Из диалогов с собой, или Умственная продукция - 1
Написала тут по служебной надобности - для темы «Молодёжь в культуре» в «Знание-Силе» - два текста от двух собственных «лиц» с двух разных позиций; оба тут и выкладываю. За формулировку «право на несоответствие», употреблённую в первом из этих текстов применительно к завоеваниям студенческих бунтов 1960-х, моя огромная благодарность mbla - не сослалась на первоисточник в «бумажном варианте» единственно потому, что, собственно, не знала, на КОГО ссылаться - не на Живой Журнал же? Если mbla, о которой я НИЧЕГО не знаю, захочет сообщить мне своё имя, я охотно сделаю сноску, что этой формулировкой обязана Такой-То, употребившей её в приватном разговоре, допустим. Очень мне эта формулировка и эта мысль понравились и, кстати, очень помогли.
Итак:
МОЛОДОСТЬ: ЗАВЕРШЁННЫЙ ПРОЕКТ
Ольга Балла
МЕЖДУ МИРАМИ
Вот только не надо думать, будто на молодёжь до наступления Нового времени - в традиционных обществах - не обращали никакого внимания. Ещё как обращали. И насчёт идилличных отношений между поколениями тоже не стоит заблуждаться. Те самые традиционные общества, которые якобы не знали расхождений в культурных сценариях поколений, а вследствие того - их конфликта, молодых боялись как, в буквальном смысле, огня: как стихийного разрушительного начала. Молодые, с их избытком не вполне обузданных сил, всегда принадлежали переходной и потому опасной области между природой и культурой, - им недаром приписывалась связь с тёмными силами. Другой вопрос, что с этим умели справляться. Механизмы были налажены.
Во-первых, молодым - физически зрелым, но не вполне ещё «окультуренным» людям часто отводилось для обитания особое пространство - вне поселения: у реки, в лесу, в амбарах… - на той самой грани «природного» и «культурного» миров, которое и чувствовалось их «естественным» местом.
Во вторых, их природной разрушительной энергии непременно давался выход в хорошо регламентированных ритуальных формах. Во время праздников молодым позволялось… собственно, даже предписывалось бесчинствовать. В русских деревнях так бывало ещё во второй половине ХХ века.
В известные дни (но только тогда) можно и должно было воровать у соседей телеги, лодки, сани, разбирать и раскидывать заборы, ворота и калитки, забрасывать на крышу домов лестницы и колёса... Нормальное нарушение границ ради их подтверждения: не нарушишь - не прочувствуешь как следует, где они проходят. А затем, в той или иной форме, следовал обряд перехода во взрослое состояние - инициация.
Пройдя её, молодой человек покидал переходную область между природой и культурой и считался «окультуренным» окончательно: получал статус взрослого и полностью ответственного члена общества. Игры прекращались, и бывшие молодые спокойно вписывались в те самые границы, которые недавно сами и нарушали.
Когда же, с переходом к индустриальной цивилизации, ритуальные практики традиционных культур в западных обществах стали распадаться - та же участь постигла и ритуалы, призванные преодолевать юношеский витальный избыток. Границы между молодыми и взрослыми, в традиционных культурах несомненные, стёрлись - и молодые начали включаться в жизнь социума без всякого перехода. Но разве такое возможно?
Компенсаторных механизмов, позволяющих изживать молодую деструктивность приемлемыми (и, что важно - традиционными, то есть осмысленными!) способами, больше не было. А потребность её изживать никуда не делась, - как, между прочим, и нужда во внятном её оправдании. Небывалые культурные трансформации эпохи Модерна, не в последнюю очередь объясняются именно этим: вторжением в историю, в культурные процессы молодых людей - несопоставимым по масштабам со всем, что было ранее.
ИСТРЕБИТЕЛИ ЗМЕЙ: ИЗОБРЕТЕНИЕ МОЛОДОСТИ
Справедливости ради надо сказать, что реформаторы делали ставку на молодых едва ли не от начала времён: даже в тех обществах, которые мы сейчас с полным основанием называем «традиционными». Так было в Европе во времена Реформации - пожалуй, первой в европейской истории эпохи масштабной жажды обновлений. Лютер сознательно ориентировался на молодых - американский политолог Сэмюэл Хантингтон несколько веков спустя имел все основания называть Реформацию одним из «самых выдающихся молодёжных движений в истории».
Наш Пётр Алексеевич, задумав переворотить русскую историю, тоже окружал себя молодыми, справедливо полагаясь на отсутствие у них косности и привязанности к обречённому на погибель старому (в то время как его осторожный батюшка Алексей Михайлович опирался больше на пожилых). Да что там: самого Ивана Васильевича Грозного, которого при всех его экстравагантностях назвать противником традиционализма язык как-то не поворачивается, - и того окружали молодые люди.
И всё-таки: с тем, что началось в эпоху Модерна, резко усилилось к началу ХХ века и продолжалось до его последних десятилетий - это не идёт ни в какое сравнение.
Потому, что изменился культурный статус молодых. Сама оценка молодости как особого человеческого состояния. Из просто возраста, при всех его радостях не вполне совершенного, через который каждому приходится пройти, чтобы стать полноценным, настоящим взрослым - молодость стала превращаться в то, что Филипп Арьес называл «привилегированным» возрастом западных культур. Самым главным их возрастом - и, без сомнения, самым полноценным и настоящим. Молодость, бывшая все века лишь психофизиологическим состоянием - стала превращаться в культурную позицию. Как таковую, её отныне мог (а вскорости стал и должен) занимать не только в буквальном смысле молодой человек, но и всякий, кто претендовал на сколько-нибудь интересное, нетривиальное… «прогрессивное» культурное участие.
«Прогресс». Вот оно, ключевое слово.
Молодость со всей совокупностью её качеств: обилием сил, свежестью взгляда на вещи, готовность вмешиваться в сложившиеся связи и отношения и менять их без особого душевного трепета, с её устремлённостью в будущее - оказалась в полной мере востребована (а вместе с тем и крайне идеализирована) в обществах, ориентированных на «прогресс»: постоянное превосхождение, преодоление каждого из своих достигнутых, освоенных состояний. В обществах, считавших главным своим временем - будущее, главными ценностями - новизну и движение, главным делом - освобождение от старого и творчество.
Всё это прекрасно видели чуткие люди того времени - независимо от того, как они это оценивали. Кто-то ворчал и возмущался, кто-то, напротив того, возлагал на происходящее самые серьёзные надежды. Состав надеющихся был сам по себе чрезвычайно разнообразен (что лишь подтверждает актуальность культурного запроса на молодость) - от русских революционеров до Фридриха Ницше, которым на рубеже веков зачитывались отнюдь не только философы и интеллектуалы.
Ницше видел в молодости лекарство от омертвения западной культуры, самый верный путь к освобождению от окаянного гнёта лживых традиций и прошлого вообще. «И в этом-то, - писал он, - я усматриваю миссию того юношества, того первого поколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности… Это юное поколение …имеет гораздо больше прав говорить о своём более крепком здоровье и более естественной природе, чем предыдущие поколения - поколения образованных «мужей» и «старцев» современности. Миссия же его заключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуют теперь относительно «здоровья» и «образования» и возбудить ненависть к этим чудовищным понятиям-ублюдкам; и наивернейшим показателем более прочного здоровья этой молодёжи должно служить именно то, что она для обоснования истинной своей сущности не находит подходящего понятия или партийного термина в обращающейся в современной публике монете слов или понятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознаёт в себе действие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегда повышенного чувства жизни».
Что верно, то верно: в эпохи слома устоявшихся структур - уж не в компенсацию ли за грядущие разрушения? - повышается, видимо, «витальный градус» жизни, общее её напряжение, острое переживание её ценности. Тут и пригождаются молодые, которым именно такое чувство жизни обыкновенно и свойственно.
И всплеск хулиганства в городах, и взрывы революционного насилия, навсегда изменившего облик европейских и не только европейских обществ, и интенсивное возникновение авангардных форм в искусстве - всё это, помимо прочего, следствия вторжения молодых в культуру, в историю и «просто» в повседневную жизнь - для которой, спустя всего каких-нибудь полстолетия, они начнут изобретать и собственные формы.
ХХ век стал веком молодости и молодёжного активизма. Недаром именно тоталитарные общества этого столетия изобрели «молодёжную политику» как особую форму государственного действия - как способ овладения самым ценным капиталом эпохи «прогресса». Недаром именно молодые стали топливом и величайших переворотов, и крупнейших катастроф ХХ века - и авторами самых выдающихся его культурных прорывов.
ПАРАД РАЗЛИЧИЙ
Вторая половина столетия запомнилась современникам как время редкостного разнообразия молодёжных субкультур. Собственно, именно тогда - начиная с 1950-х - и стали возникать молодёжные суб- и контркультуры как особое явление. Началось активное ощупывание (оно же и интенсивное конструирование) поля различий. Это было настолько бурно и так изменило культурный ландшафт, что иные исследователи даже находят основания говорить о настоящей «антропологической революции». А всего-то, казалось бы, и произошло, что молодые (от, примерно, 15 до 25, максимум до 30 лет) люди стали объединяться в группы на основе некоторых особенностей оформления своей внешности и проведения свободного времени.
Никогда раньше - даже на рубеже XIX-XX веков, буквально бредившем молодостью - подобных символических реальностей не было. Было и хулиганство на грани криминала, и протестные настроения и действия, и искреннее стремление делать историю, перехватывая инициативу у старших. А вот до субкультур додумались, дочувствовались только теперь: молодёжь стала изобретать собственные языки для того, чтобы говорить о жизни.
Неважно, что первопроходцы «субкультурной» эпохи - битники, рокеры, тедди бойз, они же стиляги, моды… - давно исчезли с культурного горизонта как у себя на исторических родинах, так и в нашем отечестве, где всё это с той или иной (обыкновенно невысокой) степенью аутентичности перенималось. Важно, что они, кажется, раз и навсегда задали в умах современников и потомков представление о том, что такое «субкультура» и зачем она нужна.
Их различия, прежде всего прочего, имели смысл социальной, ценностной позиции. И вот память об этом осталась и после того, как благополучно забылось, чем именно отличались битники от рокеров или моды от тедди боев. Отличительные признаки могли быть какими угодно, неизменным оставалось одно: они маркировали протестное мировоззрение. Отказ соглашаться с правилами игры, предлагаемыми «взрослым» обществом. Упрёк «взрослому» обществу в лживости и неподлинности. Субкультурные условности (а условности были там ещё похлеще, чем в мэйнстриме!) хитрым образом означали волю к отказу от всяких условностей.
Происходило накопление разнообразия, освоение его потенциала - и, в результате этого, в 1960-х случился прорыв: культурная революция, революция означающих (недаром структуралистские концепции с их повышенным вниманием к отношениям между знаками и вещами тоже возникли именно в это время и в глубоком родстве с молодёжным протестом).
ПРОРЫВ: ПРАВО НА НЕСООТВЕТСТВИЕ
После такой подготовки «новые левые» шестидесятых уже с более чем спокойной совестью могли говорить о молодежи как о новом революционном классе, «пролетариате общества потребления». Молодёжные движения, охватившие тогда мир, достигшие своего пика в 1968-м и затем пошедшие на спад - высший и, по всей видимости, последний этап «молодёжной революции» - одного из самых ярких выражений модерна.
Принято считать, будто бунтари шестидесятых потерпели поражение. Не добившись торжества своих идеалов, побунтовали и перестали, а участники их в основной своей массе благополучно влились в мэйнстрим.
Однако кое в чём - может быть, в главном - они одержали победу: такую победу, которая не изгладится из культурной памяти ещё очень долго. Молодые бунтари завоевали (укоренили в умах такую интуицию) для западных людей право не соответствовать, в пределе, ничему предписанному: расшатали связи между «знаками» и «означаемыми», которые до тех пор, несмотря на все переворотов ХХ века, всё-таки оставались достаточно несомненными.
Влияние молодёжных бунтов на культуру своего времени было прежде всего стилистическим. Произведённое ими впечатление стало, кажется, решающим шагом к тому, что «молодёжность» со всей совокупностью своих сугубо стилистических признаков (а с нею, однако, и жизненная программа, ибо отдельно друг от друга такие вещи не существуют) оторвалась от молодёжи как таковой и сделалась всеобщим достоянием.
Отныне представители любых других возрастных категорий могут, ничем не стесняясь, перенимать свойственные молодым модели поведения, способы одеваться, ценности и восприятие собственной жизни. «Быть молодым»: энергичным, мобильным, готовым начать «всё» сначала в любой момент, наслаждаться жизнью, тянуться к экстремальным впечатлениям и разнообразию, заниматься спортом и культивировать собственное тело, носить джинсы можно (и должно) теперь хоть в семьдесят. Специфический «экзистенциальный опыт» молодости - через тиражирование, распространение соответствующих моделей поведения - превращается - о, удивление! - в (якобы) универсальный. В предписание для всех. (Такие, ничуть не менее неотъемлемые, черты молодости, как, допустим, незрелость и эгоцентризм или иллюзия безграничного запаса времени впереди - почему-то при этом не удостоились культурно значимой рефлексии. Что ж, надо полагать, что это у нас ещё впереди).
Но, значит, и молодые - буквально, «телесно» молодые - получили полное право не быть молодыми. Строить свою жизнь, относиться к обществу не так, как это предписывают молодым стереотипы Модерна. Осваивать и другие занятия, кроме противоречия, критики и протеста. Они теперь свободны.
Здесь и начался закат Великой Молодёжной Революции Нового времени. Тем более, что и в «прогрессе» западные общества к 1970-м годам - а чем дальше, тем и того больше - стали сильно разочаровываться.
ПОСЛЕ ПРОГРЕССА
Прогресс, как выясняется, проходит. А молодость остаётся. И что с ней происходит после прогресса?
По всей вероятности, то, что молодость - с таким энтузиазмом открытая чуть более века назад - начинает исчезать. Специфически «молодёжная» смысловая ниша размывается.
Никуда не делись ни молодая агрессивность, ни жажда выделиться, ни потребность в будущем. Никуда не делся даже вкус к новизне едва ли не ради самой новизны (об этом легко догадаться хотя бы по тому, как быстро сменяются моды, которыми особенно озабочены как раз молодые - а вслед за ними и все остальные). Никуда не делись и молодёжные группировки, как и прежде, объединяющие себя по внешним признакам и особенностям проведения свободного времени.
Но молодёжи в целом, как категории, позволено перестать быть протестующей частью социума. Источником большого и принципиального «НЕТ» всему, на чём настаивает лживое общество взрослых. Проект, который ей это предписывал, сложившийся в известных нам формах в конце XIX-начале ХХ века, утратил действенность: отработал своё и оставил, как водится, по себе горький привкус. Во всяком случае, он уже не чувствуется безусловным, не срабатывает автоматически. Не то чтобы общество перестало ощущаться как лживое (сильно сомневаюсь). Скорее всего, с этим просто примирились и стали это учитывать как одно из условий игры.
Дело не в политической, культурной или какой-то ещё «пассивности» молодёжи, в неправильно организованной «молодёжной политике» или недостаточно привитых молодым «истинных ценностях». Дело, возможно, в том, что молодость - прямо сейчас, на наших глазах - исчезает как особая культурная позиция: так же, как активно формировалась, изобреталась, насыщалась смыслами в эпоху Модерна. Во всяком случае, активно перетолковывается. Когда-то Хабермас назвал Модерн «незавершённым проектом». Так вот, молодость в её модернистском понимании - проект, по всей видимости, завершённый. Но сама-то молодость никуда не делась - значит, будут и другие проекты.
У агрессивности и избытка молодости исчезло внятное (то есть привычное нам, освоенное) оправдание и компактное, направленное оформление. Можно не беспокоиться: они найдут себе множество других. Одно кажется высоко вероятным: молодёжь, по чисто структурным уже причинам, уже вряд ли станет хоть сколько-нибудь единодушно восприниматься как «исторический авангард» и «новый революционный класс», как единственный источник несомненно благотворной новизны и освобождения от проклятого прошлого. Она снова становится возрастом, как и все другие. Ему ещё только предстоит обрести новое смысловое наполнение, соответствующее наступившему времени. (В числе прочего, это означает и то, что задачу интенсивной культурной работы придётся взять на себя и людям других возрастов. Когда переинтерпретируется один возраст, другие не могут остаться незатронутыми). И, может быть, это ещё одна - пока не замеченная как следует - антропологическая революция.
Итак:
МОЛОДОСТЬ: ЗАВЕРШЁННЫЙ ПРОЕКТ
Ольга Балла
МЕЖДУ МИРАМИ
Вот только не надо думать, будто на молодёжь до наступления Нового времени - в традиционных обществах - не обращали никакого внимания. Ещё как обращали. И насчёт идилличных отношений между поколениями тоже не стоит заблуждаться. Те самые традиционные общества, которые якобы не знали расхождений в культурных сценариях поколений, а вследствие того - их конфликта, молодых боялись как, в буквальном смысле, огня: как стихийного разрушительного начала. Молодые, с их избытком не вполне обузданных сил, всегда принадлежали переходной и потому опасной области между природой и культурой, - им недаром приписывалась связь с тёмными силами. Другой вопрос, что с этим умели справляться. Механизмы были налажены.
Во-первых, молодым - физически зрелым, но не вполне ещё «окультуренным» людям часто отводилось для обитания особое пространство - вне поселения: у реки, в лесу, в амбарах… - на той самой грани «природного» и «культурного» миров, которое и чувствовалось их «естественным» местом.
Во вторых, их природной разрушительной энергии непременно давался выход в хорошо регламентированных ритуальных формах. Во время праздников молодым позволялось… собственно, даже предписывалось бесчинствовать. В русских деревнях так бывало ещё во второй половине ХХ века.
В известные дни (но только тогда) можно и должно было воровать у соседей телеги, лодки, сани, разбирать и раскидывать заборы, ворота и калитки, забрасывать на крышу домов лестницы и колёса... Нормальное нарушение границ ради их подтверждения: не нарушишь - не прочувствуешь как следует, где они проходят. А затем, в той или иной форме, следовал обряд перехода во взрослое состояние - инициация.
Пройдя её, молодой человек покидал переходную область между природой и культурой и считался «окультуренным» окончательно: получал статус взрослого и полностью ответственного члена общества. Игры прекращались, и бывшие молодые спокойно вписывались в те самые границы, которые недавно сами и нарушали.
Когда же, с переходом к индустриальной цивилизации, ритуальные практики традиционных культур в западных обществах стали распадаться - та же участь постигла и ритуалы, призванные преодолевать юношеский витальный избыток. Границы между молодыми и взрослыми, в традиционных культурах несомненные, стёрлись - и молодые начали включаться в жизнь социума без всякого перехода. Но разве такое возможно?
Компенсаторных механизмов, позволяющих изживать молодую деструктивность приемлемыми (и, что важно - традиционными, то есть осмысленными!) способами, больше не было. А потребность её изживать никуда не делась, - как, между прочим, и нужда во внятном её оправдании. Небывалые культурные трансформации эпохи Модерна, не в последнюю очередь объясняются именно этим: вторжением в историю, в культурные процессы молодых людей - несопоставимым по масштабам со всем, что было ранее.
ИСТРЕБИТЕЛИ ЗМЕЙ: ИЗОБРЕТЕНИЕ МОЛОДОСТИ
Справедливости ради надо сказать, что реформаторы делали ставку на молодых едва ли не от начала времён: даже в тех обществах, которые мы сейчас с полным основанием называем «традиционными». Так было в Европе во времена Реформации - пожалуй, первой в европейской истории эпохи масштабной жажды обновлений. Лютер сознательно ориентировался на молодых - американский политолог Сэмюэл Хантингтон несколько веков спустя имел все основания называть Реформацию одним из «самых выдающихся молодёжных движений в истории».
Наш Пётр Алексеевич, задумав переворотить русскую историю, тоже окружал себя молодыми, справедливо полагаясь на отсутствие у них косности и привязанности к обречённому на погибель старому (в то время как его осторожный батюшка Алексей Михайлович опирался больше на пожилых). Да что там: самого Ивана Васильевича Грозного, которого при всех его экстравагантностях назвать противником традиционализма язык как-то не поворачивается, - и того окружали молодые люди.
И всё-таки: с тем, что началось в эпоху Модерна, резко усилилось к началу ХХ века и продолжалось до его последних десятилетий - это не идёт ни в какое сравнение.
Потому, что изменился культурный статус молодых. Сама оценка молодости как особого человеческого состояния. Из просто возраста, при всех его радостях не вполне совершенного, через который каждому приходится пройти, чтобы стать полноценным, настоящим взрослым - молодость стала превращаться в то, что Филипп Арьес называл «привилегированным» возрастом западных культур. Самым главным их возрастом - и, без сомнения, самым полноценным и настоящим. Молодость, бывшая все века лишь психофизиологическим состоянием - стала превращаться в культурную позицию. Как таковую, её отныне мог (а вскорости стал и должен) занимать не только в буквальном смысле молодой человек, но и всякий, кто претендовал на сколько-нибудь интересное, нетривиальное… «прогрессивное» культурное участие.
«Прогресс». Вот оно, ключевое слово.
Молодость со всей совокупностью её качеств: обилием сил, свежестью взгляда на вещи, готовность вмешиваться в сложившиеся связи и отношения и менять их без особого душевного трепета, с её устремлённостью в будущее - оказалась в полной мере востребована (а вместе с тем и крайне идеализирована) в обществах, ориентированных на «прогресс»: постоянное превосхождение, преодоление каждого из своих достигнутых, освоенных состояний. В обществах, считавших главным своим временем - будущее, главными ценностями - новизну и движение, главным делом - освобождение от старого и творчество.
Всё это прекрасно видели чуткие люди того времени - независимо от того, как они это оценивали. Кто-то ворчал и возмущался, кто-то, напротив того, возлагал на происходящее самые серьёзные надежды. Состав надеющихся был сам по себе чрезвычайно разнообразен (что лишь подтверждает актуальность культурного запроса на молодость) - от русских революционеров до Фридриха Ницше, которым на рубеже веков зачитывались отнюдь не только философы и интеллектуалы.
Ницше видел в молодости лекарство от омертвения западной культуры, самый верный путь к освобождению от окаянного гнёта лживых традиций и прошлого вообще. «И в этом-то, - писал он, - я усматриваю миссию того юношества, того первого поколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности… Это юное поколение …имеет гораздо больше прав говорить о своём более крепком здоровье и более естественной природе, чем предыдущие поколения - поколения образованных «мужей» и «старцев» современности. Миссия же его заключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуют теперь относительно «здоровья» и «образования» и возбудить ненависть к этим чудовищным понятиям-ублюдкам; и наивернейшим показателем более прочного здоровья этой молодёжи должно служить именно то, что она для обоснования истинной своей сущности не находит подходящего понятия или партийного термина в обращающейся в современной публике монете слов или понятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознаёт в себе действие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегда повышенного чувства жизни».
Что верно, то верно: в эпохи слома устоявшихся структур - уж не в компенсацию ли за грядущие разрушения? - повышается, видимо, «витальный градус» жизни, общее её напряжение, острое переживание её ценности. Тут и пригождаются молодые, которым именно такое чувство жизни обыкновенно и свойственно.
И всплеск хулиганства в городах, и взрывы революционного насилия, навсегда изменившего облик европейских и не только европейских обществ, и интенсивное возникновение авангардных форм в искусстве - всё это, помимо прочего, следствия вторжения молодых в культуру, в историю и «просто» в повседневную жизнь - для которой, спустя всего каких-нибудь полстолетия, они начнут изобретать и собственные формы.
ХХ век стал веком молодости и молодёжного активизма. Недаром именно тоталитарные общества этого столетия изобрели «молодёжную политику» как особую форму государственного действия - как способ овладения самым ценным капиталом эпохи «прогресса». Недаром именно молодые стали топливом и величайших переворотов, и крупнейших катастроф ХХ века - и авторами самых выдающихся его культурных прорывов.
ПАРАД РАЗЛИЧИЙ
Вторая половина столетия запомнилась современникам как время редкостного разнообразия молодёжных субкультур. Собственно, именно тогда - начиная с 1950-х - и стали возникать молодёжные суб- и контркультуры как особое явление. Началось активное ощупывание (оно же и интенсивное конструирование) поля различий. Это было настолько бурно и так изменило культурный ландшафт, что иные исследователи даже находят основания говорить о настоящей «антропологической революции». А всего-то, казалось бы, и произошло, что молодые (от, примерно, 15 до 25, максимум до 30 лет) люди стали объединяться в группы на основе некоторых особенностей оформления своей внешности и проведения свободного времени.
Никогда раньше - даже на рубеже XIX-XX веков, буквально бредившем молодостью - подобных символических реальностей не было. Было и хулиганство на грани криминала, и протестные настроения и действия, и искреннее стремление делать историю, перехватывая инициативу у старших. А вот до субкультур додумались, дочувствовались только теперь: молодёжь стала изобретать собственные языки для того, чтобы говорить о жизни.
Неважно, что первопроходцы «субкультурной» эпохи - битники, рокеры, тедди бойз, они же стиляги, моды… - давно исчезли с культурного горизонта как у себя на исторических родинах, так и в нашем отечестве, где всё это с той или иной (обыкновенно невысокой) степенью аутентичности перенималось. Важно, что они, кажется, раз и навсегда задали в умах современников и потомков представление о том, что такое «субкультура» и зачем она нужна.
Их различия, прежде всего прочего, имели смысл социальной, ценностной позиции. И вот память об этом осталась и после того, как благополучно забылось, чем именно отличались битники от рокеров или моды от тедди боев. Отличительные признаки могли быть какими угодно, неизменным оставалось одно: они маркировали протестное мировоззрение. Отказ соглашаться с правилами игры, предлагаемыми «взрослым» обществом. Упрёк «взрослому» обществу в лживости и неподлинности. Субкультурные условности (а условности были там ещё похлеще, чем в мэйнстриме!) хитрым образом означали волю к отказу от всяких условностей.
Происходило накопление разнообразия, освоение его потенциала - и, в результате этого, в 1960-х случился прорыв: культурная революция, революция означающих (недаром структуралистские концепции с их повышенным вниманием к отношениям между знаками и вещами тоже возникли именно в это время и в глубоком родстве с молодёжным протестом).
ПРОРЫВ: ПРАВО НА НЕСООТВЕТСТВИЕ
После такой подготовки «новые левые» шестидесятых уже с более чем спокойной совестью могли говорить о молодежи как о новом революционном классе, «пролетариате общества потребления». Молодёжные движения, охватившие тогда мир, достигшие своего пика в 1968-м и затем пошедшие на спад - высший и, по всей видимости, последний этап «молодёжной революции» - одного из самых ярких выражений модерна.
Принято считать, будто бунтари шестидесятых потерпели поражение. Не добившись торжества своих идеалов, побунтовали и перестали, а участники их в основной своей массе благополучно влились в мэйнстрим.
Однако кое в чём - может быть, в главном - они одержали победу: такую победу, которая не изгладится из культурной памяти ещё очень долго. Молодые бунтари завоевали (укоренили в умах такую интуицию) для западных людей право не соответствовать, в пределе, ничему предписанному: расшатали связи между «знаками» и «означаемыми», которые до тех пор, несмотря на все переворотов ХХ века, всё-таки оставались достаточно несомненными.
Влияние молодёжных бунтов на культуру своего времени было прежде всего стилистическим. Произведённое ими впечатление стало, кажется, решающим шагом к тому, что «молодёжность» со всей совокупностью своих сугубо стилистических признаков (а с нею, однако, и жизненная программа, ибо отдельно друг от друга такие вещи не существуют) оторвалась от молодёжи как таковой и сделалась всеобщим достоянием.
Отныне представители любых других возрастных категорий могут, ничем не стесняясь, перенимать свойственные молодым модели поведения, способы одеваться, ценности и восприятие собственной жизни. «Быть молодым»: энергичным, мобильным, готовым начать «всё» сначала в любой момент, наслаждаться жизнью, тянуться к экстремальным впечатлениям и разнообразию, заниматься спортом и культивировать собственное тело, носить джинсы можно (и должно) теперь хоть в семьдесят. Специфический «экзистенциальный опыт» молодости - через тиражирование, распространение соответствующих моделей поведения - превращается - о, удивление! - в (якобы) универсальный. В предписание для всех. (Такие, ничуть не менее неотъемлемые, черты молодости, как, допустим, незрелость и эгоцентризм или иллюзия безграничного запаса времени впереди - почему-то при этом не удостоились культурно значимой рефлексии. Что ж, надо полагать, что это у нас ещё впереди).
Но, значит, и молодые - буквально, «телесно» молодые - получили полное право не быть молодыми. Строить свою жизнь, относиться к обществу не так, как это предписывают молодым стереотипы Модерна. Осваивать и другие занятия, кроме противоречия, критики и протеста. Они теперь свободны.
Здесь и начался закат Великой Молодёжной Революции Нового времени. Тем более, что и в «прогрессе» западные общества к 1970-м годам - а чем дальше, тем и того больше - стали сильно разочаровываться.
ПОСЛЕ ПРОГРЕССА
Прогресс, как выясняется, проходит. А молодость остаётся. И что с ней происходит после прогресса?
По всей вероятности, то, что молодость - с таким энтузиазмом открытая чуть более века назад - начинает исчезать. Специфически «молодёжная» смысловая ниша размывается.
Никуда не делись ни молодая агрессивность, ни жажда выделиться, ни потребность в будущем. Никуда не делся даже вкус к новизне едва ли не ради самой новизны (об этом легко догадаться хотя бы по тому, как быстро сменяются моды, которыми особенно озабочены как раз молодые - а вслед за ними и все остальные). Никуда не делись и молодёжные группировки, как и прежде, объединяющие себя по внешним признакам и особенностям проведения свободного времени.
Но молодёжи в целом, как категории, позволено перестать быть протестующей частью социума. Источником большого и принципиального «НЕТ» всему, на чём настаивает лживое общество взрослых. Проект, который ей это предписывал, сложившийся в известных нам формах в конце XIX-начале ХХ века, утратил действенность: отработал своё и оставил, как водится, по себе горький привкус. Во всяком случае, он уже не чувствуется безусловным, не срабатывает автоматически. Не то чтобы общество перестало ощущаться как лживое (сильно сомневаюсь). Скорее всего, с этим просто примирились и стали это учитывать как одно из условий игры.
Дело не в политической, культурной или какой-то ещё «пассивности» молодёжи, в неправильно организованной «молодёжной политике» или недостаточно привитых молодым «истинных ценностях». Дело, возможно, в том, что молодость - прямо сейчас, на наших глазах - исчезает как особая культурная позиция: так же, как активно формировалась, изобреталась, насыщалась смыслами в эпоху Модерна. Во всяком случае, активно перетолковывается. Когда-то Хабермас назвал Модерн «незавершённым проектом». Так вот, молодость в её модернистском понимании - проект, по всей видимости, завершённый. Но сама-то молодость никуда не делась - значит, будут и другие проекты.
У агрессивности и избытка молодости исчезло внятное (то есть привычное нам, освоенное) оправдание и компактное, направленное оформление. Можно не беспокоиться: они найдут себе множество других. Одно кажется высоко вероятным: молодёжь, по чисто структурным уже причинам, уже вряд ли станет хоть сколько-нибудь единодушно восприниматься как «исторический авангард» и «новый революционный класс», как единственный источник несомненно благотворной новизны и освобождения от проклятого прошлого. Она снова становится возрастом, как и все другие. Ему ещё только предстоит обрести новое смысловое наполнение, соответствующее наступившему времени. (В числе прочего, это означает и то, что задачу интенсивной культурной работы придётся взять на себя и людям других возрастов. Когда переинтерпретируется один возраст, другие не могут остаться незатронутыми). И, может быть, это ещё одна - пока не замеченная как следует - антропологическая революция.