ЧЕТЫРЕ КОТА (Святочный рассказ)
Цесаревна Елисавета, дочь Петра Великого. Около 1742 г.
Миниатюра неизвестного художника (копия с портрета ван Лоо). Гуашь, кость.
ЧЕТЫРЕ КОТА
(Святочный рассказ)
Посвящаю благодетелю моему - А.В.Л.
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина.
Ломоносов
I
На окраине Царского Села, по-шведски Саарской мызы, вдали от дворца, в уединенной избушке жила бедная старушка-вдовица. Её промысел был гаданье. Многие знатные персоны езживали в её захолустье узнать о капризах Фортуны, расславив Акулину Ивановну мастерицей ворожить на картах. Бывало, раскинет пасьянец и кому что ни предскажет, так и сбудется.
Нынче Святки, и вся Россия гадает. На картах, на бобах, на воске, на кофейной гуще.
В царскосельском дворце, как и повсюду в сочельник, после первой звезды ели медовую кутью с изюмом и орехами, запивали узваром; после всенощной и заутрени в Знаменской церкви сели разговеться. «Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…» Цесаревна очень любила церковное пение и милого себе отыскала среди певчих, голосистого хохла-сладкопевца. В тайном браке она уж осьмой год. С другом сердешным об руку и сидела за праздничной трапезой, совсем по-домашнему, прихлёбывая светлый токай. Круглое лицо, осунувшееся за долгие постные дни, разгорелось румянцем, ясные глаза сияли.
Цесаревне за тридцать лет, а всё славится красотой - статная, белогрудая, синеокая и златовласая Венера Российская. При Дворе обеих Анн-правительниц «Петрову искру», природную русскую, опасаются курляндские немцы, завещание же матери ея, царицы Екатерины, спрятали под сукно яко небывшее.
Царскосельская вотчина даёт мало доходов. По скудости казны Елисавета Петровна, императорская дочь, носит скромное платье белой тафты, подбитое чёрным гризетом, словно монастырская послушница-сиротка, "сорока-белобока".
Вокруг каменного дворца, конюшен, скотного и птичьего дворов и хозяйственных построек, домов челяди - всё лес дремучий, снегом закутанный; першпективная дорога через дубраву ведёт в Питербурх. Порой видали вблизи дворца диких зверей, недаром охота - благородная забава госпожи Царского Села с юных лет.
Повар малого, цесаревнина Двора, Иоганн Фукс, потрафлял охотничьим вкусам: к столу подавали кабанью голову в рейнвейне, медвежью лапу разварную с брусникой, жирных гусей-лебедей да уток, золотых фазанов и цесарок, а вот яблочного духу не терпела Елисавет Петровна (сия новая богиня любви и красоты не приняла бы золотого яблока от пастушка Париса), брюшко жареной дичи набивали сливами да ананасами из дворцовой оранжереи. Привозные устерсы, любимые цесаревной, плескались в новомодном вине из Шампани, будто в пенной волне морской.
«Дева днесь Пресущественного раждает и земля вертеп Неприступному приносит, Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют…»
- Коль славно, что персидские звездочёты шли за Вифлеемской звездой, дабы поклониться Богомладенцу Христу. Премудрые цари провидели судьбы народов земных и тайны небесные, а всё же пастушки препростые, чистые сердцем, узрели Спасителя допреж тех владык, Каспара, Мельхиора и Валтазара, - молвил учительно духовник, о. Феодор Дубянский.
- Я бы хотела узнать свою судьбу, - задумчиво сказала цесаревна. Отчего-то ей грустно стало в великий Господский праздник.
- На Святках можно устроить, серденько моё, - отозвался Разумовский. В нежные лета красавец Алёша был пастушком, да привезли его в обозе с бочками венгерского из цветущей Малороссии в холодный Питербурх, к москалям, а там взыскала милостями Фортуна. Метнув взором на духовного отца, занятого лакомой гусиной ножкой, прошептал: уж так заведено в крещёном народе, в сию пору не столь грешны гаданья, забавы ради.
Все несут дары Богомладенцу, волхвы - злато, ливан и смирну, небо - звезду, земля - вертеп.
IIБорей дул во все щёки, озлобясь. Студёно, люто, в такую пору добрый хозяин пса за ворота не выгонит. Оконца обветшалого домишки закутаны снегом. То зима-царица закрывает плечи горностаевым палантином накануне Нового года.
- Отворяй, бабка, гости приехали! Акулина Ивановна! Заделье есть!
Огонёк в оконце задрожал. Прошлёпала туфлями ворожея.
Вошёл, отряхаясь от снега, арапчонок с горящей свечою в фонарике, следом - горничная девушка, за нею - боярышня в собольей шубке, крытой белым глазетом, и камердинер, исполин ростом; в крошечной горенке сразу стало тесно. «Красавица! Миндальные ручки твои, яблочные щёчки! В светлицу пожалуйте», - кланялась гадалка цесаревне, прочим же велела ожидать здесь.
С широкой лежанки печи прыснул кот, другой мягко вскочил на лавку из угла, третий белой тенью просквозил из кухоньки, четвёртый так и спал на укладке, открыв золотой глаз на хозяйское «кис-кис». «А коты в судьбу верят, потому с хвостом, хвост-маятник, хвост-суд, хвост-приговор тебе, а всё малый кот», - воркотня хозяйки, спешившей усадить гостью поудобнее. Цесаревна глядела во все ясные глаза на Акулину Ивановну и её зверинец.
Три кота белых, в тёмных турецких фесках на лбу и ушках, хвосты - дымчатыми трубами, хотя бы и лисе, черно-бурой красе, хвост такой гож. На крестце у каждого - темно-бурым пятном карточная масть: у одного бубны, трефы у другого, третий отмечен пиковым тузом. Четвёртый кот - черныш Маркиз, в белых перчатках да в сапожках, на мурлишке белая маска, пуховое жабо белее снега - а на нем чернеет пятном сердечко. Усы у всех четырёх - хотя бы и лейб-кумпанцам впору.
- Сведаем-узнаем, красота ненаглядная, долго ли тебе сиротою горькою плакаться, - подавая цесаревне снять карты с засаленной колоды, приговаривала ворожея. - Ты, Елисавета Петровна, суть «Дама Coeur!»
Поглядела строго в очи, словно не убогая старушонка говорила с высокой гостьей.
- Червы суть Чаша искупительной Крови Христовой, червы суть Жертва и Сердце Мира…
Ложились ряды рубашками, и, открываясь, сокровенное говорили в сочетаниях дамы, короли и валеты.
Главная карта - королева червонная с веером французским - закрыта чёрными винями. Цесаревне вспомнился недоступный Версаль, отвергнутое русское сватовство, и как долго она, байстрючка, бастардка, привенчанная, старилась в девках, и чёрные дни при Анне Иоанновне. Прекрасные голубые глаза опечалились, прижмурились в ресницах густых.
Вещий пасьянец чинно ложится в руках Акулины Ивановны, карта за картой, али то мечет судьба шальной баламут?*
«Дама Coeur!» Дитя Фортуны и Любви!
Карты кривлялись, гримасничали, перемигивались в глазах цесаревны.
- Бардадым** твой рядом во всю жизнь, ты дама парная…
Толковала ворожея просто, с прибаутками, дескать, в новый год с новым щастием, а выходило мудрёно:
- Батюшка твой царил, матушка твоя царевала, и тебя, сиротинушка, престол ждёт, тебе слава и держава! Не будь простодырой распустёхой, превеликое Щастие в белы ручки плывёт - не упусти мимо. Десять лет с лишком мучаешься ты, упустивши благой случай, и претерпела множество скорбей. Настаёт новый год, бьёт твой час, надея наша русская, дерзай!
Чёрный котик потянулся, белой лапкой пасьянец поправил.
- Всё будет твоим, но с условием.
Карты взвихрились вещими птицами. Мелькнули грандиозный царскосельский плафон с Россией торжествующей, веселье бальной залы, в золоте, зеркалах и огнях, сырой плеск Бельта, блеск русских штыков. Мир, благодать и возлюбленная тишина. На клиросе дворцовой церкви, далеко и внятно, детские голоса пели тропарь РХ. Малороссийская песенка баюкала цесаревну. Лепетал и гулил младенец.
- Не то в одинокой келье полынную горечь изопьёшь.
Упала на стол карта: на коленях та же червонная краля, ей ножницами постригают долгие златые власы.
Что же это за пасьянец?! Что за нелепости грубые? Кем та небывалая карта намалёвана? Кто-то тебя нарочно подучил, карга старая, ведьма… Акулина Ивановна!
- Не бойся, не бойся, красавица, Царь-девица… испей водицы. Вижу, вижу, говорю что вижу: заточение взамен заточения, дитя за дитя… Такой расклад. Карты правду говорят. Иначе не выйдет по-твоему. Ты возьмёшь чужое дитя, зато отдашь своё.
- Ради привременных радостей мира сего я не отрекусь от вечного блаженства! А ежели достигну престола отеческого, клянусь всем святым, что и смертной казни в России при мне не станет! Клянусь…
Мяукали протяжно четыре кота. Ворожея сказала твёрдо:
- Души твоей продать не требуют. Однако же родное дитя ты отдашь.
Насторожив уши, чёрной молнией метнулся Маркиз, в когтях пискнула мышка.
Золотой о столешницу звякнул. «Даме Coeur» меньше червонца невместно дать за гаданье в щедрый вечер.
И милый, чернобровый всполошился в другой горенке:
- Ой, лышенько! Серденько мое, пошто плачешь?.. Огорчила дура старая цесаревну!
Домой, домой, в санки да во дворец. А морозко знай скачет по ельничкам, по березничкам, по сырым боркам, по веретейкам.
ПРИМЕЧАНИЯ.
*Прим. Баламут - шулерская колода с особым порядком карт, при котором все или почти все карты биты.
**Прим. Бардадым − трефовый король, в переносном значении - здоровенный малый, верзила.
(Окончание следует.)