Принято считать, что юность - самая счастливая пора. Это конечно так, но такой она видится издалека, когда есть с чем сравнивать. Человек же, находящийся в этом - безусловно счастливом - возрасте вряд ли легко согласится с таким определением. Юность - это самый тревожный, смутный, полный страхов и неуверенности период нашей жизни. Что ждет меня? сбудется? не сбудется? стою ли я хоть чего-нибудь? достигну ли? Неудачи гиперболизируются в трагедии, обобщаются и вгоняют в мучительную тоску. Мы забываем потом об этих своих метаниях, как обо всем неприятном, и это правильно. Мы тоскуем об оставленном в детстве счастье, о котором тогда и не подозревали. Но в моей юности был момент, который я остро и без видимых причин почувствовала и назвала счастливым. Это произошло 9-го мая 1965-го года. В тот год в честь двадцатилетия Победы этот день впервые сделали выходным. Папа с утра уехал на встречу с однополчанами, а я пошла к Майе - моей тете, маминой сестре, с которой я очень дружила, и которая жила недалеко от нас. Был ясный солнечный день. И вдруг я остановилась, неожиданно ощутив что-то невнятное, нарастающее изнутри, и сказала себе: «Я счастлива! Вот это и называется счастьем. Запомни это мгновение, если сможешь!» Мне удалось запомнить. И я благодарна судьбе и себе тогдашней, за то осознание и понимание, за крошечный миг на границе с настоящей, так редко баловавшей меня впоследствии жизнью.
Девятое мая. Год шестьдесят пятый.
День Победы. Полдень. Звенящий свет.
Канал Грибоедова. Мостик горбатый.
Запах счастья. Шестнадцать лет.
Модное пальто в черно-белую клетку еще не думает об упадке,
о том, что ему предстоит превратиться в рвань, и
что появятся огромные темносиние карманы на серой подкладке,
для поездок в лагерь, в Мордовию, на свиданье.
Ах, как я хороша, мгновение, ты прекрасно!
Потом будет жизнь, и еще ничего не ясно,
и как хорошо и мне и пальто - не знать.
И эта весна - навек, этот свет не гаснет,
и счастье, что я понимаю, что это - счастье...
Мостик. Листочки. Девятое мая. Весна.
Солнце. Шестнадцать лет. И музыка из окна.
Тянется дорога, дорога, дорога...
В наше время школьное образование находилось в стадии 8+3=11. Сия мудреная формула означает восемь лет обязательного обучения, после чего необходимо было сдать экзамены, и за это вручалось свидетельство об окончании восьмилетки. С этим свидетельством можно было жить трудовой жизнью, не заботясь более тяготами всеобщего образования, а можно было идти в среднюю школу и учиться еще три года до получения (при условии успешной сдачи выпускных экзаменов) аттестата о среднем образовании. Общий срок школьной повинности сводился к одиннадцати годам. Мы были последним выпуском, жившим по этому регламенту, последующим поколениям вышла помиловка: срок скостили на год, и формула их любви к знаниям выглядела попроще: 8+2=10.
Однако зря вы думаете, что те, кто выбирал путь среднего образования, могли избежать всеобщего права на труд! О нет! Под мудрым руководством нашего дорогого Никиты Сергеича все поголовно обязаны были заиметь настоящую рабочую специальность. Подумаешь - гранит науки! А ты у станка постой, как истинный пролетарий, вот тогда и грызи, что хочешь! Так что все средние школы, кроме разумного, доброго и вечного, один день в неделю посвящали профессиональному обучению. Выбор профессии зависел от школы: кто обучался на токаря со слесарем, кто на ткачиху с поварихой. У нас в великой советской стране для молодежи были открыты все дороги. И одна из этих дорог вела в знаменитую школу №30 при математическом факультете Ленинградского университета. Сейчас эта школа называется физико-математическим лицеем №30, и ей уже 108 лет. В ЖЖ есть сообщество «Выпускников тридцатки» -
и различные ее сайты, например этот. Так вот, матшкола №30, как и все прочие, тоже давала своим выпускникам здоровую рабочую специальность, и называлась она «программист-вычислитель 3-го разряда». Вот подтверждение - прошу прощения, что копия: в наше время запрещено было вывозить за границу подлинные документы. Зато печать имеется:
Только не спрашивайте меня, почему разряд именно третий, и что сие означает. Обратите внимание, что присваивал его Вычислительный Центр Ленинградского университета, так что справочка вполне солидная. Но я опять забежала вперед.
В школе-восьмилетке, в которой я училась с первого по восьмой класс, математику преподавала Зинаида Марковна Драпкина. Это был совершенно необыкновенный человек, замечательный учитель, и друг всей нашей семьи на долгие годы. Мне врезался в память ее рассказ о начале войны, как из небольшого приграничного городка она со своим единственным сыном Мариком была эвакуирована вместе со школой, в которой тогда работала. Однако никто не рассчитал скорости продвижения гитлеровских войск: через очень короткое время фронт вплотную придвинулся к деревне, куда они были вывезены, ясно было, что через несколько дней она будет занята немцами. В суматохе и неразберихе отступающей армии никто не собирался вновь эвакуировать беженцев. Большая часть учеников и учителей школы были евреями. Директор созвал педсовет и объяснил, что девочек, возможно, удастся распределить среди местного населения, но поскольку все мальчики обрезаны, то их спасти нет никакой возможности. Однако ему - директору - удалось достать в аптеке цианистый калий, так что перед самым приходом немцев учителям придется дать его мальчикам, а потом отравиться самим (и директору тоже, конечно). И Зинаида Марковна представляла себе, как она дает яд своему маленькому Марику... Спасла всех одна учительница, муж которой занимал какой-то высокий пост. В последний момент ей удалось чудом дозвониться до него, и школу вывезли буквально из-под носа у нацистов.
Зинаида Марковна была блестящим преподавателем математики, недаром только из нашего класса в 30-ую школу поступило пять человек, что было совсем не просто, т.к. для поступления надо было пройти собеседование (фактически экзамен). Про это собеседование я подробно со всеми задачками и их решениями написала папе, который в это время был в очередной командировке. Письмо лежит передо мной. После того, как я решила три задачи, мне дали дополнительную. Не удержусь от удовольствия привести ее здесь, итак: «В купе поезда ехали 5 человек. На ходу к ним заглянул проводник, рассмеялся и сказал, что некоторые из пассажиров вымазались. Зеркала в купе нет, пассажиры между собой не разговаривают, выйти помыться можно только на станции. На одной из остановок все грязные бросились умываться. Вопрос: сколько было грязных, и на какой остановке они побежали мыться?» (имеется в виду, что все пассажиры умеют логически мыслить). Решения я здесь приводить не буду - может, кому-то из вас интересно решить самостоятельно. Я с этой задачей справилась, за что и получила 5 с плюсом, так что 1-го сентября 1963-го года стала ученицей 9-го класса 30-ой школы, которую в июне 1966-го закончила с серебряной медалью (четверка по физике). Таким образом, в июне нынешнего, 2006-го года исполняется 40 лет со дня нашего выпуска!
Печать школы отчетливо видна на каждом из нас, чем бы мы ни занимались и кем бы ни стали. Может быть именно поэтому, встретившись через непроходимую пропасть лет, мы мгновенно начинаем понимать друг друга с полуслова? Недавно мы обсуждали этот феномен с друзьями, когда один из моих одноклассников, с которым я не виделась почти все сорок лет, приехал в гости в Израиль. Об этом же говорили мы и с нашим учителем программирования - Михаилом Владимировичем Аноликом, навестившим нас несколько месяцев назад. «Знаешь, - сказал он мне, - так происходит всюду и со всеми. Я встречался с моими бывшими учениками в России, в Америке, в Австралии, в Израиле - эффект тот же: через две минуты прошедшие года испаряются и становятся неощутимыми». Своей специальностью я тоже обязана школе, главным образом именно Анолику. Институт прокатился, не оставив следа. Что я учила там? Какую-то динамику твердого тела... что это? о чем? - никаких воспоминаний не осталось. Все мои знания и умения идут прямиком из тридцатки. Как она постановила в 66-ом году, так и вышло: я - программист, хотя наверное уже не вычислитель (что именно это определение означало, мы не понимали и тогда). И разряд, вероятно, изменился, только вот не знаю, в какую сторону. Где та Квалификационная комиссия ВЦ университета, чтобы оценить?
Чем была для нас школа? Я не возьмусь объяснять. Лицейское братство пушкинского выпуска приходит на ум, но современность к сантиментам относится презрительно и недоверчиво, я скорее всего вызову скептическую усмешку на ваших лицах, так что не будем об этом.
Директором в наше время была Татьяна Владимировна Кондратькова. Это был удивительно светлый человек. На ней держалась необыкновенная атмосфера школы, даже если поняли мы это значительно позднее. Ироничная, умная, она поразительно умела быть на короткой ноге с учениками, при этом не допуская панибратства. Одевалась в строгие костюмы, волосы всегда были собраны в пучок, и только однажды, торопясь на какое-то торжество, она появилась с роскошной модной прической, и все ахнули, поняв, что наш директор - красавица. Вся школа бегала к ее кабинету, подкарауливая, чтобы полюбоваться. Муж ее был директором фабрики «Скороход». Когда мы учились в одиннадцатом классе, его назначили заместителем министра легкой промышленности, и Татьяна Владимировна переехала в Москву. А еще через год мы с болью узнали о том, что она умерла от рака. Было ей немного более сорока.
Однако королем школы был вне всякого сомнения наш учитель математики Иосиф Яковлевич Веребейчик. Урок математики можно было пропустить, только если ты уже умер, все прочие причины казались неуважительными хотя бы потому, что нагнать пропущенный материал было практически невозможно. Все мы были в своих прежних школах признанными математическими гениями и отличниками, но Иосиф Яковлевич быстро согнал с нас спесь. Вот некоторые его высказывания по поводу наших ответов у доски: «Если бы я не боялся обидеть бедное животное, я бы назвал это бредом сивой кобылы», «Друг мой, это было еще у Гоголя, называлось “Записки сумасшедшего”», «Из области ненаучной фантастики», «Чтобы доказать, что слон - это слон, вовсе не обязательно доказывать, что он не верблюд», «Острый приступ идиотизма», «Не будь Эллочкой-людоедкой, имей запас хотя бы слов в десять», «Твой ответ похож на следующий: Как добывается изюм? - Выковыривается из сладкой булки»... Одну девочку, доказывающую теорему и все время повторяющую: «Вот тут у нас получится то-то, а вот тут у нас выйдет так-то...», он неожиданно спросил: «Вопрос не математический, а политический: а в заблуждающемся Китае тоже так будет?» (В то время все газеты и радиопередачи были полны критики китайских «ревизионистов», искажающих ленинский курс). Данные им характеристики поражали язвительной лаконичностью: «Рахиты мысли!, - восклицал он, - я уже могу идти в цирк: после вас мне и тигры не страшны». А афоризмы, вроде «симметрия - не любовь, понятие взаимное» или «в математике без логики, как на балу без штанов» запоминались сразу и навсегда. Как он умел учить! Восторг открытия пронизывал меня практически на каждом уроке (кстати, именно И.Я. дал мне на собеседовании ту самую задачу про грязных пассажиров). Поступив в институт, я испытала острое и болезненное разочарование после первой же лекции по математике, которая была бледной и жалкой тенью уроков Веребейчика. В марте этого, 2006-го года Иосифу Яковлевичу исполнилось 85 лет, и разлетевшиеся по всем концам света ученики с нежностью и любовью поздравляют того, перед кем трепетали и благоговели. Будьте здоровы еще 120 лет, дорогой наш Учитель, дай Бог Вам не знать больше бед!
Нашей классной руководительницей была учительница истории Зоя Константиновна. Это был добрейший, но к сожалению, малограмотный человек. Ей оставалось совсем немного до пенсии, и жалея, ее оставили доработать. Историю она вела у нас только в девятом классе, уже в десятом и одиннадцатом у нас была другая учительница, а Зоя Константиновна оставалась только классным воспитателем. Она обожала нас всех, помогала устраивать вечеринки, ездила с нами за город, остро переживала, если ссорились влюбленные парочки. Когда сердилась, то кричала на нас так: «Вы - низкие, мерзкие, подлые, гадкие, извините за выражение: нехорошие!!!» И даже любя ее, очень трудно было сохранить невозмутимость на уроке, когда она, проникновенно глядя кому-нибудь из нас в глаза, произносила одну из своих знаменитых сентенций: «Посередине 42-го года было большое количество безработицы», «Ввиду того, что второй кризис был мало легче от первого...», «Когда младенцу Ивану Антоновичу было за 20, его умерщвили», «Второго места в Европе нет и в мире нет, потому что оно принадлежит России», «Было уничтожено много городов и населенных пунктов, особенно мужчин», «Куклусклановцы устраивали еврейские погромы, во время которых уничтожали много негров», «Данным прахом данного трупа выстрелили из пушки в данную сторону, откуда он пришел» (это о казни Лжедимитрия). Вершиной была фраза о смерти Карла Маркса: «Сидя в кресле не стало великого человека!» (в слове «сидя» ударение было сделано на букву Я). Не могу не вспомнить ее замечательный рассказ о действиях российской эскадры под командованием Спиридова во время русско-турецкой войны: «Все думали, что они идут на верную смерть, но увы! он остался жив, наши победили», и увидев замешательство и недоумение класса, добавила: «Увы со стороны турок!». Эта воистину крылатая фраза, подходящяя к любой жизненной ситуации, достойно венчает рассказ о незабвенной Зое Константиновне.
Осенью 64-го года в канун еврейского праздника Симхат Тора на доске в нашем классе появилось следующее объявление: «Тем, кто собирается сегодня в синагогу: встречаемся на Театральной площади. Мужчинам иметь при себе головные уборы». Вечером на Театральной площади нас собралось довольно много, причем пришли не только евреи. В синагоге была масса людей, в основном молодых, все пели и танцевали. Веселье со двора выплеснулось на Лермонтовский проспект. Милиция была вынуждена перекрыть движение. Судя по всему, власти не ожидали такого наплыва и несколько растерялись. Помню милиционера с рупором, стоящего в центре хоровода и безнадежно взывающего: «Граждане евреи! Ну граждане евреи!...». Отовсюду раздавались возгласы, сзывающие своих. Кто-то из наших тоже надрывался: «30-ая школа, сюда!».
Назавтра утром наша учительница литературы Ирина Александровна Вчерашняя, которая была и парторгом школы, подозвала к себе одного из ребят и сказала: «Саша, звонили из КГБ. Они требуют списки тех, кто вчера был в синагоге. Так вот, позаботьтесь, чтобы у каждого из вас было надежное алиби!» Саша созвал всех в комитет комсомола (у нас был освобожденный секретарь комсомольской организации, назначенный райкомом: во-первых, в школе было много учащихся, но главное, она была важным идеологическим объектом, к нам постоянно водили всевозможных иностранцев - шутка ли: в начале 60-ых в школе была своя ЭВМ!). Секретарь комитета изложил суть дела, пояснив, что алиби мы обязаны раздобыть железное, потому что КГБ на мякине не проведешь. После того праздника по ВУЗам Ленинграда прошли расправы: тех, кого уличили в присутствии возле синагоги в тот вечер, выгоняли из институтов нещадно. Однако с нами по этому поводу больше никто не говорил, нас никуда не вызывали и не допрашивали - очевидно школа нас отмазала, уж не знаю, как нашим учителям это удалось. Случай совершенно беспрецедентный по тем временам.
Папа научил меня еврейским буквам, которые знал еще со времен своей еврейской школы, а я показала их своим соученикам. Весь класс выучил ивритский алфавит (и сами буквы и их названия) и стал пользоваться им как шифром: мы писали друг другу записки по-русски, но ивритскими буквами. Как-то раз перед очередным еврейским праздником я послала записку одному из одноклассников-евреев. В записке было (ивритскими буквами, разумеется) написано: «гут йонтев» (на идиш: хорошего праздника). Записку я передала по рядам. Одного из ребят, через чьи руки она прошла, звали Боря Иванов. На переменке Боря подошел ко мне и сказал: «А у тебя в записке была ошибка: ты написала слово “йонтев”, через букву нун, а надо это слово писать через букву мем» - «Ха!, - рассмеялась я, - кто из нас еврей, ты или я? Кому лучше знать?!» «Ну поверь мне», - проникновенно сказал Боря. Я только отмахнулась. И лишь начав учить иврит, я поняла, что идишистское «йонтев» - это искаженное ивритское «йом тов» - праздник (буквально: хороший день), которое действительно пишется через букву мем. И с тех пор я уже много лет гадаю, откуда Борька мог это знать?
Принято считать, что юность - самая счастливая пора. Это конечно так, но такой она видится издалека, когда есть с чем сравнивать. Человек же, находящийся в этом - безусловно счастливом - возрасте вряд ли легко согласится с таким определением. Юность - это самый тревожный, смутный, полный страхов и неуверенности период нашей жизни. Что ждет меня? сбудется? не сбудется? стою ли я хоть чего-нибудь? достигну ли? Неудачи гиперболизируются в трагедии, обобщаются и вгоняют в мучительную тоску. Мы забываем потом об этих своих метаниях, как обо всем неприятном, и это правильно. Мы тоскуем об оставленном в детстве счастье, о котором тогда и не подозревали. Но в моей юности был момент, который я остро и без видимых причин почувствовала и назвала счастливым. Это произошло 9-го мая 1965-го года. В тот год в честь двадцатилетия Победы этот день впервые сделали выходным. Папа с утра уехал на встречу с однополчанами, а я пошла к Майе - моей тете, маминой сестре, с которой я очень дружила, и которая жила недалеко от нас. Был ясный солнечный день. И вдруг я остановилась, неожиданно ощутив что-то невнятное, нарастающее изнутри, и сказала себе: «Я счастлива! Вот это и называется счастьем. Запомни это мгновение, если сможешь!» Мне удалось запомнить. И я благодарна судьбе и себе тогдашней, за то осознание и понимание, за крошечный миг на границе с настоящей, так редко баловавшей меня впоследствии жизнью.
Девятое мая. Год шестьдесят пятый.
День Победы. Полдень. Звенящий свет.
Канал Грибоедова. Мостик горбатый.
Запах счастья. Шестнадцать лет.
Модное пальто в черно-белую клетку еще не думает об упадке,
о том, что ему предстоит превратиться в рвань, и
что появятся огромные темносиние карманы на серой подкладке,
для поездок в лагерь, в Мордовию, на свиданье.
Ах, как я хороша, мгновение, ты прекрасно!
Потом будет жизнь, и еще ничего не ясно,
и как хорошо и мне и пальто - не знать.
И эта весна - навек, этот свет не гаснет,
и счастье, что я понимаю, что это - счастье...
Мостик. Листочки. Девятое мая. Весна.
Солнце. Шестнадцать лет. И музыка из окна.
Тянется дорога, дорога, дорога...