К науке возвращений
В Москве хорошо, легко, естественно. Совершенное, без зазоров, слияние со своим изначальным естеством - сильная вещь. Одна из самых сильных вообще.
Возвращение в Москву - возвращение к неистощимым запасам себя. Это - место, в котором ничто не пропадает, сколько ни убывай, - сам контекст не даст тебе оскудеть: держит, питает. Это - как бы не только скелет, но и мясо, и все внутренние органы, вынесенные вовне (уже не экзоскелет, но экзоорганизм). Внутри остаётся только точка внимания - неизменная с младенческих пор, с тех самых веток на фоне неба над головой (это одно из моих самых ранних воспоминаний, может быть - самое раннее).
Мне всё меньше хочется (всё больше не хочется) вырываться из данных мне силою вещей случайных обстоятельств существования, потому что всё более - не столько даже осознаю, сколько чувствую, как они драгоценно-хрупки и как необжито, непонятно и чуждо то, что за их пределами. (В сущности, круг «своего» очень узок, сколько ни расширяй его; а если очень расширишь, перестанешь как следует чувствовать, - почему-то так устроено, что острее всего чувствуешь узкое, концентрированное). Всё больше - по мере того, как мои отношения с миром переходят из фазы встречи в фазу прощания, вернее (встреча ведь никогда не проходит, мир ведь слишком велик и нов для того, чтобы хоть когда-нибудь перестать с ним встречаться), по мере того, как разрастается - накладываясь на неисчерпаемое событие встречи, срастаясь с ним - фаза прощания.
Конечно, цепляние за привычное и обжитое - как и тоска по детству и началу - форма страха смерти, приемлемая для сознания форма его проживания. Не то чтобы я всему этому поддаюсь - вроде бы пока ещё нет - но оправданность этого уже понимаю, внутренние корни этого уже чувствую.
Возвращение в Москву - возвращение к неистощимым запасам себя. Это - место, в котором ничто не пропадает, сколько ни убывай, - сам контекст не даст тебе оскудеть: держит, питает. Это - как бы не только скелет, но и мясо, и все внутренние органы, вынесенные вовне (уже не экзоскелет, но экзоорганизм). Внутри остаётся только точка внимания - неизменная с младенческих пор, с тех самых веток на фоне неба над головой (это одно из моих самых ранних воспоминаний, может быть - самое раннее).
Мне всё меньше хочется (всё больше не хочется) вырываться из данных мне силою вещей случайных обстоятельств существования, потому что всё более - не столько даже осознаю, сколько чувствую, как они драгоценно-хрупки и как необжито, непонятно и чуждо то, что за их пределами. (В сущности, круг «своего» очень узок, сколько ни расширяй его; а если очень расширишь, перестанешь как следует чувствовать, - почему-то так устроено, что острее всего чувствуешь узкое, концентрированное). Всё больше - по мере того, как мои отношения с миром переходят из фазы встречи в фазу прощания, вернее (встреча ведь никогда не проходит, мир ведь слишком велик и нов для того, чтобы хоть когда-нибудь перестать с ним встречаться), по мере того, как разрастается - накладываясь на неисчерпаемое событие встречи, срастаясь с ним - фаза прощания.
Конечно, цепляние за привычное и обжитое - как и тоска по детству и началу - форма страха смерти, приемлемая для сознания форма его проживания. Не то чтобы я всему этому поддаюсь - вроде бы пока ещё нет - но оправданность этого уже понимаю, внутренние корни этого уже чувствую.