Записки отца: 16 октября 1941 года
16 октября - особый день в истории столицы. В этот день в 1941 году в город могли вступить немцы, и опасность была очень велика. Написано об этом много, но далеко не все события тех дней освещены, о некоторых умалчивается. Мой отец, Александр Никанорович Курочкин, работал тогда на Метрострое секретарем парткома строительства двух особо важных оборонных объектов специального назначения, №1 и №16, в которых должно было располагаться руководство ЦК партии и правительства во время налетов вражеской авиации. Когда отцу было уже за восемьдесят, мы уговорили его написать воспоминания о прожитой жизни. Отрывок из них, посвященный событиям 16 октября 1941, я привожу далее. Чтобы текст был "читабельным" в ЖЖ, пришлось его несколько сократить, а кое-где просто пересказать - эти места выделены курсивом.
Паника началась еще вечером 15 октября.
Мне в партком позвонили из райкома партии и сообщили, что на семь часов вечера меня вызывает секретарь райкома Никифоров. Уже на подходе к райкому, который находился на улице Чехова, я почувствовал неладное: у здания райкома стояли две или три легковые машины; сотрудники спешно носили и укладывали в них связки документов, пишущие машинки и другие вещи. Я спросил знакомого инструктора, что они делают и зачем меня вызвали. "Иди, там узнаешь" - ответил он.
В указанной мне комнате на втором этаже находились еще семь или восемь секретарей партийных организаций других предприятий. Через несколько минут в комнату вошли первый секретарь райкома Никифоров и второй секретарь Горин. Оба были в военной форме, и на поясе у каждого висел в кобуре пистолет.
Поздоровавшись, Никифоров спросил, чем мы занимаемся. Все молчали. Он посмотрел на меня: "Вот Вы, например, чем занимались сегодня?" Я ответил, что занимался своей обычной работой, а завтра еду строить оборонительные рубежи в качестве комиссара отряда нашей шахты. Он прервал меня и, обращаясь ко всем, сказал: "Вот что, товарищи. Ни на какие рубежи ехать не надо. Москву мы защищать будем, но положение тяжелое, враг в 30-40 километрах. Возможно, Москву придется оставить. Во избежание лишних жертв предлагаю вам взять лучшую часть актива и сегодня же любым транспортом выехать из Москвы на восток, через Горький. Повторяю: выехать сегодня же, самое позднее - завтра рано утром".
Сообщение Никифорова произвело на нас очень тяжелое впечатление. Я спросил, как мне быть, у меня ведь приказ начальника Метростроя, и к тому же жена с сыном находятся под Москвой у тещи. Он ответил: "Я же сказал - возьмите автомашину, забирайте семью, вещи и немедленно уезжайте". "Ну, товарищи, до свидания, - сказал он, обращаясь к нам. - Мы сейчас уезжаем". Оба они быстро вышли из комнаты.
Я оказался в трудном положении. Никаких автомашин в моем распоряжении не было, и уехать, как рекомендовал Никифоров, в такой короткий срок я не мог. Было десять вечера, возвращаться на шахту не было смысла: никого из руководства там уже не было. Я решил поехать к жене, чтобы попытаться вывезти семью хотя бы в Москву.
Жизнь в столице как-то сразу замерла, не было никакого движения даже вокруг служебных зданий. Транспорт уже не работал, освещения не было. Темень была страшная, в двух шагах ничего не было видно. Я шел пешком к Северному вокзалу медленно, ощупью, вытянув вперед руки. По дороге натыкался на брошенные автомашины, автобусы, троллейбусы, на какие-то громоздкие вещи. В кромешной тьме наталкивался на встречных, которые тоже шли с вытянутыми руками, чтобы не сбить друг друга и не налететь на что-нибудь.
С большим трудом я добрался до Северного вокзала. Там все платформы были до отказа забиты народом. Освещение здания вокзала было выключено полностью, все железнодорожные знаки, таблицы, расписания были сняты. Куда и когда пойдут поезда, выяснить было невозможно. Вдруг по радио раздался голос диктора: "Граждане, с такой-то платформы отправляется электропоезд". Куда отправляется, не было сказано, но вся огромная масса людей хлынула к платформе, и вырваться из нее было невозможно. Толпа меня закрутила и против моего желания втиснула в вагон. Поезд сразу тронулся. Я сильно беспокоился: а вдруг поезд пойдет по Загорской ветке, как тогда быть? Выйти быстро из вагона я при всем желании не сумею. Но, на мое счастье, после Мытищ поезд пошел на Монино - как раз туда, куда было нужно.
По дороге поезд обстреляли из пулеметов фашистские самолеты, и к дому тещи отец шел осторожно, держа наготове пистолет - опасался, что деревня уже может быть захвачена. Ночь провели без сна - обсуждали, что делать. Мама наотрез отказалась уезжать - сказала, что одна с грудным ребенком она все равно погибнет, поэтому лучше остаться дома. На том и порешили. Рано утром отец поспешил назад в Москву.
На платформе стояли несколько пассажиров. Когда будет поезд на Москву, никто не знал: расписание было снято, никаких объявлений не было. На счастье, поезд все-таки пришел.
Прибыв примерно в семь утра 16 октября на Северный вокзал, я был поражен беспорядком на вокзале и особенно на привокзальной площади и прилегающих к ней улицах. Метро не работало, брошенные водителями автобусы и трамваи сиротливо стояли где попало. На привокзальной площади скопилась огромная масса людей всех возрастов, которые метались из стороны в сторону, объятые страхом. Многие были нагружены домашними вещами - совершенно не нужными, захваченными в суматохе.
Паника была ужасная. Большими волнами толпы людей двигались навстречу друг другу, что-то кричали, передавали какие-то слухи. Разобраться в этом хаосе было невозможно. На шахту, на улицу 25 октября, пришлось идти пешком, пробиваясь через большое скопление народа. На улице Кирова и на площади Дзержинского, как и на Комсомольской площади, охваченные страхом люди с вещами и с маленькими детьми метались из стороны в сторону, не зная, куда бежать. Помню ветхую старушку, которая не шла, а как-то семенила ножками. В руках она держала старый, изрядно помятый самовар - очевидно, в минуту паники он показался ей самым ценным предметом.
Войдя в контору шахтоуправления, я увидел поразившую меня картину: две кирпичные печки полыхали огнем, сотрудники жгли папки с бумагами. На мой вопрос они ответили, что им так приказал начальник шахты Лысенков, который сейчас находится в управлении Метростроя, но должен вернуться. Вскоре пришел Лысенков, он был сильно расстроен и сказал страдальческим голосом: "Александр Никанорович, дорогой мой, беда! Сегодня в пять утра я получил указание начальника Метростроя: забрать инженерно-технический персонал и лучшую часть рабочих и эвакуироваться. НКПС выделил в наше распоряжение три эшелона. Первый должен отправиться в 9 утра, второй в 11 и третий в 13 часов дня. Эшелоны должны стоять у Северного вокзала, на участке 3-я Москва. Первый уже заполнен и должен был уже уйти. В наше распоряжение выделена «полуторка», забирайте ее и поезжайте быстрее за вещами. Я сам еду с первым эшелоном, там меня ждут, без меня эшелон не отправится".
Я поблагодарил его и сказал: "Нет, Юрий Сергеевич, у меня жена с сыном в сорока километрах от Москвы, а вещи в Москве, я все равно не успею. Вы поезжайте, а я останусь, в крайнем случае отступлю с войсками". "Ну что ж, Александр Никанорович, не поминай лихом! У меня приказ, я должен ехать. Не знаю, увидимся ли когда-нибудь", - сказал он со слезами на глазах. Мы обнялись на прощанье, и он уехал.
В конторе шахты все опустело. Неотвязно мучила мысль: неужели все кончено, и враг войдет в Москву? Но какой-то внутренний голос упорно твердил, что нет, нет, этого не случится.
Я велел уборщице и оставшимся сотрудникам, чтобы привели комнаты в порядок, и пошел в управление - выяснить, что делать дальше.
В помещении Метростроя все двери были открыты настежь, шкафы и столы были раскрыты и частично опрокинуты, в полном беспорядке валялись брошенные папки с бумагами, пишущие машинки, арифмометры… Никого из сотрудников не было, здание было совершенно пусто. Я повернулся и пошел обратно. По дороге встретил парторга соседней шахты Генералова. Он тоже не знал, что делать, звонил в райком - там никто не отвечал. Проходя мимо нашей шахты, он слышал шум и крики: "Наверное, у тебя там неблагополучно". Я поспешил в контору. Открыв дверь, я опешил: помещение было битком забито рабочими-шахтерами. Среди них выделялась группа человек в 10 15 - они были сильно выпивши, с криком и бранью ходили по комнатам, ломали все, что попадало под руку, опрокидывали столы, стулья, шкафы, рвали оставшиеся папки с бумагами, топтали их ногами, матерились.
Увидев меня, пьяные заправилы буквально взревели от ярости: "Ага, один начальник появился, не уехал. Запирай, ребята, дверь, и не выпускай его, пока не выдадут нам зарплату. Если выпустим, он тоже уедет, и тогда пропали наши денежки ".
Я понял, что ни в коем случае не должен показать, что испугался, хотя внутри у меня все трепетало. Громким голосом я крикнул: "Что здесь за безобразие, кто нахулиганил, кто поломал мебель? Вы знаете, что за порчу государственного имущества виновные будут строго наказаны по законам военного времени, вплоть до расстрела? Обязываю всех немедленно навести порядок в своих отделах: расставить мебель, инвентарь и другое имущество. Ответственные за исполнение - оставшиеся сотрудники. Предупреждаю, что исполнение буду проверять ".
Я старался идти из комнаты в комнату спокойно, не подавая вида, что мне страшно. За спиной я чувствовал дыхание десятков разгоряченных до предела рабочих-шахтеров. В одно мгновение они могли смять меня при малейшей ошибке с моей стороны.
В самой большой комнате я взобрался на стол и обратился к рабочим - говорил о сложившейся обстановке в Москве и Подмосковье, о кровопролитных боях, которые ведут наши воины с захватчиками, о том, что долг каждого жителя Москвы оказывать всемерную помощь родной армии в разгроме врага, обеспечивать образцовый порядок в тылу. Просил всех строго соблюдать дисциплину и обещал, что никуда не уйду, пока не разберусь с выдачей зарплаты.
Зайдя в кабинет начальника шахты, я стал звонить по всем телефонам управления Метростроя, но там не отвечали. Стал звонить по шахтам, и на 22-й шахте застал заместителя начальника Метростроя Андрея Семеновича Чеснокова, которого близко знал. Я рассказал ему об обстановке, о том, что рабочим не выдали зарплату. Выяснилось, что он приехал на шахту № 22 потому, что там такая же ситуация. Чесноков обещал немедленно заняться этим вопросом, а меня попросил временно взять на себя руководство шахтой. "В первую очередь, - сказал он, - необходимо проверить, работают ли насосы по откачке воды в шахте. Если камеронщицы ушли, немедленно организуйте дежурные бригады из числа проверенных рабочих-активистов и обеспечьте беспрерывную работу насосов, иначе шахту может затопить". Мне удалось найти нескольких человек, которых я знал и которым доверял. Объяснил им задачу, и они немедленно пошли в шахту.
Вскоре я услышал громкие крики и брань в коридорах конторы. Выскочив из кабинета, увидел страшную картину: окруженные ревущей толпой, двое шахтеров тащили за шиворот главного бухгалтера Шикина, а двое других старательно подталкивали его кулаками в спину. Те, кто был в конторе, особенно группа подвыпивших горлопанов, встретили их громкими криками: "Попался, голубчик! Думал сбежать, да не вышло! Ставь его на стол, мы его сами будем судить, своим рабочим судом". Ни о чем не думая, я рванулся вперед, загородил собою главного бухгалтера и закричал: «Не сметь подходить к нему! Кто вам дал право его судить? Если он виноват, его будет судить наш советский суд. Предупреждаю: если хоть один волос упадет с его головы, вы будете отвечать по законам военного времени». Это подействовало, шум начал стихать, и я уже хотел увести главбуха к себе в кабинет. Но вдруг раздался голос счетовода конторы, которую все звали тетей Машей. Обращаясь к рабочим и показывая на главного бухгалтера, она запричитала, прикладывая к глазам платочек: "Товарищи рабочие, это он украл ваши деньги, он. Я сама видела, как он их брал - 70 тысяч рублей, ваши трудовые копеечки".
Тут уже все начали кричать в полный голос, а заправилы ревели, как бешеные, потрясая перед моим лицом кулаками: "Он вор, а Вы его защищаете! Он наши трудовые украл, наших детей хотел оставить без хлеба. На стол его, будем его судить!" Меня силой оттерли в сторону, а его схватили под руки и подняли на стол.
Воспользовавшись тем, что они отвлеклись, я протиснулся через толпу в кабинет и позвонил в транспортный отдел НКВД. К телефону подошел начальник отдела Цыганков, и я попросил у него срочной помощи, чтобы предотвратить самосуд. Он ответил, что помощь прибудет немедленно. И действительно, буквально через 5-10 минут на мотоциклах прибыли двое чекистов, вбежали в помещение и стали энергично наводить порядок. У самых рьяных горлопанов начали отбирать документы, остальным предложили покинуть помещение и разойтись по своим отделам и участкам.
Я протиснулся к главбуху - с ним еще ничего не успели сделать. Он стоял на столе молча, бледный как полотно, и смотрел на все происходящее каким-то отсутствующим взглядом. Я взял его в охапку, снял со стола и привел к себе в кабинет. Он был настолько потрясен, что не мог произнести ни слова, на мои вопросы не отвечал. Вдруг я заметил, что буквально у меня на глазах у него начала расти борода. Это настолько меня поразило, что я тоже несколько минут сидел молча, как под гипнозом. Сейчас в это трудно поверить, но это действительно было и запомнилось мне на всю жизнь. Наверно, это произошло от сильного нервного потрясения, ведь человек был на краю гибели.
Наведя относительный порядок, присланные Цыганковым два чекиста вошли ко мне в кабинет и сказали: "Необходимо срочно решить вопрос с выплатой рабочим зарплаты. Иначе они и тебя убьют, и нас с тобой за компанию". Я ответил, что пытаюсь решить этот вопрос через заместителя начальника Метростроя Чеснокова. Они оставили мне свои телефоны и уехали.
Выяснилось, что главбух действительно взял с собой семьдесят две тысячи рублей по распоряжению Лысенкова для выплаты зарплаты тем, кто находился в эшелонах и должен был уехать. Для остающихся были выписаны чеки и переданы кассиру, и тетя Маша прекрасно об этом знала. Рамки газетной публикации не позволяют привести все подробности из воспоминаний отца, перескажу коротко: в банке не оказалось денег, и получить зарплату кассир не смог. Информация об отсутствии денег и рабочих волнениях была доведена до высшего руководства, и Чесноков сообщил отцу, что по распоряжению Сталина за деньгами из резерва отправлен самолет. Кассира и главбуха под охраной рабочей дружины отправили в банк, где им пришлось ждать до 4 часов утра, пока деньги были доставлены. Тем временем рабочие искали на вокзалах собиравшихся уезжать начальников, привели избитого заместителя начальника шахты Румянцева, и отец снова взял его под свою защиту. Деньги принесли в контору, и тут оказалось, что исчезли ведомости на выдачу зарплаты. Чтобы восстановить их, нужно было потратить неделю. Назревал скандал, но отец догадался использовать для составления платежных ведомостей записи бригадиров. Восстановленная таким образом сумма отличалась от выписанной в банке всего на 350 рублей, и было решено выдавать деньги по этим спискам, а недостачу покрыть за счет зарплаты отца и нескольких других руководителей. Однако денег хватило: оказалось, что в списке была приписана несуществующая фамилия, а при выдаче денег у всех проверяли документы.
После двух суток невероятного напряжения, без сна и без еды, отец на последнем поезде приехал к нам в деревню, а утром заспешил в Москву. К его удивлению, на станции, как обычно, висело расписание, и очередной электропоезд подошел вовремя. В Москве на вокзале был полный порядок, у пропускных дверей стояли сотрудники Госбезопасности из числа старшего командного состава, тщательно проверяя документы приезжавших. Снова заработало метро и весь наземный транспорт. По радио передавались призывы давать решительный отпор паникерам и вражеским лазутчикам, задерживать их и передавать органам внутренних дел.
Вернулись в Москву секретари нашего райкома партии Никифоров и Горин. Но вместо того, чтобы честно признать свои ошибки, они решили сманеврировать и отыграться на других, ни в чем не повинных работниках.
Днем 19 октября мне позвонила инструктор отдела учета райкома партии и спросила: "Товарищ Курочкин, Вы на месте? Никуда не уезжали?" Я ответил, что не уезжал, и в свою очередь спросил, в чем дело. Оказалось, Никифоров приказал проверить, кто уезжал из Москвы - их всех будут исключать из партии. "То есть как исключать из партии, - возмутился я, - ведь он же сам дал указание о немедленном выезде!". "Об этом я ничего не знаю, - ответила она. - Сегодня в пять вечера в райкоме совещание секретарей парторганизаций, приходите, там все узнаете".
Когда я пришел, зал заседаний райкома партии был полон. Открыв совещание, Никифоров с места в карьер обрушился на секретарей партийных организаций, которые по его указанию выезжали из Москвы. "Безобразие! - кричал он. - Вы проявили трусость, бросили свои организации. Кто вам позволил уезжать? Мы вас будем исключать из партии!". Он сыпал угрозами, но в зале поднялся сильный шум, крики, сразу несколько человек стали требовать дать им слово.
Видя, что возмущение в зале нарастает, Никифоров и сам, как видно, испугался своего бесстыдства. Он оборвал свое выступление и сказал: "На этом совещание считаю закрытым. Все! Можете расходиться". И тут же они с Гориным ушли из зала. Возмущенные его двурушничеством, секретари первичных партийных организаций долго не могли успокоиться, продолжали обсуждать между собой его действия.
Дней через пять после этих событий к нам на шахту прибыли два сотрудника транспортного отдела Центрального управления НКВД СССР. В результате расследования семь работников шахты, в том числе и «тетя Маша», были арестованы.
А.Курочкин
1990 год
Паника началась еще вечером 15 октября.
Мне в партком позвонили из райкома партии и сообщили, что на семь часов вечера меня вызывает секретарь райкома Никифоров. Уже на подходе к райкому, который находился на улице Чехова, я почувствовал неладное: у здания райкома стояли две или три легковые машины; сотрудники спешно носили и укладывали в них связки документов, пишущие машинки и другие вещи. Я спросил знакомого инструктора, что они делают и зачем меня вызвали. "Иди, там узнаешь" - ответил он.
В указанной мне комнате на втором этаже находились еще семь или восемь секретарей партийных организаций других предприятий. Через несколько минут в комнату вошли первый секретарь райкома Никифоров и второй секретарь Горин. Оба были в военной форме, и на поясе у каждого висел в кобуре пистолет.
Поздоровавшись, Никифоров спросил, чем мы занимаемся. Все молчали. Он посмотрел на меня: "Вот Вы, например, чем занимались сегодня?" Я ответил, что занимался своей обычной работой, а завтра еду строить оборонительные рубежи в качестве комиссара отряда нашей шахты. Он прервал меня и, обращаясь ко всем, сказал: "Вот что, товарищи. Ни на какие рубежи ехать не надо. Москву мы защищать будем, но положение тяжелое, враг в 30-40 километрах. Возможно, Москву придется оставить. Во избежание лишних жертв предлагаю вам взять лучшую часть актива и сегодня же любым транспортом выехать из Москвы на восток, через Горький. Повторяю: выехать сегодня же, самое позднее - завтра рано утром".
Сообщение Никифорова произвело на нас очень тяжелое впечатление. Я спросил, как мне быть, у меня ведь приказ начальника Метростроя, и к тому же жена с сыном находятся под Москвой у тещи. Он ответил: "Я же сказал - возьмите автомашину, забирайте семью, вещи и немедленно уезжайте". "Ну, товарищи, до свидания, - сказал он, обращаясь к нам. - Мы сейчас уезжаем". Оба они быстро вышли из комнаты.
Я оказался в трудном положении. Никаких автомашин в моем распоряжении не было, и уехать, как рекомендовал Никифоров, в такой короткий срок я не мог. Было десять вечера, возвращаться на шахту не было смысла: никого из руководства там уже не было. Я решил поехать к жене, чтобы попытаться вывезти семью хотя бы в Москву.
Жизнь в столице как-то сразу замерла, не было никакого движения даже вокруг служебных зданий. Транспорт уже не работал, освещения не было. Темень была страшная, в двух шагах ничего не было видно. Я шел пешком к Северному вокзалу медленно, ощупью, вытянув вперед руки. По дороге натыкался на брошенные автомашины, автобусы, троллейбусы, на какие-то громоздкие вещи. В кромешной тьме наталкивался на встречных, которые тоже шли с вытянутыми руками, чтобы не сбить друг друга и не налететь на что-нибудь.
С большим трудом я добрался до Северного вокзала. Там все платформы были до отказа забиты народом. Освещение здания вокзала было выключено полностью, все железнодорожные знаки, таблицы, расписания были сняты. Куда и когда пойдут поезда, выяснить было невозможно. Вдруг по радио раздался голос диктора: "Граждане, с такой-то платформы отправляется электропоезд". Куда отправляется, не было сказано, но вся огромная масса людей хлынула к платформе, и вырваться из нее было невозможно. Толпа меня закрутила и против моего желания втиснула в вагон. Поезд сразу тронулся. Я сильно беспокоился: а вдруг поезд пойдет по Загорской ветке, как тогда быть? Выйти быстро из вагона я при всем желании не сумею. Но, на мое счастье, после Мытищ поезд пошел на Монино - как раз туда, куда было нужно.
По дороге поезд обстреляли из пулеметов фашистские самолеты, и к дому тещи отец шел осторожно, держа наготове пистолет - опасался, что деревня уже может быть захвачена. Ночь провели без сна - обсуждали, что делать. Мама наотрез отказалась уезжать - сказала, что одна с грудным ребенком она все равно погибнет, поэтому лучше остаться дома. На том и порешили. Рано утром отец поспешил назад в Москву.
На платформе стояли несколько пассажиров. Когда будет поезд на Москву, никто не знал: расписание было снято, никаких объявлений не было. На счастье, поезд все-таки пришел.
Прибыв примерно в семь утра 16 октября на Северный вокзал, я был поражен беспорядком на вокзале и особенно на привокзальной площади и прилегающих к ней улицах. Метро не работало, брошенные водителями автобусы и трамваи сиротливо стояли где попало. На привокзальной площади скопилась огромная масса людей всех возрастов, которые метались из стороны в сторону, объятые страхом. Многие были нагружены домашними вещами - совершенно не нужными, захваченными в суматохе.
Паника была ужасная. Большими волнами толпы людей двигались навстречу друг другу, что-то кричали, передавали какие-то слухи. Разобраться в этом хаосе было невозможно. На шахту, на улицу 25 октября, пришлось идти пешком, пробиваясь через большое скопление народа. На улице Кирова и на площади Дзержинского, как и на Комсомольской площади, охваченные страхом люди с вещами и с маленькими детьми метались из стороны в сторону, не зная, куда бежать. Помню ветхую старушку, которая не шла, а как-то семенила ножками. В руках она держала старый, изрядно помятый самовар - очевидно, в минуту паники он показался ей самым ценным предметом.
Войдя в контору шахтоуправления, я увидел поразившую меня картину: две кирпичные печки полыхали огнем, сотрудники жгли папки с бумагами. На мой вопрос они ответили, что им так приказал начальник шахты Лысенков, который сейчас находится в управлении Метростроя, но должен вернуться. Вскоре пришел Лысенков, он был сильно расстроен и сказал страдальческим голосом: "Александр Никанорович, дорогой мой, беда! Сегодня в пять утра я получил указание начальника Метростроя: забрать инженерно-технический персонал и лучшую часть рабочих и эвакуироваться. НКПС выделил в наше распоряжение три эшелона. Первый должен отправиться в 9 утра, второй в 11 и третий в 13 часов дня. Эшелоны должны стоять у Северного вокзала, на участке 3-я Москва. Первый уже заполнен и должен был уже уйти. В наше распоряжение выделена «полуторка», забирайте ее и поезжайте быстрее за вещами. Я сам еду с первым эшелоном, там меня ждут, без меня эшелон не отправится".
Я поблагодарил его и сказал: "Нет, Юрий Сергеевич, у меня жена с сыном в сорока километрах от Москвы, а вещи в Москве, я все равно не успею. Вы поезжайте, а я останусь, в крайнем случае отступлю с войсками". "Ну что ж, Александр Никанорович, не поминай лихом! У меня приказ, я должен ехать. Не знаю, увидимся ли когда-нибудь", - сказал он со слезами на глазах. Мы обнялись на прощанье, и он уехал.
В конторе шахты все опустело. Неотвязно мучила мысль: неужели все кончено, и враг войдет в Москву? Но какой-то внутренний голос упорно твердил, что нет, нет, этого не случится.
Я велел уборщице и оставшимся сотрудникам, чтобы привели комнаты в порядок, и пошел в управление - выяснить, что делать дальше.
В помещении Метростроя все двери были открыты настежь, шкафы и столы были раскрыты и частично опрокинуты, в полном беспорядке валялись брошенные папки с бумагами, пишущие машинки, арифмометры… Никого из сотрудников не было, здание было совершенно пусто. Я повернулся и пошел обратно. По дороге встретил парторга соседней шахты Генералова. Он тоже не знал, что делать, звонил в райком - там никто не отвечал. Проходя мимо нашей шахты, он слышал шум и крики: "Наверное, у тебя там неблагополучно". Я поспешил в контору. Открыв дверь, я опешил: помещение было битком забито рабочими-шахтерами. Среди них выделялась группа человек в 10 15 - они были сильно выпивши, с криком и бранью ходили по комнатам, ломали все, что попадало под руку, опрокидывали столы, стулья, шкафы, рвали оставшиеся папки с бумагами, топтали их ногами, матерились.
Увидев меня, пьяные заправилы буквально взревели от ярости: "Ага, один начальник появился, не уехал. Запирай, ребята, дверь, и не выпускай его, пока не выдадут нам зарплату. Если выпустим, он тоже уедет, и тогда пропали наши денежки ".
Я понял, что ни в коем случае не должен показать, что испугался, хотя внутри у меня все трепетало. Громким голосом я крикнул: "Что здесь за безобразие, кто нахулиганил, кто поломал мебель? Вы знаете, что за порчу государственного имущества виновные будут строго наказаны по законам военного времени, вплоть до расстрела? Обязываю всех немедленно навести порядок в своих отделах: расставить мебель, инвентарь и другое имущество. Ответственные за исполнение - оставшиеся сотрудники. Предупреждаю, что исполнение буду проверять ".
Я старался идти из комнаты в комнату спокойно, не подавая вида, что мне страшно. За спиной я чувствовал дыхание десятков разгоряченных до предела рабочих-шахтеров. В одно мгновение они могли смять меня при малейшей ошибке с моей стороны.
В самой большой комнате я взобрался на стол и обратился к рабочим - говорил о сложившейся обстановке в Москве и Подмосковье, о кровопролитных боях, которые ведут наши воины с захватчиками, о том, что долг каждого жителя Москвы оказывать всемерную помощь родной армии в разгроме врага, обеспечивать образцовый порядок в тылу. Просил всех строго соблюдать дисциплину и обещал, что никуда не уйду, пока не разберусь с выдачей зарплаты.
Зайдя в кабинет начальника шахты, я стал звонить по всем телефонам управления Метростроя, но там не отвечали. Стал звонить по шахтам, и на 22-й шахте застал заместителя начальника Метростроя Андрея Семеновича Чеснокова, которого близко знал. Я рассказал ему об обстановке, о том, что рабочим не выдали зарплату. Выяснилось, что он приехал на шахту № 22 потому, что там такая же ситуация. Чесноков обещал немедленно заняться этим вопросом, а меня попросил временно взять на себя руководство шахтой. "В первую очередь, - сказал он, - необходимо проверить, работают ли насосы по откачке воды в шахте. Если камеронщицы ушли, немедленно организуйте дежурные бригады из числа проверенных рабочих-активистов и обеспечьте беспрерывную работу насосов, иначе шахту может затопить". Мне удалось найти нескольких человек, которых я знал и которым доверял. Объяснил им задачу, и они немедленно пошли в шахту.
Вскоре я услышал громкие крики и брань в коридорах конторы. Выскочив из кабинета, увидел страшную картину: окруженные ревущей толпой, двое шахтеров тащили за шиворот главного бухгалтера Шикина, а двое других старательно подталкивали его кулаками в спину. Те, кто был в конторе, особенно группа подвыпивших горлопанов, встретили их громкими криками: "Попался, голубчик! Думал сбежать, да не вышло! Ставь его на стол, мы его сами будем судить, своим рабочим судом". Ни о чем не думая, я рванулся вперед, загородил собою главного бухгалтера и закричал: «Не сметь подходить к нему! Кто вам дал право его судить? Если он виноват, его будет судить наш советский суд. Предупреждаю: если хоть один волос упадет с его головы, вы будете отвечать по законам военного времени». Это подействовало, шум начал стихать, и я уже хотел увести главбуха к себе в кабинет. Но вдруг раздался голос счетовода конторы, которую все звали тетей Машей. Обращаясь к рабочим и показывая на главного бухгалтера, она запричитала, прикладывая к глазам платочек: "Товарищи рабочие, это он украл ваши деньги, он. Я сама видела, как он их брал - 70 тысяч рублей, ваши трудовые копеечки".
Тут уже все начали кричать в полный голос, а заправилы ревели, как бешеные, потрясая перед моим лицом кулаками: "Он вор, а Вы его защищаете! Он наши трудовые украл, наших детей хотел оставить без хлеба. На стол его, будем его судить!" Меня силой оттерли в сторону, а его схватили под руки и подняли на стол.
Воспользовавшись тем, что они отвлеклись, я протиснулся через толпу в кабинет и позвонил в транспортный отдел НКВД. К телефону подошел начальник отдела Цыганков, и я попросил у него срочной помощи, чтобы предотвратить самосуд. Он ответил, что помощь прибудет немедленно. И действительно, буквально через 5-10 минут на мотоциклах прибыли двое чекистов, вбежали в помещение и стали энергично наводить порядок. У самых рьяных горлопанов начали отбирать документы, остальным предложили покинуть помещение и разойтись по своим отделам и участкам.
Я протиснулся к главбуху - с ним еще ничего не успели сделать. Он стоял на столе молча, бледный как полотно, и смотрел на все происходящее каким-то отсутствующим взглядом. Я взял его в охапку, снял со стола и привел к себе в кабинет. Он был настолько потрясен, что не мог произнести ни слова, на мои вопросы не отвечал. Вдруг я заметил, что буквально у меня на глазах у него начала расти борода. Это настолько меня поразило, что я тоже несколько минут сидел молча, как под гипнозом. Сейчас в это трудно поверить, но это действительно было и запомнилось мне на всю жизнь. Наверно, это произошло от сильного нервного потрясения, ведь человек был на краю гибели.
Наведя относительный порядок, присланные Цыганковым два чекиста вошли ко мне в кабинет и сказали: "Необходимо срочно решить вопрос с выплатой рабочим зарплаты. Иначе они и тебя убьют, и нас с тобой за компанию". Я ответил, что пытаюсь решить этот вопрос через заместителя начальника Метростроя Чеснокова. Они оставили мне свои телефоны и уехали.
Выяснилось, что главбух действительно взял с собой семьдесят две тысячи рублей по распоряжению Лысенкова для выплаты зарплаты тем, кто находился в эшелонах и должен был уехать. Для остающихся были выписаны чеки и переданы кассиру, и тетя Маша прекрасно об этом знала. Рамки газетной публикации не позволяют привести все подробности из воспоминаний отца, перескажу коротко: в банке не оказалось денег, и получить зарплату кассир не смог. Информация об отсутствии денег и рабочих волнениях была доведена до высшего руководства, и Чесноков сообщил отцу, что по распоряжению Сталина за деньгами из резерва отправлен самолет. Кассира и главбуха под охраной рабочей дружины отправили в банк, где им пришлось ждать до 4 часов утра, пока деньги были доставлены. Тем временем рабочие искали на вокзалах собиравшихся уезжать начальников, привели избитого заместителя начальника шахты Румянцева, и отец снова взял его под свою защиту. Деньги принесли в контору, и тут оказалось, что исчезли ведомости на выдачу зарплаты. Чтобы восстановить их, нужно было потратить неделю. Назревал скандал, но отец догадался использовать для составления платежных ведомостей записи бригадиров. Восстановленная таким образом сумма отличалась от выписанной в банке всего на 350 рублей, и было решено выдавать деньги по этим спискам, а недостачу покрыть за счет зарплаты отца и нескольких других руководителей. Однако денег хватило: оказалось, что в списке была приписана несуществующая фамилия, а при выдаче денег у всех проверяли документы.
После двух суток невероятного напряжения, без сна и без еды, отец на последнем поезде приехал к нам в деревню, а утром заспешил в Москву. К его удивлению, на станции, как обычно, висело расписание, и очередной электропоезд подошел вовремя. В Москве на вокзале был полный порядок, у пропускных дверей стояли сотрудники Госбезопасности из числа старшего командного состава, тщательно проверяя документы приезжавших. Снова заработало метро и весь наземный транспорт. По радио передавались призывы давать решительный отпор паникерам и вражеским лазутчикам, задерживать их и передавать органам внутренних дел.
Вернулись в Москву секретари нашего райкома партии Никифоров и Горин. Но вместо того, чтобы честно признать свои ошибки, они решили сманеврировать и отыграться на других, ни в чем не повинных работниках.
Днем 19 октября мне позвонила инструктор отдела учета райкома партии и спросила: "Товарищ Курочкин, Вы на месте? Никуда не уезжали?" Я ответил, что не уезжал, и в свою очередь спросил, в чем дело. Оказалось, Никифоров приказал проверить, кто уезжал из Москвы - их всех будут исключать из партии. "То есть как исключать из партии, - возмутился я, - ведь он же сам дал указание о немедленном выезде!". "Об этом я ничего не знаю, - ответила она. - Сегодня в пять вечера в райкоме совещание секретарей парторганизаций, приходите, там все узнаете".
Когда я пришел, зал заседаний райкома партии был полон. Открыв совещание, Никифоров с места в карьер обрушился на секретарей партийных организаций, которые по его указанию выезжали из Москвы. "Безобразие! - кричал он. - Вы проявили трусость, бросили свои организации. Кто вам позволил уезжать? Мы вас будем исключать из партии!". Он сыпал угрозами, но в зале поднялся сильный шум, крики, сразу несколько человек стали требовать дать им слово.
Видя, что возмущение в зале нарастает, Никифоров и сам, как видно, испугался своего бесстыдства. Он оборвал свое выступление и сказал: "На этом совещание считаю закрытым. Все! Можете расходиться". И тут же они с Гориным ушли из зала. Возмущенные его двурушничеством, секретари первичных партийных организаций долго не могли успокоиться, продолжали обсуждать между собой его действия.
Дней через пять после этих событий к нам на шахту прибыли два сотрудника транспортного отдела Центрального управления НКВД СССР. В результате расследования семь работников шахты, в том числе и «тетя Маша», были арестованы.
А.Курочкин
1990 год