9 мая.
Мои бабушка и дедушка никогда не рассказывали о войне.
Оба они не воевали, но войну пережили.
У деда даже были медали, они хранились в секретере, их можно было потрогать, их было четыре или пять - не так много, поняла я, когда стала школьницей и к нам в школу стали приходить ветераны с рассказами о войне.
Дед орденов (или медалей? я не знала разницы) никогда не носил; он непременно выводил меня на первомайскую демонстрацию, я любила цветы из гофрированной бумаги и шарики, которые надували специальным газом, чтобы они взлетали: это были настоящие шарики, не те, которые можно заполучить в Парке культуры в любой другой день - и волочить потом за собой по земле - нет, спасибо, не надо.
Первомайские шарики рвались к небу, которое тогда еще не научились расчищать от облаков по заказу; шарики иногда вырывались из рук, и это не было горем: они так красиво улетали ввысь; я рисовала их - акварелью, и карандашом, нажимая посильнее, - туго натянутые нитки... других шариков я не признавала.
Иногда они доживали под потолком до девятого мая.
Но девятого мы никуда не ходили.
Бабушка включала трансляцию парада: "торжественным маршем проходят мимо трибуны Мавзолея" - гремело оттуда, а мы завтракали, и мне не нужно в школу, какая благодать, а под кухонным окном (мы жили на втором этаже) покачивалась еще не раскрывшаяся сирень; днем дед выходил во двор к друзьям: у них был там стол, где они играли в шахматы, всерьез устраивая настоящие турниры, а иногда, видимо подчиняясь моде и делая уступку обитателям соседнего, так называемого "метростроевского" дома, постукивали костяшками домино. В нашем доме жили те, кто работал вместе с дедом, а в соседнем - те, кто строил московское метро, и "наши" относились к "метростроевцам" со снисходительным высокомерием: подумаешь, туннель рыть - делов-то!
Девятого мая они собирались там, что-то вспоминали, выпивали по рюмке-другой и к вечеру расходились к своим телевизорам и обязательному фильму о войне.
Один и тот же фильм, как и парад, смотрела вся страна, и никому это не то что не казалось странным, а никто даже не мог представить себе, что может быть по-другому.
Став школьницей, я осознала, что дед - "ветеран", то есть имеет моральное право прийти на классный час со своими медалями, а я встречу его у входа и гордо проведу по школьному коридору, и все будут смотреть... дедушка, ну почему ты никогда не рассказываешь о войне?! ты, что, как Штирлиц, да?!
Конечно, он не был "как Штирлиц", просто все их поколение в каком-то смысле было "как Штирлиц": они были скрытны, бдительны, они не привыкли откровенничать... они просто боялись.
Они не боялись на фронте, не боялись перед лицом врага - но боялись неосторожного слова, боялись соседа, служащего во "вневедомственной охране", ночного стука в дверь, не вынутой с раннего утра из почтового ящика газеты "Правда"... они боялись, много лет боялись рассказывать правду, они старались ее забыть, чтобы не проговориться даже во сне: они боялись и за всех нас, детей и внуков, они могли предугадать, как их слово отзовется... ах, страна, да - не война, а страна! - что ты сделала, подлая?..
Дед родился в Москве в марте 1913 года - в роковом сорок первом ему было двадцать восемь: самый возраст, не мальчишка и не старик, но он не был призван на фронт. Он был квалифицированным рабочим, умел что-то такое особенное делать с какими-то особенными металлическими предметами, а те предметы складывались в... во что? Он работал на заводе в Замоскворечье, который и поныне там и на котором еще несколько лет назад висела все та же вывеска "Радиозавод". Даже в мирные, спокойные семидесятые дед никогда не говорил, что именно они производят - может, и радиоприемники среди этого были.
И правда заключалась в том, что никто с того завода не был призван на фронт.
"Все для фронта, все для победы" - и, видимо, то, что производилось на их заводе, было нужнее фронту, чем пушечное мясо.
Передовиков поощряли и награждали теми самыми медалями - за трудовой подвиг. Однажды на завод приехал сам Михаил Иванович Калинин, и одну из медалей деду вручал он... дед, ну вот это и расскажи, что тебе стоит, ну и еще что-нибудь, ты же был в Москве, а немцы прямо под Москвой!
Немцы были прямо под Москвой, но тот завод никто эвакуировать не собирался: то ли он был все-таки не так важен, то ли слишком сложен, то ли в неразберихе сорок первого никто об этом не позаботился, - правды уже никогда не узнать, но факт тот, что дед и его семья не должны были отправляться в эвакуацию, они не могли даже просто уехать, потому что это считалось дезертирством и трусостью, и этого они боялись куда больше, чем пугавшие всех, с невероятной скоростью дошедшие до Москвы фашисты.
"Мам, - говорит мне выросшая в благополучную эпоху в благополучной загранице дочь, - вот ты рассказываешь, а оно как-то нелогично выходит! Вот когда Наполеон подошел к Москве, все жители ушли, он остался осенью в пустом городе, - и ты говоришь, это его погубило, а народ молодец... а почему же, когда Гитлер? почему им всем не разрешили уехать и все? Кутузов же сказал "С потерей Москвы не потеряна Россия", а почему же Сталин тоже так не мог?"
Я не знаю, что мог и чего не мог Сталин, об этом уже много написано и сказано, но вряд ли четырнадцатилетней дочери, с ее прямолинейной логикой подростка, это покажется логичным. Пьер Безухов не только не был репрессирован, но гордо рассказывал всем, что был в плену, да? Какая уж тут логика, в нашей-то истории?
Моя бабушка, у которой я выросла, тоже ничего никогда не рассказывала о войне.
Однажды случайно упомянула, как у нее вытащили все талоны на месяц вперед - в голодной военной Москве. Она пришла из какого-то распределителя, а талонов нет.
Как они все выжили в тот месяц, она не рассказала. Не сказала ничего вроде "если бы не соседи" или "нам помогли те-то" - она хотела забыть тот кошмар и вспомнила-то совершенно случайно, в семидесятые.
Бабушка родилась в 1910 году, она была почти на три года старше деда, и эти три года определили расстановку сил в семье и ее собственную позицию.
Ее отец был хорошим гравером - не аристократия, не купечество, вроде бы мастер, но немного художник, его жена никогда не работала, растила троих детей, на лето они снимали подмосковную дачу, жили зажиточно, обеспеченно и благополучно. Сохранилось семейное предание, что мой прадед-гравер ни за что не стал бы есть вчерашний суп, а однажды даже швырнул тарелку об пол: мы, мол, не голь перекатная, чтобы я такое ел.
Бабушка почему-то гордилась этим, хотя после революции, окончив девять классов гимназии, наспех переименнованной в какую-то школу, была стриженой комсомолкой и играла в женский хоккей. Сейчас я понимаю, что дело не в том, что она была сторонницей домостроя и подобных мужских выходок (попробовал бы дед, ага!) - просто именно это вспоминалось ей в последующие голодные, тяжелые годы советского быта, когда бросить об пол тарелку вчерашнего супа трудно было и помыслить.
Бабушка охотно рассказывала, как однажды, году примерно в 1916-м, они с мамой, моей прабабушкой Настей, пошли в гости куда-то на Пятницкую, в более богатый, чем у них самих, купеческий дом. Шестилетнюю Капитолину поразила там девчонка из бедных, наряженная в приличное платье и нанятая за еду и одежду исключительно для того, чтобы подбирать в детской раскиданные игрушки. Купеческий детеныш лет полутора их раскидывал, а та девочка подбирала, отдавала ему, а вечером аккуратно убирала в шкаф. Няня и кормилица этим не занимались.
Бабушку поразило тогда и то, что девчонка была ее ровесницей, а уже работала, то есть была очень бедной, бабушка предложила матери тоже нанять кого-нибудь: раз есть такие несчастные, пусть и нам помогают, а мы их накормим. Наверно, прабабушка Настя объяснила ей, что им это не по чину, а подбирать игрушки должен каждый сам... я уже в двадцать первом веке упрекала своих девчонок: "Может, вам нанять прислугу игрушки-то подбирать?" Они знали эту семейную байку - и шли подбирать сами: не барыни.
Бабушка вышла замуж в двадцать семь лет.
Да, тридцать седьмой год, Москва, ночные аресты, но... "нас-то не коснется, мы-то ни в чем не виноваты", а потому и замуж можно выйти и вообще - жить себе. Комсомолка, хоккеистка, красавица, закончив курсы бухгалтеров и курсы кройки и шитья, до этого замуж не торопилась.
"Охота тебе в двадцать один-то? - сказала она мне, когда я впервые собралась замуж. - Ну и что, что ребенок - одна, что ль, не вырастишь?"
Мыслили они куда свободней нас, чья юность пришлась на восьмидесятые, - но о войне вот не говорили.
Ладно - дед: секретный завод, пусть он даже преувеличивал его истинную секретность, это можно понять, это в духе времени - не выдавать военную тайну, но бабушка-то?
В тридцать восьмом у нее родилась дочь: врожденный вывих бедра, который сейчас вправляют и вылечивают, тогда был приговором - "инвалид". Было и еще несколько неприятных диагнозов: да, тетя - инвалид, всю жизнь она ходила на костылях, а после нескольких операций - с палкой, она (помните статью о тунеядстве?) работала на дому, я, маленькая, охотно помогала ей клеить ободочки из испорченной фотопленки на маленькие круглые зеркальца, которые предназначались военнослужащим.
В ее комнате вечно пахло клеем и ацетоном, ее неловкие руки с трудом управлялись с цветными бумажными вкладышами... а ободки из пленки можно было распрямить и увидеть там то дерево, то часть лица, то дома... когда-нибудь я расскажу про это домашнее королевство круглых зеркал - но сейчас о войне.
Тридцать восьмой год и ребенок-инвалид - представляете?
Родители помогали ей чем могли - наверно, в те времена это была просто какая-то еда: никто уже не пренебрегал вчерашним супом.
Аборты запрещены, любовь не запретишь, контрацепция не рекламируется - и в тридцать девятом, через полтора года, у бабушки рождается вторая дочь, а еще через год - ровно через год и один день! в ноябре сорокового - третья.
Лето сорок первого застает их на даче: прадед-гравер оказался востребован и при новом режиме и не желал отказываться от дореволюционных привычек, благо привычки и фамилия у него не особо аристократические и не вызывающие... опять же гравер работает руками, следовательно, пролетариат.
Имелось: сорок первый, дочь-инвалид трех лет, две дочери-погодки - год и семь месяцев и просто семь. Советский быт: в городе у них комната в коммуналке, общая кухня, таз в ванной, керосинка в комнате... наверно, той тридцатилетней женщине, моей бабушке, не раз вспоминалась девчонка, нанятая для того, чтобы просто собирать разбросанные игрушки.
У ее дочерей не было столько игрушек, как не было и места, где их разбрасывать.
Согласитесь, это тяжело даже без войны и большого террора - а если с ними? Если при этом однажды потерять карточки на всю семью? Если из Москвы нельзя уехать, потому что назовут предателем, а остаться страшно, потому что немцы уже близко? Если на руках трое крошечных детей, которых ничем не можешь защитить? А рядом, за тонкой перегородкой - сестра мужа с сыном: ее муж призван и воююет, а она плачет и иногда от отчаяния, как будто уже зная, что он не вернется, принимается пить, и надо спасать и этого мальчишку?
Прадед-гравер был непризывного возраста, они с прабабушкой взяли к себе старшую, трехлетнюю, практически не встающую девочку и растили ее, помогая при этом и своей младшей дочери и приютив жену сына со странным, опасно иностранным именем Яна.
Да, это в честь нее или не совсем в честь, но... ее все любили, она осталась в семье и после смерти мужа - бабушкиного брата Сережи, ее имя всем было приятно, но тогда... польское имя... нехорошо это, очень нехорошо.
Бабушка воевала, да.
Со страхом за детей, с их болезнями, с ужасающим бытом, с собственными воспоминаниями о другой жизни, с голодом, с собственной обреченностью на все это.
"Ты же можешь рассказать, как вы жили в Москве в сорок первом! - уговаривала я ее. - Если у деда секреты на заводе, то ты-то могла бы... например, ты бомбы зажигательные с крыши скидывала?"
"Их все скидывали, - поджимала губы бабушка. - Я скидывала, а думала о детях, которых одних оставила, а не о бомбах... ты бы игрушки-то собрала, у тебя для этого прислуги нет!"
У бабушки почти не было книг.
Она читала библиотечные, а свой у нее был только разрозненный пухлый двухтомник - кое-как изданные "Война и мир", по два тома под одной обложкой. Она купила его в пятидесятые и читала ежедневно, как верующие читают Библию.
Страницы стерлись и пожелтели, на многих сохранились карандашные пометки... что-то ее держало и удерживало в этой книге.
А вот о другой войне она никогда не вспоминала.
Девятого мая она громко (для соседей?) включала трансляцию парада, не спеша готовила хороший завтрак, смотрела, скоро ли раскроется сирень под окном... зачем вспоминать? вот если б забыть...
Спасибо, что прочитали. Я должна была о них вспомнить.
Оба они не воевали, но войну пережили.
У деда даже были медали, они хранились в секретере, их можно было потрогать, их было четыре или пять - не так много, поняла я, когда стала школьницей и к нам в школу стали приходить ветераны с рассказами о войне.
Дед орденов (или медалей? я не знала разницы) никогда не носил; он непременно выводил меня на первомайскую демонстрацию, я любила цветы из гофрированной бумаги и шарики, которые надували специальным газом, чтобы они взлетали: это были настоящие шарики, не те, которые можно заполучить в Парке культуры в любой другой день - и волочить потом за собой по земле - нет, спасибо, не надо.
Первомайские шарики рвались к небу, которое тогда еще не научились расчищать от облаков по заказу; шарики иногда вырывались из рук, и это не было горем: они так красиво улетали ввысь; я рисовала их - акварелью, и карандашом, нажимая посильнее, - туго натянутые нитки... других шариков я не признавала.
Иногда они доживали под потолком до девятого мая.
Но девятого мы никуда не ходили.
Бабушка включала трансляцию парада: "торжественным маршем проходят мимо трибуны Мавзолея" - гремело оттуда, а мы завтракали, и мне не нужно в школу, какая благодать, а под кухонным окном (мы жили на втором этаже) покачивалась еще не раскрывшаяся сирень; днем дед выходил во двор к друзьям: у них был там стол, где они играли в шахматы, всерьез устраивая настоящие турниры, а иногда, видимо подчиняясь моде и делая уступку обитателям соседнего, так называемого "метростроевского" дома, постукивали костяшками домино. В нашем доме жили те, кто работал вместе с дедом, а в соседнем - те, кто строил московское метро, и "наши" относились к "метростроевцам" со снисходительным высокомерием: подумаешь, туннель рыть - делов-то!
Девятого мая они собирались там, что-то вспоминали, выпивали по рюмке-другой и к вечеру расходились к своим телевизорам и обязательному фильму о войне.
Один и тот же фильм, как и парад, смотрела вся страна, и никому это не то что не казалось странным, а никто даже не мог представить себе, что может быть по-другому.
Став школьницей, я осознала, что дед - "ветеран", то есть имеет моральное право прийти на классный час со своими медалями, а я встречу его у входа и гордо проведу по школьному коридору, и все будут смотреть... дедушка, ну почему ты никогда не рассказываешь о войне?! ты, что, как Штирлиц, да?!
Конечно, он не был "как Штирлиц", просто все их поколение в каком-то смысле было "как Штирлиц": они были скрытны, бдительны, они не привыкли откровенничать... они просто боялись.
Они не боялись на фронте, не боялись перед лицом врага - но боялись неосторожного слова, боялись соседа, служащего во "вневедомственной охране", ночного стука в дверь, не вынутой с раннего утра из почтового ящика газеты "Правда"... они боялись, много лет боялись рассказывать правду, они старались ее забыть, чтобы не проговориться даже во сне: они боялись и за всех нас, детей и внуков, они могли предугадать, как их слово отзовется... ах, страна, да - не война, а страна! - что ты сделала, подлая?..
Дед родился в Москве в марте 1913 года - в роковом сорок первом ему было двадцать восемь: самый возраст, не мальчишка и не старик, но он не был призван на фронт. Он был квалифицированным рабочим, умел что-то такое особенное делать с какими-то особенными металлическими предметами, а те предметы складывались в... во что? Он работал на заводе в Замоскворечье, который и поныне там и на котором еще несколько лет назад висела все та же вывеска "Радиозавод". Даже в мирные, спокойные семидесятые дед никогда не говорил, что именно они производят - может, и радиоприемники среди этого были.
И правда заключалась в том, что никто с того завода не был призван на фронт.
"Все для фронта, все для победы" - и, видимо, то, что производилось на их заводе, было нужнее фронту, чем пушечное мясо.
Передовиков поощряли и награждали теми самыми медалями - за трудовой подвиг. Однажды на завод приехал сам Михаил Иванович Калинин, и одну из медалей деду вручал он... дед, ну вот это и расскажи, что тебе стоит, ну и еще что-нибудь, ты же был в Москве, а немцы прямо под Москвой!
Немцы были прямо под Москвой, но тот завод никто эвакуировать не собирался: то ли он был все-таки не так важен, то ли слишком сложен, то ли в неразберихе сорок первого никто об этом не позаботился, - правды уже никогда не узнать, но факт тот, что дед и его семья не должны были отправляться в эвакуацию, они не могли даже просто уехать, потому что это считалось дезертирством и трусостью, и этого они боялись куда больше, чем пугавшие всех, с невероятной скоростью дошедшие до Москвы фашисты.
"Мам, - говорит мне выросшая в благополучную эпоху в благополучной загранице дочь, - вот ты рассказываешь, а оно как-то нелогично выходит! Вот когда Наполеон подошел к Москве, все жители ушли, он остался осенью в пустом городе, - и ты говоришь, это его погубило, а народ молодец... а почему же, когда Гитлер? почему им всем не разрешили уехать и все? Кутузов же сказал "С потерей Москвы не потеряна Россия", а почему же Сталин тоже так не мог?"
Я не знаю, что мог и чего не мог Сталин, об этом уже много написано и сказано, но вряд ли четырнадцатилетней дочери, с ее прямолинейной логикой подростка, это покажется логичным. Пьер Безухов не только не был репрессирован, но гордо рассказывал всем, что был в плену, да? Какая уж тут логика, в нашей-то истории?
Моя бабушка, у которой я выросла, тоже ничего никогда не рассказывала о войне.
Однажды случайно упомянула, как у нее вытащили все талоны на месяц вперед - в голодной военной Москве. Она пришла из какого-то распределителя, а талонов нет.
Как они все выжили в тот месяц, она не рассказала. Не сказала ничего вроде "если бы не соседи" или "нам помогли те-то" - она хотела забыть тот кошмар и вспомнила-то совершенно случайно, в семидесятые.
Бабушка родилась в 1910 году, она была почти на три года старше деда, и эти три года определили расстановку сил в семье и ее собственную позицию.
Ее отец был хорошим гравером - не аристократия, не купечество, вроде бы мастер, но немного художник, его жена никогда не работала, растила троих детей, на лето они снимали подмосковную дачу, жили зажиточно, обеспеченно и благополучно. Сохранилось семейное предание, что мой прадед-гравер ни за что не стал бы есть вчерашний суп, а однажды даже швырнул тарелку об пол: мы, мол, не голь перекатная, чтобы я такое ел.
Бабушка почему-то гордилась этим, хотя после революции, окончив девять классов гимназии, наспех переименнованной в какую-то школу, была стриженой комсомолкой и играла в женский хоккей. Сейчас я понимаю, что дело не в том, что она была сторонницей домостроя и подобных мужских выходок (попробовал бы дед, ага!) - просто именно это вспоминалось ей в последующие голодные, тяжелые годы советского быта, когда бросить об пол тарелку вчерашнего супа трудно было и помыслить.
Бабушка охотно рассказывала, как однажды, году примерно в 1916-м, они с мамой, моей прабабушкой Настей, пошли в гости куда-то на Пятницкую, в более богатый, чем у них самих, купеческий дом. Шестилетнюю Капитолину поразила там девчонка из бедных, наряженная в приличное платье и нанятая за еду и одежду исключительно для того, чтобы подбирать в детской раскиданные игрушки. Купеческий детеныш лет полутора их раскидывал, а та девочка подбирала, отдавала ему, а вечером аккуратно убирала в шкаф. Няня и кормилица этим не занимались.
Бабушку поразило тогда и то, что девчонка была ее ровесницей, а уже работала, то есть была очень бедной, бабушка предложила матери тоже нанять кого-нибудь: раз есть такие несчастные, пусть и нам помогают, а мы их накормим. Наверно, прабабушка Настя объяснила ей, что им это не по чину, а подбирать игрушки должен каждый сам... я уже в двадцать первом веке упрекала своих девчонок: "Может, вам нанять прислугу игрушки-то подбирать?" Они знали эту семейную байку - и шли подбирать сами: не барыни.
Бабушка вышла замуж в двадцать семь лет.
Да, тридцать седьмой год, Москва, ночные аресты, но... "нас-то не коснется, мы-то ни в чем не виноваты", а потому и замуж можно выйти и вообще - жить себе. Комсомолка, хоккеистка, красавица, закончив курсы бухгалтеров и курсы кройки и шитья, до этого замуж не торопилась.
"Охота тебе в двадцать один-то? - сказала она мне, когда я впервые собралась замуж. - Ну и что, что ребенок - одна, что ль, не вырастишь?"
Мыслили они куда свободней нас, чья юность пришлась на восьмидесятые, - но о войне вот не говорили.
Ладно - дед: секретный завод, пусть он даже преувеличивал его истинную секретность, это можно понять, это в духе времени - не выдавать военную тайну, но бабушка-то?
В тридцать восьмом у нее родилась дочь: врожденный вывих бедра, который сейчас вправляют и вылечивают, тогда был приговором - "инвалид". Было и еще несколько неприятных диагнозов: да, тетя - инвалид, всю жизнь она ходила на костылях, а после нескольких операций - с палкой, она (помните статью о тунеядстве?) работала на дому, я, маленькая, охотно помогала ей клеить ободочки из испорченной фотопленки на маленькие круглые зеркальца, которые предназначались военнослужащим.
В ее комнате вечно пахло клеем и ацетоном, ее неловкие руки с трудом управлялись с цветными бумажными вкладышами... а ободки из пленки можно было распрямить и увидеть там то дерево, то часть лица, то дома... когда-нибудь я расскажу про это домашнее королевство круглых зеркал - но сейчас о войне.
Тридцать восьмой год и ребенок-инвалид - представляете?
Родители помогали ей чем могли - наверно, в те времена это была просто какая-то еда: никто уже не пренебрегал вчерашним супом.
Аборты запрещены, любовь не запретишь, контрацепция не рекламируется - и в тридцать девятом, через полтора года, у бабушки рождается вторая дочь, а еще через год - ровно через год и один день! в ноябре сорокового - третья.
Лето сорок первого застает их на даче: прадед-гравер оказался востребован и при новом режиме и не желал отказываться от дореволюционных привычек, благо привычки и фамилия у него не особо аристократические и не вызывающие... опять же гравер работает руками, следовательно, пролетариат.
Имелось: сорок первый, дочь-инвалид трех лет, две дочери-погодки - год и семь месяцев и просто семь. Советский быт: в городе у них комната в коммуналке, общая кухня, таз в ванной, керосинка в комнате... наверно, той тридцатилетней женщине, моей бабушке, не раз вспоминалась девчонка, нанятая для того, чтобы просто собирать разбросанные игрушки.
У ее дочерей не было столько игрушек, как не было и места, где их разбрасывать.
Согласитесь, это тяжело даже без войны и большого террора - а если с ними? Если при этом однажды потерять карточки на всю семью? Если из Москвы нельзя уехать, потому что назовут предателем, а остаться страшно, потому что немцы уже близко? Если на руках трое крошечных детей, которых ничем не можешь защитить? А рядом, за тонкой перегородкой - сестра мужа с сыном: ее муж призван и воююет, а она плачет и иногда от отчаяния, как будто уже зная, что он не вернется, принимается пить, и надо спасать и этого мальчишку?
Прадед-гравер был непризывного возраста, они с прабабушкой взяли к себе старшую, трехлетнюю, практически не встающую девочку и растили ее, помогая при этом и своей младшей дочери и приютив жену сына со странным, опасно иностранным именем Яна.
Да, это в честь нее или не совсем в честь, но... ее все любили, она осталась в семье и после смерти мужа - бабушкиного брата Сережи, ее имя всем было приятно, но тогда... польское имя... нехорошо это, очень нехорошо.
Бабушка воевала, да.
Со страхом за детей, с их болезнями, с ужасающим бытом, с собственными воспоминаниями о другой жизни, с голодом, с собственной обреченностью на все это.
"Ты же можешь рассказать, как вы жили в Москве в сорок первом! - уговаривала я ее. - Если у деда секреты на заводе, то ты-то могла бы... например, ты бомбы зажигательные с крыши скидывала?"
"Их все скидывали, - поджимала губы бабушка. - Я скидывала, а думала о детях, которых одних оставила, а не о бомбах... ты бы игрушки-то собрала, у тебя для этого прислуги нет!"
У бабушки почти не было книг.
Она читала библиотечные, а свой у нее был только разрозненный пухлый двухтомник - кое-как изданные "Война и мир", по два тома под одной обложкой. Она купила его в пятидесятые и читала ежедневно, как верующие читают Библию.
Страницы стерлись и пожелтели, на многих сохранились карандашные пометки... что-то ее держало и удерживало в этой книге.
А вот о другой войне она никогда не вспоминала.
Девятого мая она громко (для соседей?) включала трансляцию парада, не спеша готовила хороший завтрак, смотрела, скоро ли раскроется сирень под окном... зачем вспоминать? вот если б забыть...
Спасибо, что прочитали. Я должна была о них вспомнить.