о драгоценностях книг
…словом - я много раз брала эту книгу в библиотеке, потом сдавала, потом снова брала, снова сдавала, снова брала, пока не решила, что она уже совершенна - и не взяла насовсем, симулировав собственный долговременный уезд с места прописки, куда добросовестные библиотекари несколько раз звонили в надежде книгу вернуть в лоно библиотеки.
Я оставила её, потому что она была - роман. Не в смысле её содержания (напротив, это была монография высоконаучного свойства), а в смысле её бытия.
Когда я впервые взяла её - поля тёплых мягких страниц приятного, не без элегантности, шрифта, были редко и тактично, словно птичьими следочками по свежевыпавшему снегу, помечены скромными знаками вопроса и аккуратными восклицательными.
Я быстро поняла - о чём вопрошал и что восклицал мой предшественник, ход его мыслей мне был симпатичен.
Потом мой книжник осмелел и другие главы уже запестрели подобранными, компактными Нота Бене с энергичными восклицательными знаками, потом краткими вычёркиваниями и подчёркиваниями, и вот через почти год, в очередной «заход» на монографию, я наконец-то услышала членораздельную, хотя и по-телеграфному краткую речь: «загнул!», «см. Переткевича сто лет назад» и даже загадочное «дедушкины кальсоны!».
Я скромно поставила свой первый вопросительный значок. А потом поставила маленький колючий sic! на чистом поле. Поймав этот мой мячик без труда - он вернул мне через месяц точным изящным броском: к моему «sic!» присоседился ироничный комментарий - всего два, сползающих вдоль обреза страницы слова - повод, сдав эту, взять тут же другие две книги.
Вот тут следует немного приподнять покров загадочности с самого издания. Это была монография шестидесятых годов издания по истории философских учений Востока, полная очаровательных (нынче) идеологизмов и цитат из классиков марксизма-ленинизма, но единственная, единственная в своём роде, а потому незаменимая практически до сегодняшнего дня.
Мой друг по переписке на полях был старше и мудрее меня. У него было отменное чувство юмора. Красивый неразборчивый почерк. Я специально задерживала книгу, чтобы он успевал соскучиться по ней и с каждым разом наш разговор приобретал всё более явственный характер.
Я пролистывала шестьсот страниц одним махом, вмиг замечая добавления на полях, и радостно перечитывала сперва всю страницу целиком, потом отчёркнутые места, потом все приписки на полях в памятной мне хронологии их появления, потом - последние, уже подспудно мне адресованные. О, это был интеллектуальный восторг!
Библиотекари пеняли мне на грязь в книге, выговаривали мне, при чём главным аргументом было - «Вы не единственный читатель!!!» Да-да, я не единственный читатель! Мне настоятельно рекомендовали снять ксерокс с книги и уж его пачкать как угодно - странно, ни я, ни мой тайный собеседник этого не сделали.
В следующем году к нам присоединился третий читатель, скорее - читательница, студентка, с детским почерком и наивным желанием написать курсовик по этой монографии - она старательно отчёркивала общие фразы и даты, а ключевые слова (для простоты) прилежно выводила на полях, чтобы потом, пролистывая, быстро найти «буддизм», «джайнизм» или «тантризм». Она брала книгу три раза - в начале учебного года, и в конце семестра, и летом - то ли не дописала, то ли втянулась…
Нет, я не ревновала. Холмсу и Ватсону всегда нужен кто-то третий, тот, который ещё наивнее Ватсона. Нам нужен был инспектор Лейстред, типичный фокстерьер: ума мало, энергии много. Некоторые страницы уже не вмещали наших комментариев, приходилось читать между строк. Особым счастьем были концы глав, где порой оставалось много места для наших бесед, телеграфно-лапидарных, пульсирующих, насмешливых или вдумчивых.
Это не была любовь. Но я иногда испытывала настоящее возбуждение около библиотечной стойки, сдавая книгу, думая о том, что - кто знает? - мой прекрасный собеседник стоит сейчас за моей спиной, и мой запах ещё не выветрится с холщёвой обложки - когда он возьмёт её в руки, ещё в зале раскроет на распухших от надписей страницах и выхватит умным своим глазом ту пару меток, что я оставила - ему.
Была ещё пара читателей, их глупые комментарии едва втискивались в наш звенящий диалог.
Однажды сотрудники библиотеки провели в книге коммунистический субботник и стёрли карандашные пометки (сколько времени у них это заняло? Какой несчастный практикант был озадачен этим мартышкиным трудом?) - вдавленные в мягкую бумагу мысли всё равно проступали в затёртых местах, как сквозь песок пустыни - развалины Хара-Хото.
Книга старела и мудрела на глазах. О, если бы автор мог знать!
Книга наполнялась смыслами и чувствами.
Она наполнялась горячей кровью, она оживала.
Она дышала, она была тёплой, а где-то лежали её мёртвые клоны, глупые пустые экземпляры.
В ней почти не осталось пустых мест.
Вот тогда я пришла в библиотеку с самым невинным видом, который только могла изобразить, аккуратно расписалась в формуляре, дрожа спиной положила драгоценную книгу в сумку, среди фантиков от шоколада, скомканных записок с перечнем дел на день, россыпи драгоценных вседневных мелочей - и унесла, навсегда; ненароком запела, выйдя на улицу, от щекочущего детского чувства устроенной тайной каверзы.
Эгоистично и легко.
Моё сокровище, прости меня мой добрый собеседник, ты её не получишь.
Она - моя.
Я оставила её, потому что она была - роман. Не в смысле её содержания (напротив, это была монография высоконаучного свойства), а в смысле её бытия.
Когда я впервые взяла её - поля тёплых мягких страниц приятного, не без элегантности, шрифта, были редко и тактично, словно птичьими следочками по свежевыпавшему снегу, помечены скромными знаками вопроса и аккуратными восклицательными.
Я быстро поняла - о чём вопрошал и что восклицал мой предшественник, ход его мыслей мне был симпатичен.
Потом мой книжник осмелел и другие главы уже запестрели подобранными, компактными Нота Бене с энергичными восклицательными знаками, потом краткими вычёркиваниями и подчёркиваниями, и вот через почти год, в очередной «заход» на монографию, я наконец-то услышала членораздельную, хотя и по-телеграфному краткую речь: «загнул!», «см. Переткевича сто лет назад» и даже загадочное «дедушкины кальсоны!».
Я скромно поставила свой первый вопросительный значок. А потом поставила маленький колючий sic! на чистом поле. Поймав этот мой мячик без труда - он вернул мне через месяц точным изящным броском: к моему «sic!» присоседился ироничный комментарий - всего два, сползающих вдоль обреза страницы слова - повод, сдав эту, взять тут же другие две книги.
Вот тут следует немного приподнять покров загадочности с самого издания. Это была монография шестидесятых годов издания по истории философских учений Востока, полная очаровательных (нынче) идеологизмов и цитат из классиков марксизма-ленинизма, но единственная, единственная в своём роде, а потому незаменимая практически до сегодняшнего дня.
Мой друг по переписке на полях был старше и мудрее меня. У него было отменное чувство юмора. Красивый неразборчивый почерк. Я специально задерживала книгу, чтобы он успевал соскучиться по ней и с каждым разом наш разговор приобретал всё более явственный характер.
Я пролистывала шестьсот страниц одним махом, вмиг замечая добавления на полях, и радостно перечитывала сперва всю страницу целиком, потом отчёркнутые места, потом все приписки на полях в памятной мне хронологии их появления, потом - последние, уже подспудно мне адресованные. О, это был интеллектуальный восторг!
Библиотекари пеняли мне на грязь в книге, выговаривали мне, при чём главным аргументом было - «Вы не единственный читатель!!!» Да-да, я не единственный читатель! Мне настоятельно рекомендовали снять ксерокс с книги и уж его пачкать как угодно - странно, ни я, ни мой тайный собеседник этого не сделали.
В следующем году к нам присоединился третий читатель, скорее - читательница, студентка, с детским почерком и наивным желанием написать курсовик по этой монографии - она старательно отчёркивала общие фразы и даты, а ключевые слова (для простоты) прилежно выводила на полях, чтобы потом, пролистывая, быстро найти «буддизм», «джайнизм» или «тантризм». Она брала книгу три раза - в начале учебного года, и в конце семестра, и летом - то ли не дописала, то ли втянулась…
Нет, я не ревновала. Холмсу и Ватсону всегда нужен кто-то третий, тот, который ещё наивнее Ватсона. Нам нужен был инспектор Лейстред, типичный фокстерьер: ума мало, энергии много. Некоторые страницы уже не вмещали наших комментариев, приходилось читать между строк. Особым счастьем были концы глав, где порой оставалось много места для наших бесед, телеграфно-лапидарных, пульсирующих, насмешливых или вдумчивых.
Это не была любовь. Но я иногда испытывала настоящее возбуждение около библиотечной стойки, сдавая книгу, думая о том, что - кто знает? - мой прекрасный собеседник стоит сейчас за моей спиной, и мой запах ещё не выветрится с холщёвой обложки - когда он возьмёт её в руки, ещё в зале раскроет на распухших от надписей страницах и выхватит умным своим глазом ту пару меток, что я оставила - ему.
Была ещё пара читателей, их глупые комментарии едва втискивались в наш звенящий диалог.
Однажды сотрудники библиотеки провели в книге коммунистический субботник и стёрли карандашные пометки (сколько времени у них это заняло? Какой несчастный практикант был озадачен этим мартышкиным трудом?) - вдавленные в мягкую бумагу мысли всё равно проступали в затёртых местах, как сквозь песок пустыни - развалины Хара-Хото.
Книга старела и мудрела на глазах. О, если бы автор мог знать!
Книга наполнялась смыслами и чувствами.
Она наполнялась горячей кровью, она оживала.
Она дышала, она была тёплой, а где-то лежали её мёртвые клоны, глупые пустые экземпляры.
В ней почти не осталось пустых мест.
Вот тогда я пришла в библиотеку с самым невинным видом, который только могла изобразить, аккуратно расписалась в формуляре, дрожа спиной положила драгоценную книгу в сумку, среди фантиков от шоколада, скомканных записок с перечнем дел на день, россыпи драгоценных вседневных мелочей - и унесла, навсегда; ненароком запела, выйдя на улицу, от щекочущего детского чувства устроенной тайной каверзы.
Эгоистично и легко.
Моё сокровище, прости меня мой добрый собеседник, ты её не получишь.
Она - моя.