Аlma mater. Галина Максимовна Шлёнская
..."Средневековье притаилось в непременной университетской латыни - vivat Academia, vivant professores - и обширном курсе античной литературы, где пересказывались всё те же басни о золотом руне, пылкий страдалец Катулл увядал, как цветок, проходящим плугом тронутый насмерть, и Цицерон рассыпался риторическим горохом.
В старом Виттенбергском университете датского принца мучили теми же курсами логики, философии и богословия (в нашем случае - философия религии); впрочем, он наверняка сдувал лекции у прилежных двойняшек Розенкранца и Гильденстерна. И еще: история живописи, и - двухлетний курс - история музыки.
Можно было наткнуться на «англиков», расхаживающих по коридорам в монотонной одури зубрежки: «to death... to sleep...», или на кучки совещающихся старшекурсников с «Откровениями» в руках - порой доносился возглас, шепот или бормотание: «Пятый Ангел вострубил!» Сущее светопреставление, архаичная схоластика, совершенно бредовые зачеты. (Всего же интереснее семь громов, проговоривших нечто, о чем Иоанну было запрещено записывать.)
Долгий, долгий коридор с пещерами кафедр и аудиторий, протяженная прямая, где исходным пунктом будет 2-01, а конечным - 2-24, самая дальняя и мало посещаемая аудитория. Подвижные «классные доски», меловые отложения, студенческие скамьи и столы, к их раздракониванию приложили руку и я, и ты. Был еще рояль, черный фрачник с выщербленной - первые гимны всех музыкальных злодеев «чижик-пыжик» да «собачий вальс» - вечно лыбившейся пастью. На первом этаже две святыни: библиотека и столовая.
Редкая птица, добравшись до середины золотых лет, до третьего курса, не плевалась и не кляла филфаковские обычаи и профессуру. Вместе с тем невыносимо снобистским тоном говорилось: «Мы, люди с университетским образованием...» А чего проще: никто никого ничему не учит, университет, что называется, дает систему, и библиотеки открыты. Найдешь себе что-нибудь по вкусу в мамочкиной кухне, выбор богат: от манной кашки перетертых профессорскими деснами лекций до малопитательного гранита науки, который почему-то предписывалось грызть.
Да, здесь стражами священных врат вставали колоссы Величие Русской Нации, Высшее Образование, Литературная Речь, Точка Зрения Филолога, Этика Журналиста, и живую мысль били влёт без промаха. А владычествовала над всем Госпожа Цитата («э-э, старик, кажется, это было у...»).
Но ведь были книги. И даже незабвенные двое-трое-пятеро из сонма преподавателей, мелькавших теневой толпой (см. Данте, Песнь третья, Лимб).
Да святятся вовеки бедные руины Знания".
В мои 25 лет мне так вспоминался Универ.
Галина Максимовна Шлёнская - из незабвенных. Гранд-дама, очень несоветская, со своей любимой Прагой и нелюбимой Варшавой, необычайно умная и проницательная, стихи на лекциях наизусть читала как актриса (капризы - были, запомнилось неупоминание Осипа Мандельштама среди поэтов Серебряного века; музыковед Лозинский тогда же отказывался рассказывать о Рихарде Вагнере: 90-е, последняя битва "наших современников" с "сионистами"). Всегда неумеренно хвалила ("Вы ослепительны!" - встретив меня на какой-то презентации в Краевой научной библиотеке, я - подозрительный и мрачный интроверт - аж шарахнулась), звала к себе в гости (бывала дома у неё не раз), хлопотала над своей кафедрой: дамочки-доценты капризные, все "трудной судьбы", да еще повседневные интриги других кафедр, - и над воспитуемой внучкой, а ещё Астафьев с книгами, Роман Солнцев с журналом... Она создавала вокруг себя пространство русской культуры, озарённое настольной лампой под "священным абажуром". Её жизнь, однако, праздником не была.
Последний раз видела её с внучкой Машей в мае 1996-го, на премиальном банкете Фонда, в момент своего триумфа и счастья, да, собственно, в городе К. на могучей сибирской реке Е. я более не появлялась. Царственными манерами, серебром высокой прически она напоминала Анну Андреевну Ахматову, а маленькая внучка была нестерпимо рыжей и своевольной.
Учителя, благодетели, родные, друзья, враги, любовники, подруги - там они в большинстве, а здесь всё глуше одиночество, всё больше чужих.
19 мая - годовщина её памяти; упокой, Господи, душу рабы Твоея Галины!
Она любила это стихотворение Заболоцкого и читала его с замечательной проникновенностью. Неужели прошло 20 лет? Слышу её голос как живой:
Голос в телефоне
Раньше был он звонкий, точно птица,
Как родник, струился и звенел,
Точно весь в сиянии излиться
По стальному проводу хотел.
А потом, как дальнее рыданье,
Как прощанье с радостью души,
Стал звучать он, полный покаянья,
И пропал в неведомой глуши.
Сгинул он в каком-то диком поле,
Безпощадной вьюгой занесён...
И кричит душа моя от боли,
И молчит мой чёрный телефон.
В старом Виттенбергском университете датского принца мучили теми же курсами логики, философии и богословия (в нашем случае - философия религии); впрочем, он наверняка сдувал лекции у прилежных двойняшек Розенкранца и Гильденстерна. И еще: история живописи, и - двухлетний курс - история музыки.
Можно было наткнуться на «англиков», расхаживающих по коридорам в монотонной одури зубрежки: «to death... to sleep...», или на кучки совещающихся старшекурсников с «Откровениями» в руках - порой доносился возглас, шепот или бормотание: «Пятый Ангел вострубил!» Сущее светопреставление, архаичная схоластика, совершенно бредовые зачеты. (Всего же интереснее семь громов, проговоривших нечто, о чем Иоанну было запрещено записывать.)
Долгий, долгий коридор с пещерами кафедр и аудиторий, протяженная прямая, где исходным пунктом будет 2-01, а конечным - 2-24, самая дальняя и мало посещаемая аудитория. Подвижные «классные доски», меловые отложения, студенческие скамьи и столы, к их раздракониванию приложили руку и я, и ты. Был еще рояль, черный фрачник с выщербленной - первые гимны всех музыкальных злодеев «чижик-пыжик» да «собачий вальс» - вечно лыбившейся пастью. На первом этаже две святыни: библиотека и столовая.
Редкая птица, добравшись до середины золотых лет, до третьего курса, не плевалась и не кляла филфаковские обычаи и профессуру. Вместе с тем невыносимо снобистским тоном говорилось: «Мы, люди с университетским образованием...» А чего проще: никто никого ничему не учит, университет, что называется, дает систему, и библиотеки открыты. Найдешь себе что-нибудь по вкусу в мамочкиной кухне, выбор богат: от манной кашки перетертых профессорскими деснами лекций до малопитательного гранита науки, который почему-то предписывалось грызть.
Да, здесь стражами священных врат вставали колоссы Величие Русской Нации, Высшее Образование, Литературная Речь, Точка Зрения Филолога, Этика Журналиста, и живую мысль били влёт без промаха. А владычествовала над всем Госпожа Цитата («э-э, старик, кажется, это было у...»).
Но ведь были книги. И даже незабвенные двое-трое-пятеро из сонма преподавателей, мелькавших теневой толпой (см. Данте, Песнь третья, Лимб).
Да святятся вовеки бедные руины Знания".
В мои 25 лет мне так вспоминался Универ.
Галина Максимовна Шлёнская - из незабвенных. Гранд-дама, очень несоветская, со своей любимой Прагой и нелюбимой Варшавой, необычайно умная и проницательная, стихи на лекциях наизусть читала как актриса (капризы - были, запомнилось неупоминание Осипа Мандельштама среди поэтов Серебряного века; музыковед Лозинский тогда же отказывался рассказывать о Рихарде Вагнере: 90-е, последняя битва "наших современников" с "сионистами"). Всегда неумеренно хвалила ("Вы ослепительны!" - встретив меня на какой-то презентации в Краевой научной библиотеке, я - подозрительный и мрачный интроверт - аж шарахнулась), звала к себе в гости (бывала дома у неё не раз), хлопотала над своей кафедрой: дамочки-доценты капризные, все "трудной судьбы", да еще повседневные интриги других кафедр, - и над воспитуемой внучкой, а ещё Астафьев с книгами, Роман Солнцев с журналом... Она создавала вокруг себя пространство русской культуры, озарённое настольной лампой под "священным абажуром". Её жизнь, однако, праздником не была.
Последний раз видела её с внучкой Машей в мае 1996-го, на премиальном банкете Фонда, в момент своего триумфа и счастья, да, собственно, в городе К. на могучей сибирской реке Е. я более не появлялась. Царственными манерами, серебром высокой прически она напоминала Анну Андреевну Ахматову, а маленькая внучка была нестерпимо рыжей и своевольной.
Учителя, благодетели, родные, друзья, враги, любовники, подруги - там они в большинстве, а здесь всё глуше одиночество, всё больше чужих.
19 мая - годовщина её памяти; упокой, Господи, душу рабы Твоея Галины!
Она любила это стихотворение Заболоцкого и читала его с замечательной проникновенностью. Неужели прошло 20 лет? Слышу её голос как живой:
Голос в телефоне
Раньше был он звонкий, точно птица,
Как родник, струился и звенел,
Точно весь в сиянии излиться
По стальному проводу хотел.
А потом, как дальнее рыданье,
Как прощанье с радостью души,
Стал звучать он, полный покаянья,
И пропал в неведомой глуши.
Сгинул он в каком-то диком поле,
Безпощадной вьюгой занесён...
И кричит душа моя от боли,
И молчит мой чёрный телефон.