АнтиРождественская история.
Сегодня я достала елку и вспомнила.
Когда я достаю елку, я всегда вспоминаю эту историю.
Она действительно произошла с одной нашей знакомой, почти родственницей, а мне самой довелось в ней невольно поучаствовать. Это очень старая история - из совершенно советских времен. Я описала ее в романе "Рай на земле" - так что те, кто его читал, могут под кат не ходить.
Вообще-то я редко пользуюсь реальными историями, но эта... я не смогла пройти мимо нее, ну никак.
Кстати, и героиня срисована почти один к одному - чего я тоже практически никогда не делаю, но тут так сложилось. За ту героиню и ее приятельницу меня даже ругала критик в рецензии: мол, таких дам не бывает, они все у Агаты Кристи.
Ха-ха, это критики не видели нашу Елену и ее подружек - есть такие женщины в русских селеньях, есть, ничего и выдумывать не надо!
А история не веселая, абсолютно антиРождественская. Ваша ехидна по воле случая сыграла в ней роль девушки Наташи - почитайте, если есть время. Вот как бывает в жизни - сюжеты тоже можно не придумывать.
...Черные иголки тянулись к самому окну. На самом деле они вовсе не были черными, но когда Елена Георгиевна машинально, тем же привычным утренним движением, что и десять, и тридцать лет назад, отодвинула гремящую старомодными кольцами по карнизу штору, яркое зимнее солнце и сверкающий снег ослепили ее и затмили темную еловую зелень, и казалось, что из под белоснежной пушистой шапки щетинится совершенно черный еж.
Даже не еж, а тень ежа. Отец сажал ель по всем правилам, не близко от дома и не далеко, прикидывая, куда будет падать тень. Георгий Петрович все делал основательно - и дом строил непозволительно долго, всем соседям на удивление. Все, получившие участки в небольшом подмосковном поселке одновременно с Елисеевыми, уже год, а то и два переселились сюда из коммуналок и бараков и увлеченно копали грядки. У Елисеевых к сорок первому был готов только фундамент и погреб, где они (Леночка долго вздрагивала, вспоминая это, и приучила себя не вспоминать) отсиживались во время бомбежек. Хотя и грядки, разумеется, существовали - иначе было бы не выжить.
Высокие потолки с простой, но все же - лепниной! - лепниной, представляете? - появились гораздо позже, и соседи, все как один, построившие стандартные домики с непременным сараем и туалетом в дальнем углу сада, приходили смотреть. Егор, чего ты чудишь-то? Зачем оно тебе… и двери какие - разве это двери? А здесь чего? Летняя гостиная? Да с этой ванной мороки - можно и в баньку сходить, чего лучше! Ты дворец, что ль, строишь?
Дворец не дворец, а я кое-что видел. Видел, как господа строили, на века. Вот Елочка моя подрастет, спасибо скажет. И двери такие отец мой самому графу делал - это уже только маме и ей, без соседей, а то бдительные все, слова не скажи! А между прочим, если коммунизм этот надолго - так чего бы и нам так не строить, чтоб и для следующих поколений? Вон и немцев побили, народ-победитель - так я и окна высокие сделаю, и лепнину, и в сортир во двор бегать не стану. Правильно, Еленочка Георгиевна?
Отец приучал ее к отчеству. Мало ли что в домовой книге написано, а как будешь паспорт получать - ты уже не Егоровна деревенская, а Георгиевна. Мы хоть и из мастеровых, но не из простых, и ты у меня аристократкой вырастешь.
В углу комнаты поселилось высокое, под потолок, дивное зеркало в тяжелой, темной, резной раме, отцу нравилось, что оно было старым уже тогда, когда он его купил. Рядом встало пианино, тоже не новое, с витыми подсвечниками, и три двери из разных комнат выходили в гостиную: Леночка, читая какого-нибудь школьно-обязательного Тургенева, воображала себе, как из этих дверей, услышав о прибытии гостей, выходят принаряженная мать, и отец, и она сама - неотразимая героиня любого романа, с тонкой шалью на красивых плечах, с нотами, чтобы выполнить просьбы поклонников, со счастливой улыбкой.
И ведь все это было - или теперь кажется, что было?..
...Черный еж за окном странно дрогнул и принялся стряхивать снег с колючей шубы. Кто-то был под елкой, и Елена Георгиевна отпрянула от окна. Не испугавшись, а просто по привычке: только с постели, неприбранная, неумытая, даже халат не надела. В таком виде она к зеркалу-то не подойдет, не то что к окну!
Под елкой - спрятавшись за занавеской, можно было удовлетворить любопытство - что-то делали какие-то женщины, в одной из которых она с облегчением узнала свою Наташу. Она держала в руке веревочку от старых - Леночкиных, найденных в сарае - санок, на которых важно восседала ее закутанная румяная дочка и деловито распоряжалась, то заливаясь смехом, то поглядывая в сторону ее окна. Заинтригованная Елена Георгиевна бросилась за очками. Вот ведь, как мало событий стало, даже такое - и то происшествие.
В очках картина прояснилась. Одна из женщин была знакомой, жила ближе к лесу и держала коз. Она сама познакомила ее с Наташей, чтобы та могла брать свежее молоко для малышки, и молочница, как они стали ее называть, появлялась в их саду через день с чистыми, зачем-то укутанными белой тряпочкой банками. Иногда, ели Наташи не было дома, она оставляла их на крыльце, иногда заносила Елене Георгиевне: а то там кошки эти, говорила она, но было ясно, что ей просто хотелось поговорить. Никакие кошки не откроют ваши крышки, уверяла Елена Георгиевна, чтобы держать ее на расстоянии. Она постоянно пресекала попытки молочницы вспомнить старые времена, общих знакомых, общую и единственную тогда в их поселке школу. Старания отца вырастить из нее «аристократку» увенчались успехом, она давно не чувствовала себя здесь своей, она закончила музыкальную школу, а потом университет, она объездила столько стран, она не понимала, как можно находить удовольствие в разведении и доении коз и не желать ничего, кроме разговоров с соседками.
Другую женщину, вернее, почти старушку, Елена Георгиевна не знала и не стала к ней приглядываться. Ее больше заинтересовало само действо: судя по всему, женщины под руководством Наташи - как это она всегда так устраивается, что все делается под ее руководством? - пытались обламывать или срезать нижние ветки ее елки.
Конечно, скоро же Новый год. Она хотела было возмутиться, но вспомнила о собственной неготовности выйти на люди, потом увидела Наташин жест, решительно устанавливающий верхнюю границу их деятельности, и мысленно махнула рукой. Пусть, елка уже выше крыши, ничего ей не будет от нескольких сломанных веток, а старушкам радость.
То же самое потом заявила и Наташа. Она заходила к своей хозяйке не каждый день, уважая построенную той Великую Китайскую стену, но в тот день забежала, видимо чувствуя вину за утреннее вторжение на ее территорию. Собственно, никаких явных границ этой территории не существовало, но они всегда соблюдали эти воображаемые линии, и явление Наташи под елку должно было быть как-то оправдано.
- С этими старушками с ума сойти можно! Ничем их не проймешь, пришлось разрешить им несколько веток сломать. Вы уж извините меня, ладно? Им елки-то при их пенсии не по карману, а на Новый год хочется же, чтоб хоть запах был… ну, я и разрешила. Они там не много сломали, вы не волнуйтесь!
- Да я и не волнуюсь. Ничего ей не будет, моей елке, папа, наоборот, всегда нижние ветки обрубал, это я теперь ее запустила…
- А вы здесь, оказывается, такая известная личность! - обрадовавшись, что ее не ругают, Наташа приступила к услышанным сплетням. Конечно, известная. Кто еще из этого поселка в ее время получил такое образование, ездил за границу, знал китайский - китайский, а не английский какой-нибудь! - язык? Она подолгу была в командировках, почти не показывалась в поселке, стала совсем москвичкой, и для тех немногих, кто помнил еще ее родителей, навсегда осталась известной - не такой, как все. Елисеева-то дочка все по заграницам - что-нибудь в этом роде, поморщилась Елена Георгиевна, но услышала совсем другое.
- Про вас тут прям сериал рассказывают! Говорят, у вас какой-то необыкновенный роман был, правда?
- Кто говорит? Они? - это было странно. Никаких романов, о которых могли знать эти, разводящие коз, женщины, у нее не было.
- Ну да. Эта… Екатерина Марковна, кажется… я ее первый раз вижу, ее молочница наша привела, так вот она на почте работала и, можете себе представить, все письма из-за границы читала. У нее такой роман был в Китае, говорит, такой роман! Он намного старше был и женат, и пост занимал какой-то приличный, так ради Леночки нашей все готов был бросить! Такие письма ей писал, до сих пор, говорит, помню! То про ее руки прекрасные, то стихи какие-нибудь… Я спрашиваю: как же это вы, Екатерина Марковна, чужие письма-то читали? Не стыдно? А она говорит: что же стыдно, когда это работа у меня такая была?! Ничего себе, да?! В наше время просто дико звучит! Так что в этой деревне, видимо, все про ваши дела любовные знают, представляете?
Она слушала и сначала не понимала ни слова. То есть наоборот: она понимала слова, отдельные слова, но о чем это? Неужели о ней?
- А еще? - сдавленным голосом спросила она, когда Наташа сделала паузу, исчерпав тему. - Что он еще писал?
- Да она дословно не помнит, конечно, или я забыла… да вы сами же знаете!
- Не знаю.
- Как?! Почему не знаете? Вы, что же, не получали этих писем? Я так поняла, что они их вскрывали, читали и отправляли… разве нет?
- Они их читали… а я… о господи! Через столько лет!
- Ой, Елена Георгиевна, вы меня простите… может, вам лекарство какое?.. Я же, правда, не поняла, думала, вам приятно будет услышать. Все-таки старый поклонник, она говорит: он так влюблен был, так влюблен! Я и думаю: надо вам рассказать, это же всегда приятно - про поклонников вспомнить!
Елена Георгиевна молчала. Вот, значит, как все было. Он писал, она ждала этих писем, но кто-то все решил за них, и письма эти попадали совсем не к тем, не к той, для кого - и только для кого! - были написаны. Кто-то все решил - и она не стала его искать, и не стала звонить, чтобы не услышать голос его жены, и решила, что все кончено.
Все кончилось, не начавшись. Конечно, он говорил про ее красивые руки и плечи, он полчаса не мог прожить без какой-нибудь стихотворной цитаты… он писал ей, писал так, что эти старухи до сих пор помнят его письма… кто же все это так решил?!
- Он был китаец? - услышала она вопрос Наташи и засмеялась. Засмеялась тяжело, до слез, до поданного испуганной Наташей стакана воды, и этот смех сквозь слезы вернул ее к действительности.
- Почему китаец, господи?! С чего вы взяли, Наташенька? - успокоившись, смогла наконец выговорить она.
- Ну… я не знаю, - смутилась Наташа, - они же говорили: письма из Китая.
- Раз из Китая, значит, от китайца? Нет, Наташенька… вы… знаете что… вы идите, со мной все в порядке… я вам потом всю эту историю расскажу. Мне надо все это… обдумать. Одной. Ладно?
Все это надо было обдумать и пережить.
Интересно, где они теперь, эти письма?
В какой-нибудь тусклой папке в никому не нужном архиве того ведомства, которое все за всех решало? Или давно выброшены и сожжены? Они же никому не нужны - как и их жизни, его и ее, жизни, испорченные, уничтоженные этим непрошенным вмешательством.
На следующий день она узнала о его смерти.
Просто поехала в Мосгорсправку - до сих пор существующее и, как ни странно, действующее заведение, и прямо там, у невзрачного киоска, заплатив какие-то смешные деньги, узнала, что этого человека больше нет в живых.
Уже несколько лет.
Слишком поздно. Если бы она могла предположить, если бы знать, если бы, если бы! Но нет, она ничего не предполагала, она ждала писем, как средневековая дама от своего рыцаря, теперь уже ничего не поправить… а он - что должен был чувствовать он?!
Не получая ответа, продолжал посылать их в пустоту, потом перестал, решив то же, что и она: что надо все забыть и отказаться от продолжения. Оба жили в Москве - много лет спускались в метро, ходили в театры, старались забыть друг друга.
Ни разу не встретились. Потому что оба были уверены: все кончено.
Она могла бы ничего не узнать - если бы у старушки, когда-то работавшей на почте, были деньги, чтобы купить себе веток на елочном базаре.