Шизофрения, как и было сказано
Недавно в одном из интервью адвокат Елена Липцер на вопрос «В каких условиях содержатся Платон Лебедев и Михаил Ходорковский?» ответила: «Оба содержатся в Матросской Тишине …Фактически, они света белого не видят. Они постоянно находятся в четырех стенах… Назвать это содержание легким невозможно».
Сначала о «четырех стенах». Когда я увидел, как ВСЕ ВРЕМЯ заводят в здание суда Ходорковского и Лебедева, то понял: «четыре стены» - это не фигура речи, а реальность. «Четыре стены» у этих заключенных действительно везде: в камере, в автозаке, во время конвоирования бойцы с автоматами расположены таким образом, что создают те же «четыре стены»… Далее - «аквариум» в зале суда, перемещения по коридорам СИЗО… Плотное кольцо, ничего не скажешь. Не всяких чикатил так охраняют.
Поневоле вспомнил свое пребывание в стенах СИЗО. В общей сложности я просидел там два с половиной года. Те же «четыре стены», такие же бойцы с автоматами… Объяснить человеку, не сидевшему в следственном изоляторе, что это такое, - трудно. И вот почему. Есть несколько режимов содержания осужденных: общий, строгий и особый. СИЗО - это не режим, это место для пребывания лиц, лишенных свободы передвижения: подозреваемых и обвиняемых в совершении преступления. То есть - не судимых лиц.
Так вот, по сути, условия пребывания в СИЗО соответствуют тем условиям, в которых содержатся осужденные в колонии особого режима. Не общего, не строгого, а именно особого. То есть, самого тяжелого. Напомню, что на особом режиме содержатся особо опасные рецидивисты.
В СИЗО могут отбывать наказание только осужденные, оставленные для выполнения работ по хозяйственному обслуживанию (холопами их называют сами зеки).
СИЗО отличается от лагерей не только худшими условиями содержания, но и тем, что находящийся здесь подследственный «принадлежит» не администрации места лишения (ограничения) свободы, а следователю, который ведет следствие по делу. Именно следователь решает, быть ли свиданиям арестованного с адвокатами, родственниками; получать ли ему медицинскую помощь, продуктовые передачи и лекарства, книги и газеты; он может втихаря перлюстрировать почту своего «подопечного», в любое время вызывать его на допросы… Следователь решает, таким образом, жить ли подследственному или нет. Исходя из фактических обстоятельств можно с большой долей уверенности предполагать, что именно следователь по особо важным делам Следственного комитета МВД Олег Сильченко полностью и целиком виноват в гибели юриста Сергея Магнитского в СИЗО «Матросская Тишина» (его перевезли туда из СИЗО «Бутырка»).
Сегодня я расскажу о том, что значит болеть в СИЗО и как там обстоят дела со всем, что касается состояния здоровья. Мои записки - из моего дневника. Они обрывочны, не систематизированы, но, надеюсь, дают представление о том, в каких условиях содержатся арестованные и подследственные в наших следственных изоляторах.
Баня
Баня объявляется громко, как боевые действия по тревоге. От трех до пяти секунд - на сбор вещей: полотенце - мыло - мочалка (шампунь - редко). К бане зек готов всегда: зимой-летом, днем-ночью, в выходные - будни; в дни судебных заседаний и в перерывах между ними…
Стадо грязных, желтолицых полулюдей-полуживотных, наспех похватав мятые и грязные полотенца, бегом мчатся в баню в сопровождении дубака - выводящего сотрудника СИЗО. Баня - в соседнем корпусе, в который добираемся путем сложных переходов по длинным, как тюремные сроки, коридорам. В перепачканном, с мокрыми стенами и потолками, предбаннике наскоро раздеваемся догола и также наскоро забегаем в соседнее помещение, где из металлических ржавых душевых сосков в неполную силу брызжет вода - очень горячая, почти кипяток. Истосковавшиеся по воде тела сразу распариваются от этого кипятка. Удивительно тошнотворный запах мгновенно распространяется по тесному помещению. В ход быстро идут мочалки-мыло-обмылки. Выражение лиц у всех зеков - счастливейшее. Господи, как мало надо зеку! Такое впечатление, что все, хоть на миг, забывают о существовании решеток и о том, что нужно будет через короткое время возвращаться в тесное, душное, грязное помещение камеры. Счастье заканчивается минут через 20 максимум.
Противно затрещали ржавые замки металлической двери, и высокий, с дубиной в руках, тюремщик немым олицетворением всего зарешеченного мира встает в дверном проеме. Не успевшие помыться ( за это время надо еще и постирать свою одежду) зеки ринулись под струи горячей воды. Еще пара минут - и снова в предбанник. Возвращаемся в хату тоже почти бегом. Там - очередная радость: дали по кранам холодную воду. Суета банная возобновляется с новой силой: надо набрать воды во все имеющиеся невышмонанные емкости и достирать одежду, простыню-полотенце, протереть грязный пол, побриться…
На все про все, включая баню, уходит час. На воле на это ушло бы полдня.
Девять утра, всего девять… Впереди целый день. Тюремный день: долгий, тяжелый, наполненный такой тоской, что хочется выть.
День в тюрьме
Скрипучее, противное лязганье ключей в ржавых замках тюремных дверей (выводят кого-то на суды, допросы, свидания, в медчасть…); вонь парашная от дырки в полу в метре от обеденного стола; душные влажные испарения от плохо наспех выстиранных в холодной воде трусов и носков; едкий дым «Примы» пятого класса; вонь соседа по шконке слева и удушливый вирусно-затяжной кашель соседа справа; тупые разговоры вчерашних школьников, а ныне «матерых» зеков о водке и бабах; пульт телевизора в руках одного зека, чей интеллектуальный уровень не удалось обнаружить и за две недели; почти полное отсутствие в камере свежего воздуха; противный беспричинный крик дубака на утреннем осмотре; грязная до липкости подушка, на которой приходится якобы спать в свою смену сна; мышиная возня в тарелке с объедками; лишение прогулки из-за того, что вовремя не вызвали к адвокату; мысли о следаке, который - сытый и довольный - так похож на фашистов из фильмов моего детства; скрип тележки, развозящей баланду по продолу; ежедневное жужжание машинки для вытравливания татуировок; постоянное тошнотворное чувство голода; невозможность ежедневно принимать душ или хотя бы ополоснуть тело ввиду хронического отсутствия воды в камере; журналы десятилетней давности, которые приносит зекам заботливая администрация тюрьмы; идиотские советы идиотов по моему идиотскому уголовному делу, в котором мало смыслят даже те, кто его придумал и возбудил…- это и еще очень многое я ненавижу всеми фибрами своей пока еще живой души. И все это - отныне моя жизнь на долгие-долгие месяцы тюремного заключения.
Спасибо, что не послали
- Ну что? - маленький кореец в белом несвежем халате потирал руки и с явным интересом смотрел на меня. Удивительным было не то, что он кореец и что он, хоть и тюремный, но доктор, в несвежем халате. Его интерес ко мне, зеку, - вот что удивляло.
- Заболели, говорите?
- Да я могу и не говорить, - ответил я и, не церемонясь, снял футболку.
Кореец, причмокивая языком, осматривал мои подмышки.
- Ух ты! - закричал он. - Вот это да! Петрович! - позвал он коллегу, - Посмотри!
Откуда-то из-за ширмочки вышел здоровенный коллега-доктор в очках и с пивным животом. Он тоже с интересом стал осматривать меня и мои красные высыпания на всем теле.
- Аллергический дерматит! - уверенно произнес кореец, - а будь вот эти точки сплошняком, был бы стригущий лишай.
- Да-да, - согласился Петрович, - или псориаз.
- Ну, нет! - возразил маленький, - для псориаза характерны присушенные бляшки и к тому же - на локтях, а здесь вот - под мышками и в паху…
Они еще десять минут говорили, потом кореец вдруг спросил у приведшей меня в санчасть черненькой докторши:
- А что сказал дерматолог?
Та что-то ответила, мол, в медкнижке все написано. Тут до меня дошло, что кореец и большой Петрович - не те врачи, что нужны, в частности, мне. Вскоре выяснилось, что мне врачи и вовсе не нужны.
- У вас какое образование, - поинтересовался вдруг кореец.
- Оба высшие, - ответил я.
- А-а, ну тогда вам известно, что такое аутотренинг…
Дальше он мог не продолжать. Я сам мог ему рассказать о том, что нахождение в тюрьме - это ежедневный стресс, и что на возникновение моей аллергии влияет все что угодно - от камерного воздуха до частых волнений; что необходима психологическая релаксация, свежий воздух, полноценная еда, баня и чистое белье, физические упражнения и валерьянка…И все это желательно иметь не в тюрьме, а на воле.
Словом, доктор протянул листок: вот вам список лекарств, пусть передадут с воли, и лечите себя сами. Вспомнилось, как передо мной один старый зечара, по внешнему виду явно без высших образований, выходя из процедурного кабинета, в знак благодарности ничего умнее не придумал, как сказать докторам: «Спасибо, что нахуй не послали». При этом он широко улыбался, обнажая свои плохие зубы. Что-то родственное этой фразе захотелось и мне сказать корейцу. «Два высших» не позволили.
Прием закончился. А интерес ко мне объяснился просто: на моем заявлении о том, что в течение месяца меня игнорируют врачи на утренних осмотрах, а аллергия никуда не исчезает, прошу рассмотреть и вылечить, - стояла резолюция начальства: осмотреть и доложить. В заключении докторов стоял диагноз: «пр. здоров» - практически здоров. Затем это заключение в …дцатый раз ляжет на стол судьи, и он скажет, что раз нет заболевания, то нет и оснований менять меру пресечения с содержания под стражей на иную другую, не связанную с арестом.
Вот, собственно, и все.
Если не считать того, что невропатолог признал наличие радикулита и расширенного остеохондроза; дерматолог - аллергии; терапевт - повышенного давления; уролог - проблем с почками… А кто-то из них прямо сказал: «Вы же понимаете, мы люди подневольные, хоть и врачи… И у нас здесь не курорт. И у нас нет лекарств…»
Я понимал. Я вообще быстро вникаю в чужие проблемы. В проблемы СИЗО - тем более. Ну, нет у них бачков для воды на все камеры. Нет у них на всех зеков одеял, матрацев и подушек. Нет возможности выгуливать всех зеков по часу, а не по 20 минут. Нет… Что уж о лекарствах говорить. Кстати, и времени вот так долго, минут по 20, смотреть каждого зека в санчасти у них тоже нету. Так что спасибо, что нахуй не послали.
И мне стало легче. Аллергия, правда, никуда не делась и цвела на всем теле, спина ныла… Но ведь это мелочи по сравнению с той чуткостью и добротой, которые ко мне проявили тюремные врачи. В конце концов, у меня не стригущий лишай, а у них здесь - не курорт.
Аллергия на тюрьму
…Пришло время, и тело мое стало покрываться большими красными пятнами. Пятна жутко чесались. Так продолжалось месяц. Ни успокоительные, ни голодовки не могли перешибить эту противную аллергию. «Это тюрьма, аллергия на тюрьму», - то ли в шутку, то ли всерьез говорила мне на утренних осмотрах медсестра, давая, впрочем, димедрол на ночь.
Однажды меня повели в санчасть и сделали там укол хлорида натрия. А на следующий день перевели в больницу при СИЗО - на два дня, так сказали. В камере находилось семеро зеков. В основном пряники-первоходы с псориазами, экземами, грибками… Голые железные нары, две подушки и пять матрацев - на семерых. Ни простыней, ни наволочек, ни одеял. Возле умывальника - две зубных щетки и обмылок. Висевший у розетки кипятильник был не только самодельным, но и уже перегоревшим, так что принесенный мною оказался кстати.
Лечили нас бесхитростно: утром укол и таблетка, вечером - таблетка без укола. Мне внимания доставалось чуточку побольше: к названным «процедурам» добавлялись капельница с хлоридом натрия и капля валерьянки, изрядно разбавленная водой.
Ни через два дня, ни через четыре меня в мою прежнюю камеру не перевели. Однажды в четыре утра моего соседа по шконке - Старого- дернули на этап. В худых спортивных штанах и жидком, как тюремная баланда, свитере, с нехитрым скарбом в исколотых татуировками руках он вышел на продуваемый по-зимнему холодным ветром продол. Олег, сосед снизу, грустно посмотрел ему вслед и сказал «Яйца он отморозит уже в отстойнике».
Вскоре пришли и за мной. К тому времени аллергия почти исчезла. Но из-за холода и сквозняков обострились боли в позвоночнике и появилась прстуда.
Отвели меня …в штрафной изолятор и закрыли за двойной дверью одиночной камеры. Собственно, причин для помещения сюда не было никаких. Но, как позже я узнал, была бумага из суда с требованием засадить меня именно в одиночку.
Через два дня аллергия вылезла снова. Начали слезиться и опухать глаза.
Ко всему этому добавилась тоска одиночества. Ни телевизора, ни радио, ни газет, ни свиданий - ни-че-го. Только я и камера. Камера и я. Пытка одиночеством началась. Тогда я еще не знал, что просижу в одиночке почти год.
Что меня не будут лечить вообще. И что суд будет откладываться снова и снова. Что я почти разучусь разговаривать…
И придет время. И сменится тоска отчаянием, а отчаяние - спокойствием внешним - и главное - внутренним. И пройдет аллергия. И исчезнут из моей тюремной жизни почти все запахи и звуки - одиночка не допускает их проникновения.
И приближусь я к той грани человеческого сознания, за которой начинается бессознательное. И испытаю жуткое желание преступить эту грань. От вывода до крика, от крика до мычания, от мычания до ощущения физической боли в голове и груди переходил я изо дня в день, путая дни и ночи, с одним приказом себе: не сдаваться.
Здесь все проблема. Даже умереть...
Пожалуй, самое трудное в одиночной камере - это не обращать внимание на себя самого. Но трудно не обращать внимание на себя больного. Короче, под новый год я заболел. Сильно. Головокружение. Тошнота до рвоты. И дикие боли сначвал в одном ухе, потом в другом. Даже не в ушах, а где-то посередине головы, словно туда всунули раскаленное ядро и оно при каждом двиджении головы и тела начинает там кататься из стороны в сторону.
Я кричал, звал дежурного. Поначалу он приходил и слушал мои жалобы и просьбы позвать врача. Потом и он перестал приходить. На продол меня не выталкивали: чего проверять-то, если я один? Шмонать не шмонали: чего шмонать, если меня никуда не выводили, даже на свидания с адвокатами?
Я ходил по стенам и потолку от дикой боли, сутками не обращал внимания на раскоцывающуюся амбразуру кормушки, в которую баландер ставил миску с баландой. Потом он забирал ее, покрывшуюся сверху льдом (в камере было очень холодно) и нетронутой.
Однажды пришла дубачка и сказала, что тюрьма перешла на праздничный режим работы. Поэтому выводить меня некому, осматривать - тоже, а тем более - вести в межобластную больницу, где есть отоларинголог.
Лечился я сам: ссыпал соль в специально пошитый мешочек, грел этот мешочек на маленькй, едва греющей, двухсекционной батарее и прикладывал к ушам.
На одинадцатый день боль начала стихать. На двенадцатый меня повели в больницу. Оказалось, что я пережил двусторонний гнойный отит. Врач, констатировавший это, с упреком сказал мне: «Ну, что ж вы не пили лекарства и не капали спиртовой раствор?» Он говорил это, будучи абсолютно уверенным в том, что уж при таком-то заболевании меня непременно должен был кто-либо заметить и как-то отреагировать, дать мне лекарства и , конечно же, спиртовой раствор. Господи, как же далек он был от нашей российско-тюремной действительности!
Шизофрения, как и было сказано
…Уже после освобождения мне на глаза попалась заметка. Накануне нового 2007 года в дневном стационаре Нижегородской психоневрологической больницы №1 новогоднюю елку традиционно установили на потолке макушкой вниз.
«При виде перевернутой елки у наших больных просыпается чувство юмора, - объяснил главный врач больницы Ян Голанд. - И как ему не проснуться, если это готовая карикатура на нашу действительность».
В «Мастере и Маргарите» одна из глав, если помните, так и называется - «Шизофрения, как и было сказано». Я уж не говорю о фамилии главврача - Голанд - удивительным образом похожей на имя одного из главных героев романа Булгакова.
…Иногда мне кажется, что вся наша страна, допускающая такое отношение к своим заключенным (детям, старикам, учителям, врачам….- список далеко не полный) тяжело больна шизофренией.
Я выжил в тюрьме. Выжил в лагере. Многие НЕ выживают. Многие умирают там. Некоторые умирают, так и не дождавшись суда. Эту систему надо менять. Даже слова об этом с высоких трибун уже произнесены. Но… «Меняется не сущность, только дата».