Замечания о южнорусской белой "идеологии".
I
Идеология, точнее система ценностей «белого дела» (в частности, на Юге России) не подходила ни под одно из определений политического языка своего (как и нашего) времени, - возникающие при этом трудности с терминологическим самоопределением резюмировали сами его вожди, так что часто и называли его просто «белым делом» или говорили о «национальной идее». Как писал в своем циркуляре 1921 года Главнокомандующий Врангель, «Русская Армия [официальное название белой армии, состоящей под командованием Врангеля] не может быть названа аполитичной. Сама природа Гражданской войны зачисляент каждую из борющихся сторон в тот или иной политический лагерь, в данном случае - большевистский-интернациональный или антибольшевистски-национальный. Будучи прежде всего национальной, Русская Армия собрала под своими знаменами всех тех, кто в стремлении освободить Родину от врага народа, врага общего для всех национальных партий, борется за русскую национальную идею. Доколе эта борьба не закончена, вокруг Армии должны… объединиться все - от республиканцев до монархистов. …Впредь до выражения народом своей воли Русская Армия будет вести борьбу не за монархию, не за республику, а за Отечество. Будучи сам по убеждению монархистом я, как Главнокомандующий Русской Армией, вне партий» (Цит. по: В.Г. Бортневский. Загадка смерти генерала Врангеля. СПб., 1996. С. 104).
На современном языке эту «национальную идею» / идеологию белого дела следовало бы назвать чем-то вроде последовательного «социализированного персонализма» в применении к вопросам государственной, общественной и идейно-политической жизни. Подробнее о попытках самих белых военачальников артикулировать ее и объективных трудностях этой артикуляции см. в конце поста. Пока опишем ее "извне". Две основные ценности, нераздельно составлявшие категорический императив «белого дела» - это:
(1) сохранение «личности» России как особого суверенного социума, живущего собственной жизнью, продлевающейся из прошлого в будущего, и руководящегося интересами собственного полноценного (в т.ч. этически полноценного) существования; обеспечение выполнения гражданином его стандартных обязательств перед этим обществом как особым союзом людей и перед государством как возглавителем этого союза.
(2) твердое соблюдение и обеспечение основных прав личности и собственности, понимаемых так же и в том же объеме, как эти права понимались «в среднем» в «цивилизованных европейских обществах» к концу XIX века; эти права рассматривались в рамках «белой» идеологии как воплощение (пользуясь словами того же Абр. Мих. Драгомирова, который употребил их при изложении идеологии РОВСа в "Часовом") «вековечных общечеловеческих идеалов, которыми живет все культурное человечество», и «современного уклада жизни, многими тысячелетиями вырабатывавшемуся всем культурным человечеством». Стоит отметить, что само понятие «общечеловеческих ценностей» как императив государственной и общественной жизни было впервые введено в истории русской политической мысли именно вождями белого движения (по мнению которых полноценное существования России и должно было выражаться в том, что она в суверенном «индивидуальном» формате, как особое исторически преемственное сообщество людей, реализовывала бы эти самые ценности. Все это вместе и называлось у белых «путем нормального государственного бытия», по выражению того же Драгомирова). В уже пореволюционном проекте Шульгина, озаглавленном «Основные положения для объединения и согласованных действий в деле свержения большевистской власти в России» (сейчас - в ГАРФ) и передающем позицию Армии и ее руководителей 20-х гг., говорится: «Свобода совести и вероисповедания всех граждан Российского Государства должна быть незыблемым законом. Гонимая ныне Православная Церковь должна быть освобождена от враждебных ей уз, влияний и посягательств с обеспечением ей соборной свободы… Населению без различий классов и национальностей должно быть предоставлено равенство гражданских прав».
Легко заметить, что первый из указанных нами пунктов касался государства и обязанностней граждан перед государством, а второй - прав граждан и обязанностей государства по отношению к гражданам. Для белой «национальной идеи» в высшей степени характерно, что она не давала ни одному из этих пунктов первенства перед другим.
II
В то же время первый из обсуждаемых пунктов нуждается в комментарии, поскольку в современном политическом мышлении вообще отсутствует вся та проблематика, в рамках которой этот пункт был не просто актуальным моментом, а боевым живым лозунгом. Дело в том, что к концу XIX века общим местом для достаточно большого сектора «прогрессивной» (прежде всего социалистической) общественной мысли было то, что суверенные государственные сообщества - «политические нации», то, что в разговорном языке именуется «странами», а в научном - «социумами» - должны в ближайшем будущем отмереть или быть уничтоженными, что их отдельное бытие не имеет никакой самостоятельной ценности, что они - не более, чем сырье, предназначенное для растворения в грядущем всемирном человечестве. «Это чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьем общежитьем», непременно безгосударственным и неирархеическим. Лозунги «Коммунистического Интернационала» или «Соединенных Штатов Европы», либерально-прогрессистское презрение к государственности, государственному принуждению и межгосударственной борьбе как чему-то «грязно-насильническому» (варварскому пережитку), социал-демократические обещания активистов II Интернационала встать в случае европейской войны против своего правительства и своей страны (номинально - против своей «буржуазии»), независимо от того, кто на кого напал (правда, эти обещания все же не были выполнены), пораженчество-ради-прогресса, открытая радость русских либералов поражению России в русско-японской войне, потому что оно проложит дорогу к кризису самодержавия и прогрессивным революционными преобразованиям, - все это разные проявления одного и того же подхода к делу, а именно: отрицания важности внутрисоциумных обязательств, разом скрепляющих социум внутри и противопоставляющих его внешнему миру; принципиальной безответственности по отношению к этим обязательствам; стремлению к их аннулированию, разрушению и преодолению (мирному или насильственному) с растворением в «мировой» (или хоть панъевропейской) прогрессистской цивилизации, которая якобы уже рождается на свет, разрывая и сокрушая сковывающие ее национальные перегородки, - и долг каждого передового человека помочь этому рождению, какого бы нарушения «старых» внутрисоциумных обязательств перед страной и государством это ни потребовало. Социалисты-интернационалисты, пацифисты, коммунисты, фабианцы, русские либерально-демократические общественные деятели 1917-го, выступавшие против смертной казни, министры из числа таких деятелей, считавшие из верности мировому прогрессу и лозунгу защиты западных демократий от центральных монархий (то есть всемирного начала прогресса от мирового начала реакции), что Россия должна воевать в рядах Антанты до последнего русского солдата, жертвуя собой для мирового прогресса, - все это были люди одного общего политического модуса, описанного выше.
Сейчас всю эту утопическую эсхатологию просто трудно себе представить. В современном мире ни одно сколько-нибудь влиятельное направление общественной мысли не верит в лозунг «всемирный земной рай без межгосударственных перегородок - об это место!», не числит строительство такого рая или продвижение к нему своей целью и не считает сегодняшний порядок жизни с его государствеными коллективами и соответствующими обязательствами всего лишь сырьем для скорейшей переработки в грядущее блаженство Нового Мира с Новым Человеком. Существование социума как особого союза считается повсеместно великой самоочевидной ценностью, а членство в нем расценивается, опять-таки, как ценное в высшей степени обязывающее дело. Все это - результат стремительного вымывания утопий из общественного сознания. Вымывание это было обеспечено двумя одновременными процессами:
- «обмещаниванием» культуры (вдохновенные элитарные изуверы вроде Ницше и т.п. теперь просто пройдут мимо общественного сознания - оно и отдаленно не дотягивается до того уровня интеллектуального и ценностного абстрагирования, на котором эти изуверы работают);
- и повышением образовательного и жизненного уровня самого «обывателя» (попробуй-ка оторви его от его комфорта, бытовой техники, доступного безопасного секса и компьютерных игр ради тяжкого подвига раестроительства, тем более, что уровень его образованности возрос вполне достаточно для того, что каждую очередную мифологему рая и спасения он и саму-то по себе отвергнет с порога как абсурдную, даже независимо от того, требует ли она от него жертв).
Поэтому сегодня просто трудно представить себе, к чему звало тогдашнее прогрессистское и социалистическое сознание - и чему, соответственно, противостояла белая идеология как идеология «Отечества» / «национальной России». Эти слова были знаками именно того, что Россия как сообщество людей не является сырьем для какого-то всемирного или лоекального раестроительства, что не подлежит она и какому бы то ни было растворению в «мире без Россий, без Латвий», что она должна остаться субъектом собственного суверенного государственного бытия, и что за все это следует драться оружием против любого «международного» сброда или внутренних доктринеров, упраздняющих, разрушающих или ослабляющих Россию как такой субъект.
Именно этот пункт обеспечил то кажущееся невероятным значение лозунгу «единой неделимой России», какое он имел при Деникине: присвоение суверенитета любой существенной частью страны (даже если она готова была реализовать его в «федерации» с прочими частями) на федеративном уровне) подрывало ту самую целостность России как особого социума, о котором шла речь выше. Тот же пункт определял отношение «белой» идеологии к этнокультурному и религиозному вопросам.
С одной стороны, «белое дело» предусматривало равноправие граждан любого этноса и вероисповедания как лиц и Россия для него была государством всего своего «Российского народа» (А.М. Драгомиров), - а для белых вождей это было понятие надэтническое, обнимавшее равно всех граждан страны. Тот же А. М. Драгомиров оперировал в своей публицистике понятием «многоплеменного Народа Русского», в который включал поголовно всех подданных Российского государства (А. М. Драгомиров. Белое движение и Р. О.-В. Союз // Часовой. 59. 1931), а Кутепов в своей программной речи 1929 г. заявил: «Говоря о русском национальном чувстве, я не хочу быть неверно понятым. Я сам великоросс, но я считаю не только неправильным, но и вредным с государственной точки зрения, когда клич «Россия для русских» понимается, как Россия для великороссов. Россия - не только Великороссия и даже не только Великая, Малая и Белая Русь: все народы, населяющие ее, без исключения, ее дети. Среди них не должно быть пасынков. Не поглощения русским племенем требует Россия от своих сынов, а любви к общей Матери. Россия не требует того, чтобы грузин или татарин отказались от своей национальной культуры, она не стремится к обезличиванию своих детей. В нашем богатом языке, к сожалению, утратилось одно слово: «Россиянин», а между тем это слово нужно и даже необходимо - оно шире, чем слово «Русский». Все народы, населяющее Россию, независимо от их национальности, прежде всего - Россияне. Я верю, что освобожденная и возрожденная Россия будет именно - Россия для Россиян!» (Генерал Кутепов. Сб. ст. Париж, 1934. С.315).
С другой стороны, сохранение утверждение именно русской (исторически русской, великороссийской) этнополитической традиции как государственной традиции возрожденной России было неоспоримой, не ставившейся под вопрос частью «белой» программы. Основания этого белые вожди видели не в узко-эгоистической племенной солидарности («мы сами этнически русские и потому будем стоять за доминирование этнических русских в противоборстве с прочими», - так дело понимали многие крайне-правые вроде нововременца Михаила Меньшикова, умеренно изуверского социал-дарвиниста по пониманию «расовой и племенной борьбы»*) и не в каких-то особенных достоинствах русского этноса (независимо от того, признавали ли они такие достоинства; о социально-психологических пороках русских как этноса в целом и россиян как «многоплеменного народа» в целом они, впрочем, писали достаточно много и достаточно резко), а именно в том, что Россия - не tabula rasa, не полигон и не сырье для обкатки идеологических схем, а особый социум с собственной личностью и жизнью - а при таком подходе первенствующая государственная роль именно русской этнополитической традиции автоматически и однозначно вытекала из самой истории России.
[*Сходное понимание дела было у самого Маркова 2-го: при обсуждении в Думе вопроса о еврейском равноправии он заявил, что «иудеи суть враги государства, и их нельзя вооружать знаниями, нельзя вооружать дипломами, нельзя ими засорять наши чиновные, судейские и профессорские места», - и в следующей же фразе сказал о еврее-депутате Нисселовиче, выступавшем в защиту равноправия: «Я вполне уважаю и не позволяю себе относиться отрицательно к тем мнениям, которые развиваются с этой кафедры иудеем, не боящимся признать, что он иудей, членом Думы Нисселовичем. Он защищает свою нацию, свое племя, я же уважаю всякого националиста, всякого человека, принадлежащего к тому или иному племени и защищающего его, ибо он обязан защищать свое племя. И когда говорит здесь член Думы Нисселович, я его уважаю, ибо он говорит то, что его совесть и долг обязывают говорить. Я не распространяю этого чувства на тех русских людей, которые становятся на точку зрения члена Думы Нисселовича, но его мнения я считаю достойными уважения». Таким образом, Марков признает за евреем «его право» отстаивать враждебные России интересы своего племени в ущерб русскому народу и государству, и в этом Нисселовича «понимает», - по его, Маркова, кодексу, так себя вести и надо. За собой и своим «племенем», Марков, разумеется, оставлял аналогичную свободу рук в отношении «враждебных» племен].
Аналогично решался вопрос религиозный. Магометанин (старинный дворянин из литовских некрещеных татар) ген. Юзефович, лютеранин ген. Бредов и атеист, номинально состоявший в православии, ген. Май-Маевский без всяких колебаний торжественно отметили освобождение Киева от большевиков православным молебном и панихидой. Командование Добрармии / ВСЮР / Русской Армии неизменно отдавало приказы о проведении в Армии религиозных мероприятий (не вполне отделяя, таким образом, «церковь от государства»), и без всякого «непредрешения» в своих программно-законодательных актах (сентябрьская «конституция» 1918 г.) твердо провозгласила Русскую Православную Церковь «первенствующей» в государстве (при полной свободе прочих вероисповеданий; сохранялась общая свобода совести и выбора веры или неверия, введенная Временным правительством.). В дополнительной особой декларации о взаимоотношениях церкви и государства (тот же сент. 1918) Командование провозгласило, что в деле «возрождения России» Русской Православной Церкви принадлежит «первенствующее место» среди всех конфессий и подтвердило, вслед законам Временного правительства (по выражению декларации - «в согласии с новыми началами, на которых создается государственная жизнь России»!), что РПЦ, как и все прочие конфессии, получает полную свободу во внутренних вопросах церковной жизни, но - тоже подобно всем прочим конфессиям -- должна находиться под наблюдением гос.управления исповеданий, следящего, чтобы постановления религиозных конгрегаций, включая РПЦ, не вступали в противоречие с узаконениями светского государства.
Собственно религиозно-фундаменталистских мотивов у всей этой политики не было. Систематические заявления вождей Белой Армии (как во время Гражданской войны, так и за границей) о том, что борются они исключительно за ценности, стоящие над партийными разногласиями левых и правых, означали - учитывая позицию левых по отношению к религии - что фундаменталистами белые вожди не были ни в какой степени и, независимо от их православия, не включали фундаменталистские и вообще церковные ценности в число тех вещей, за которые вели борьбу. И действительно, Деникин без колебаний отказался включать в лозунг Армии наряду с Отечеством еще и веру, «заявив, что это было бы ложью, фальшивою пропагандой, на самом деле этого нет в движении» (воспоминания арх. Вениамина-Федченкова. А.М. Драгомиров (как и Шульгин) в своих печатных выступлениях всячески подчеркивал, что Армия дерется за ценности, являвшиеся базовыми для всех культурных обществ мировой истории (независимо, значит, от того, были ли доминирующие мировоззрения этих обществ христианскими, нехристианскими, догматическими, недогматическими и т.д.); уже самим этим утверждением четко устанавливалась вне/надцерковная и внеконфессиональная природа этих ценностей. Проф. Ильин, сам твердо православный, с осуждением писал православному адогматику Врангелю (к полному сочувствию последнего) о Маркове 2-м, что «духовная культура за пределами православия для него почти не существует»! (И.А.Ильин и П.Н.Врангель: 1923-1928 гг. // Русское прошлое. Вып. 6. Спб., 1996. С. 226). Таким образом, в той (довольно скромной) мере, в какой «белое дело» выдвигало Русскую Православную Церковь на первое место среди всех конфессий в сотрудничестве с режимом и армией, это было просто данью РПЦ как традиционному национально-государственному институту. В вышеупомянутой сентябрьской Добрармейской декларации 1918 года об отношениях церкви и государства об этом говорится прямо: «в деле этом [возрождения России] Православной Церкви принадлежит первенствующее положение, подобающее ей в полном соответствии с исконными заветами истории».
III
Теперь обратимся к пункту второму, касательно прав и социальной опеки. Тут «белое дело» твердо предусматривало утверждение и охрану стандартных по меркам либеральных стран «цивилизованной» Европы 1913 года правовых гарантий личности и собственности для всего населения (принципиально добавляя к этому, однако, гражданское внесословное равноправие, в котором для России как раз ничего «обычного» не было - оно было инновацией февральского переворота; это равноправие провозглашалось и соблюдалось и Восточным, и специально Южным белыми режимами; ср. тж. выше уже упоминавшиеся формулировки в меморандуме Шульгина, передававшем позицию Армии: "Свобода совести и вероисповедания всех граждан Российского Государства должна быть незыблемым законом.. Населению без различий классов и национальностей должно быть предоставлено равенство гражданских прав») и предоставляло достаточно широкие, но твердо ограниченные необходимыми нуждами государственной и общественной безопасности свободы (примерно по той же модели, по какой это производилось в Польше или СХС), с безусловным запретом и преследованием всех организаций, пропагандирующих или готовящих насильственное («революционное») изменение государственного строя в любую сторону. На практике это означало политическое отторжение в оппозицию всех социалистических партий (поскольку все они относились к революционным лозунгам и методам одобрительно) и полный запрет их радикальных разновидностей. Твердая власть, со всей имеющейся у нее силой подерживающая нормальный государственный и правовой порядок, была для «белого дела» еще одним категорическим императивом. Наконец, в идеологию «белого дела» входило как неотъемлемый элемент и представление о том, что государство обязано заботиться о хозяйственном развитии страны, обеспечении для рабочих приемлемых условий труда (в т.ч. мерами рабочего законодательства; Командование белого Юга обещало, например, 8-часовой рабочий день), утолении земельного голода крестьян и недопущении их разорения и пауперизации (тут обнаруживается разительное совпадение целей с приоритетами Наполеона, смотревшего на дело следующим образом: империя должна специально, в том числе различными мерами вмешательства в экономику, заботиться о том, чтобы рабочие могли получить работу, позволяющую им не знать голода, да чтобы хозяйство крестьян было доходным и не разорялось; в остальном государство о положении масс может не беспокоиться, предоставив дело самой массе). При этом никакой принципиальной аллергии ни на «государственно-капиталистические / этатистские» методы экономической политики (государственное регулирование экономики, государственно-корпоративный сектор в экономике), ни на «либеральные» методы (поощрение свободного частного собственника и частного предпринимательства) руководители «белого дела» не проявляли.
IV
За все перечисленное (то есть за выделенные и откомментированные выше пункты 1 и 2) белые готовы были воевать и принуждать ко всему сказанному страну силой, независимо от того, какая часть народа этого не хочет - хоть большинство - и насколько не хочет. Это и была идеология и аксиология «белого дела». В дополнение к этому у подавляющей части вождей и костяка Добрармии / ВСЮР / Русской Армии были дополнительные твердые мнения о том, что такие-то меры и институты лучше послужат обеспечению вышеизложенных ценностей, чем другие, - но вот воевать за эти институты и меры и принуждать к ним народ силой они не собирались и принципиально не считали это допустимым. Это касается прежде всего двух пунктов: вопроса о государственном строе (монархия / республика) и вопроса о социально-экономической политике. Подавляющее большинство белых вождей и офицеров не сомневалось, что республика в условиях России принесет ей вред, и что единственным государственным строем, «достойным» России и способным обеспечить ей могущество и нормальный общественно-правовой порядок, является ограниченная, то есть конституционная, притом достаточно авторитарная монархия с «твердой властью». Еще ген. Алексеев, как передает Деникин, «совершенно искренне определял свое убеждение в этом отношении и довольно верно - офицерские настроения: «Руководящие деятели армии сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства, объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись от этого основного принципа».
В области социально-экономической подавляющая часть белых вождей считала, что ставку надо делать на частного собственника и частное предпринимательство, а прямое государственное вмешательство в экономику расценивала как делом вполне приемлемое и оправданное, но лишь в чрезвычайных случаях (признавая при этом необходимость государственного регулирования отношений труда и капитала вплоть до декретированияч 8-часового рабочего дня); объем государственного сектора в экономике не был для них принципиальным моментом, но в любом случае он не должен был подавлять сектор частный. Социалистическое огосударствление экономики они отвергали принципиально, хотя те или иные формы государственного регулирования, протекционизма и, при надобности, управления экономикой считали вполне оправданными.
Однако ни за монархию, ни за приоритет государственно-собственнического или частно-собственнического начала в принципах экономической политики государства воевать белые вожди не стали бы. Вот _в этих_ вопросах они подчинились бы выражаемой законным образом воле большинства. Ср. сообщение о ген. А.П. Кутепове - наиболее жестком, пожалуй, по степени «монархической правизны» из крупных белых вождей Юга: «А. П. был по своим убеждениям монархистом, но благо России он ставил выше своего политического идеала. Он не считал себя в праве предрешать судьбы российского государства, его формы правления. Он боролся прежде всего за отечество, за воссоздание национальной России. Для А. П., как и для Белой армии, это была высшая ценность, непререкаемая. Перед нею в рядах армии смолкали и стирались все политические разногласия. Еще в Галлиполи А. П. говорил: - У меня в лагере под одной палаткой спят республиканцы и монархисты. Но это не важно... Я знаю одно, что и те и другие выполняли свой жертвенный долг перед родиной, уверен и в том что в будущем, в нужный момент, они его выполнят снова...» (Генерал Кутепов. Париж, 1934. С.151). Ср. сходные высказывания Драгомирова о соотношении дела Добрармии с правыми и левыми. Аналогичные программные заявления Деникина и Врангеля делались непрерывно и действительно лежали в основе их политического курса. Во всех подобных вопросах вожди белого Юга сделали бы все, что могли бы сделать в пределах законов страны и своего влияния, чтобы подвинуть страну к тому, что они сами считали наилучшим (как и правомерно для любого гражданина), но категорически не шли бы на противозаконные силовые (революционные, мятежные) акции.
V
А вот как раз для защиты коренных основ вышеозначенных пунктов (1) и (2) белые военачальники вполне считали допустимым мятеж. Вообще, одной их наиболее ярких отличительных особенностей идеологии белых военачальников Юга России является признание ими принципиального права на мятеж. Алексеев, Лукомский, Врангель были осведомлены о заговоре против Николая II в конце 1916 года; все трое были против этого заговора, потому что считали попытку государственного переворота посредине войны крайне безответственным и рискованным делом, чреватым страшным ущербом для интересов страны. У Врангеля к этому прибавлялись и принципиальные соображения по части присяги. Алексеев и Лукомский придавали таким соображениям очень высокую цену, но отнюдь не абсолютную, и, в частности, в ситуации конца 1916 года у них находились лишь прагматические возражения против заговора, но не принципиальные. Не донесли на заговорщиков, разумеется, все трое - и Алексеев, и Лукомский, и Врангель.
У Деникина и Лукомского не было никаких принципиальных возражений против военного переворота против Временного правительства летом 17 года. И Деникин, и Лукомский, и Романовский, и другие будущие вожди Добрармии открыто отказали в повиновении Временному правительству, когда Керенский объявил о низложении Корнилова и приказал Лукомскому сменить Корнилова на посту Главкома. Никаких сомнений в правомочности Керенского назначать и смещать главкома не было ни у Деникина, ни у Лукомского: таковую правомочность они полностью признавали, как признавал ее и сам Корнилов, и, со своей стороны, Алексеев… Это никак не помешало Деникину, Лукомскому и др. отреагировать на демарш Керенского следующим образом.
Лукомский ответил на приказ Керенского телеграммой:
«…при фактическом руководстве и направлении внутренней политики, безответственными общественными организациями, а также, громадного разлагающего влияния этих организаций на массу армии, последнюю воссоздать не удастся, а наоборот армия как таковая должна развалиться через два-три месяца. И тогда Россия должна будет заключить позорный сепаратный мир, последствия которого были бы для России ужасны. Правительство принимало полумеры, которые, ничего не поправляя, лишь затягивали агонию и, спасая революцию, не спасало Россию…. Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам заявить… Ради спасения России, вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственности за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова… Лукомский".
Деникин о своей реакции на тот же приказ Керенского пишет:
«Все надежды на возрождение армии, и спасение страны мирным путем, рухнули. Я не делал себе никаких иллюзий, относительно последствий подобного столкновения, между генералом Корниловым и Керенским, и не ожидал благополучного окончания, разве только, что корпус Крымова спасет положение. Вместе с тем, я ни одного дня, ни одного часа не считал возможным отожествлять себя идейно с Временным правительством, которое признавал преступным, и поэтому тотчас же послал ему телеграмму следующего содержания: "Я солдат и не привык играть в прятки. 16-го июня, на совещании с членами Временного правительства, я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена. Оставление свое на посту главнокомандующего я понял тогда, как сознание Временным правительством своего тяжкого греха перед Родиной, и желание исправить содеянное зло. Сегодня, получив известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного главнокомандующего; видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны; считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. Деникин". Марков одновременно послал телеграмму правительству, выражая солидарность с высказанными мною положениями".
Для сравнения приведем эпизод из жизни знаменитого будущего генерал-фельдмаршала Манштейна, имевший место во время Капповского путча 1920 года - тогда Капп был достаточно полным аналогом Корнилова, а правительство Германии - аналогом некоей помеси Временного Правительства и Петроградского Совдепа. И вот в этот самый момент, когда мятежник Капп олицетворял все, что было дорого Манштейну (кроме самого по себе принципа лояльности), а «законное правительство» было космополитическим, пацифистским и предательским по мнению большинства военных, включая, опять-таки, самого Манштейна, последний - ему было тогда 33 года - записал: «Использование силы против законных властей, каким бы отвратительным ни казалось их правление, не только противоречит германской воинской традиции, но и ставит под угрозу отношения армии и народа» (выделение наше).
В одной из статей Драгомирова в "Часовом" обнаруживаем и обобщенно-теоретическое обоснование «права на мятеж» в чрезвычайной ситуации, причем определять это предоставляется совести и ответственности рецепиентов. Русский офицер, - пишет Драгомиров, - «безропотно подчинялся всякой власти, когда знал, что… она болеет душою за весь русский народ, стремится обеспечить ему возможно лучшее существование и дать возможно более благоприятную обстановку для его жизни и труда; когда он был уверен, что она как зенницу ока бережет достоинство государства в международных сношениях и умеет отстаивать его жизненные интересы. Но власти, попавшей в тенета революционной демократии и способной только на разрушительную работу; власти, в короткое время развратившей и разрушившей могучую Русскую Армию и приведшую к Калушу и Тарнополю, а тем более власти, заста¬вившей Россию и Русскую Армию перенести позор Брест-Литовского мира, - такой власти русский офицер, достойный этого почетного наименования, подчиниться не мог. Он всегда был честным слугою своего Отечества, но не мог стать прислужником ненавидящей Россию «банды одержимых». Поэтому, когда 13 лет тому назад впервые поднято было знамя белой борьбы…»
Итак, власти надо подчиняться тогда, когда она стоит на высоте своего долга перед населением. Долг этот - обеспечивать населению возможно лучшее существование и дать возможно более благоприятную обстановку для его жизни и труда. А когда государство в высокой степени нарушает этот долг и творит нечто противоположное - то подчиняться ему не надо, а надо против него поднимать оружие. А на чем основывать различение соответствующих рубежей, ген. Драгомиров тоже написал совершенно четко: на том «нравственном законе, который глубоко лежит в сердце каждого человека и который важнее всех писанных формальных законов», на котором «спокон веков держалась жизнь всех культурных народов» и « великие, вековечные, общечеловеческие идеалы, которыми живет все культурное человечество».
Теперь, я думаю, ясно, почему антилюдоедская борьба генералов в Германии (напрасно называемая «антифашистской», потому что не в «фашизме» тут дело) шла на уровне шушуканий и закулисных сговоров, а также попыток саботажа наиболее омерзительных приказов людоедского режима Германии (и этим-то всем занимались единицы, коим, впрочем, тем больше чести и хвалы); а антилюдоедская борьба генералов в России с первых же недель существования людоедского режима в России дала открытое вооруженное восстание против этого режима, продолжавшееся ни много ни мало три года. Притом, что личной храбрости и готовности положить голову за отечество не занимать было ни германским военным, ни русским.
Идеология, точнее система ценностей «белого дела» (в частности, на Юге России) не подходила ни под одно из определений политического языка своего (как и нашего) времени, - возникающие при этом трудности с терминологическим самоопределением резюмировали сами его вожди, так что часто и называли его просто «белым делом» или говорили о «национальной идее». Как писал в своем циркуляре 1921 года Главнокомандующий Врангель, «Русская Армия [официальное название белой армии, состоящей под командованием Врангеля] не может быть названа аполитичной. Сама природа Гражданской войны зачисляент каждую из борющихся сторон в тот или иной политический лагерь, в данном случае - большевистский-интернациональный или антибольшевистски-национальный. Будучи прежде всего национальной, Русская Армия собрала под своими знаменами всех тех, кто в стремлении освободить Родину от врага народа, врага общего для всех национальных партий, борется за русскую национальную идею. Доколе эта борьба не закончена, вокруг Армии должны… объединиться все - от республиканцев до монархистов. …Впредь до выражения народом своей воли Русская Армия будет вести борьбу не за монархию, не за республику, а за Отечество. Будучи сам по убеждению монархистом я, как Главнокомандующий Русской Армией, вне партий» (Цит. по: В.Г. Бортневский. Загадка смерти генерала Врангеля. СПб., 1996. С. 104).
На современном языке эту «национальную идею» / идеологию белого дела следовало бы назвать чем-то вроде последовательного «социализированного персонализма» в применении к вопросам государственной, общественной и идейно-политической жизни. Подробнее о попытках самих белых военачальников артикулировать ее и объективных трудностях этой артикуляции см. в конце поста. Пока опишем ее "извне". Две основные ценности, нераздельно составлявшие категорический императив «белого дела» - это:
(1) сохранение «личности» России как особого суверенного социума, живущего собственной жизнью, продлевающейся из прошлого в будущего, и руководящегося интересами собственного полноценного (в т.ч. этически полноценного) существования; обеспечение выполнения гражданином его стандартных обязательств перед этим обществом как особым союзом людей и перед государством как возглавителем этого союза.
(2) твердое соблюдение и обеспечение основных прав личности и собственности, понимаемых так же и в том же объеме, как эти права понимались «в среднем» в «цивилизованных европейских обществах» к концу XIX века; эти права рассматривались в рамках «белой» идеологии как воплощение (пользуясь словами того же Абр. Мих. Драгомирова, который употребил их при изложении идеологии РОВСа в "Часовом") «вековечных общечеловеческих идеалов, которыми живет все культурное человечество», и «современного уклада жизни, многими тысячелетиями вырабатывавшемуся всем культурным человечеством». Стоит отметить, что само понятие «общечеловеческих ценностей» как императив государственной и общественной жизни было впервые введено в истории русской политической мысли именно вождями белого движения (по мнению которых полноценное существования России и должно было выражаться в том, что она в суверенном «индивидуальном» формате, как особое исторически преемственное сообщество людей, реализовывала бы эти самые ценности. Все это вместе и называлось у белых «путем нормального государственного бытия», по выражению того же Драгомирова). В уже пореволюционном проекте Шульгина, озаглавленном «Основные положения для объединения и согласованных действий в деле свержения большевистской власти в России» (сейчас - в ГАРФ) и передающем позицию Армии и ее руководителей 20-х гг., говорится: «Свобода совести и вероисповедания всех граждан Российского Государства должна быть незыблемым законом. Гонимая ныне Православная Церковь должна быть освобождена от враждебных ей уз, влияний и посягательств с обеспечением ей соборной свободы… Населению без различий классов и национальностей должно быть предоставлено равенство гражданских прав».
Легко заметить, что первый из указанных нами пунктов касался государства и обязанностней граждан перед государством, а второй - прав граждан и обязанностей государства по отношению к гражданам. Для белой «национальной идеи» в высшей степени характерно, что она не давала ни одному из этих пунктов первенства перед другим.
II
В то же время первый из обсуждаемых пунктов нуждается в комментарии, поскольку в современном политическом мышлении вообще отсутствует вся та проблематика, в рамках которой этот пункт был не просто актуальным моментом, а боевым живым лозунгом. Дело в том, что к концу XIX века общим местом для достаточно большого сектора «прогрессивной» (прежде всего социалистической) общественной мысли было то, что суверенные государственные сообщества - «политические нации», то, что в разговорном языке именуется «странами», а в научном - «социумами» - должны в ближайшем будущем отмереть или быть уничтоженными, что их отдельное бытие не имеет никакой самостоятельной ценности, что они - не более, чем сырье, предназначенное для растворения в грядущем всемирном человечестве. «Это чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьем общежитьем», непременно безгосударственным и неирархеическим. Лозунги «Коммунистического Интернационала» или «Соединенных Штатов Европы», либерально-прогрессистское презрение к государственности, государственному принуждению и межгосударственной борьбе как чему-то «грязно-насильническому» (варварскому пережитку), социал-демократические обещания активистов II Интернационала встать в случае европейской войны против своего правительства и своей страны (номинально - против своей «буржуазии»), независимо от того, кто на кого напал (правда, эти обещания все же не были выполнены), пораженчество-ради-прогресса, открытая радость русских либералов поражению России в русско-японской войне, потому что оно проложит дорогу к кризису самодержавия и прогрессивным революционными преобразованиям, - все это разные проявления одного и того же подхода к делу, а именно: отрицания важности внутрисоциумных обязательств, разом скрепляющих социум внутри и противопоставляющих его внешнему миру; принципиальной безответственности по отношению к этим обязательствам; стремлению к их аннулированию, разрушению и преодолению (мирному или насильственному) с растворением в «мировой» (или хоть панъевропейской) прогрессистской цивилизации, которая якобы уже рождается на свет, разрывая и сокрушая сковывающие ее национальные перегородки, - и долг каждого передового человека помочь этому рождению, какого бы нарушения «старых» внутрисоциумных обязательств перед страной и государством это ни потребовало. Социалисты-интернационалисты, пацифисты, коммунисты, фабианцы, русские либерально-демократические общественные деятели 1917-го, выступавшие против смертной казни, министры из числа таких деятелей, считавшие из верности мировому прогрессу и лозунгу защиты западных демократий от центральных монархий (то есть всемирного начала прогресса от мирового начала реакции), что Россия должна воевать в рядах Антанты до последнего русского солдата, жертвуя собой для мирового прогресса, - все это были люди одного общего политического модуса, описанного выше.
Сейчас всю эту утопическую эсхатологию просто трудно себе представить. В современном мире ни одно сколько-нибудь влиятельное направление общественной мысли не верит в лозунг «всемирный земной рай без межгосударственных перегородок - об это место!», не числит строительство такого рая или продвижение к нему своей целью и не считает сегодняшний порядок жизни с его государствеными коллективами и соответствующими обязательствами всего лишь сырьем для скорейшей переработки в грядущее блаженство Нового Мира с Новым Человеком. Существование социума как особого союза считается повсеместно великой самоочевидной ценностью, а членство в нем расценивается, опять-таки, как ценное в высшей степени обязывающее дело. Все это - результат стремительного вымывания утопий из общественного сознания. Вымывание это было обеспечено двумя одновременными процессами:
- «обмещаниванием» культуры (вдохновенные элитарные изуверы вроде Ницше и т.п. теперь просто пройдут мимо общественного сознания - оно и отдаленно не дотягивается до того уровня интеллектуального и ценностного абстрагирования, на котором эти изуверы работают);
- и повышением образовательного и жизненного уровня самого «обывателя» (попробуй-ка оторви его от его комфорта, бытовой техники, доступного безопасного секса и компьютерных игр ради тяжкого подвига раестроительства, тем более, что уровень его образованности возрос вполне достаточно для того, что каждую очередную мифологему рая и спасения он и саму-то по себе отвергнет с порога как абсурдную, даже независимо от того, требует ли она от него жертв).
Поэтому сегодня просто трудно представить себе, к чему звало тогдашнее прогрессистское и социалистическое сознание - и чему, соответственно, противостояла белая идеология как идеология «Отечества» / «национальной России». Эти слова были знаками именно того, что Россия как сообщество людей не является сырьем для какого-то всемирного или лоекального раестроительства, что не подлежит она и какому бы то ни было растворению в «мире без Россий, без Латвий», что она должна остаться субъектом собственного суверенного государственного бытия, и что за все это следует драться оружием против любого «международного» сброда или внутренних доктринеров, упраздняющих, разрушающих или ослабляющих Россию как такой субъект.
Именно этот пункт обеспечил то кажущееся невероятным значение лозунгу «единой неделимой России», какое он имел при Деникине: присвоение суверенитета любой существенной частью страны (даже если она готова была реализовать его в «федерации» с прочими частями) на федеративном уровне) подрывало ту самую целостность России как особого социума, о котором шла речь выше. Тот же пункт определял отношение «белой» идеологии к этнокультурному и религиозному вопросам.
С одной стороны, «белое дело» предусматривало равноправие граждан любого этноса и вероисповедания как лиц и Россия для него была государством всего своего «Российского народа» (А.М. Драгомиров), - а для белых вождей это было понятие надэтническое, обнимавшее равно всех граждан страны. Тот же А. М. Драгомиров оперировал в своей публицистике понятием «многоплеменного Народа Русского», в который включал поголовно всех подданных Российского государства (А. М. Драгомиров. Белое движение и Р. О.-В. Союз // Часовой. 59. 1931), а Кутепов в своей программной речи 1929 г. заявил: «Говоря о русском национальном чувстве, я не хочу быть неверно понятым. Я сам великоросс, но я считаю не только неправильным, но и вредным с государственной точки зрения, когда клич «Россия для русских» понимается, как Россия для великороссов. Россия - не только Великороссия и даже не только Великая, Малая и Белая Русь: все народы, населяющие ее, без исключения, ее дети. Среди них не должно быть пасынков. Не поглощения русским племенем требует Россия от своих сынов, а любви к общей Матери. Россия не требует того, чтобы грузин или татарин отказались от своей национальной культуры, она не стремится к обезличиванию своих детей. В нашем богатом языке, к сожалению, утратилось одно слово: «Россиянин», а между тем это слово нужно и даже необходимо - оно шире, чем слово «Русский». Все народы, населяющее Россию, независимо от их национальности, прежде всего - Россияне. Я верю, что освобожденная и возрожденная Россия будет именно - Россия для Россиян!» (Генерал Кутепов. Сб. ст. Париж, 1934. С.315).
С другой стороны, сохранение утверждение именно русской (исторически русской, великороссийской) этнополитической традиции как государственной традиции возрожденной России было неоспоримой, не ставившейся под вопрос частью «белой» программы. Основания этого белые вожди видели не в узко-эгоистической племенной солидарности («мы сами этнически русские и потому будем стоять за доминирование этнических русских в противоборстве с прочими», - так дело понимали многие крайне-правые вроде нововременца Михаила Меньшикова, умеренно изуверского социал-дарвиниста по пониманию «расовой и племенной борьбы»*) и не в каких-то особенных достоинствах русского этноса (независимо от того, признавали ли они такие достоинства; о социально-психологических пороках русских как этноса в целом и россиян как «многоплеменного народа» в целом они, впрочем, писали достаточно много и достаточно резко), а именно в том, что Россия - не tabula rasa, не полигон и не сырье для обкатки идеологических схем, а особый социум с собственной личностью и жизнью - а при таком подходе первенствующая государственная роль именно русской этнополитической традиции автоматически и однозначно вытекала из самой истории России.
[*Сходное понимание дела было у самого Маркова 2-го: при обсуждении в Думе вопроса о еврейском равноправии он заявил, что «иудеи суть враги государства, и их нельзя вооружать знаниями, нельзя вооружать дипломами, нельзя ими засорять наши чиновные, судейские и профессорские места», - и в следующей же фразе сказал о еврее-депутате Нисселовиче, выступавшем в защиту равноправия: «Я вполне уважаю и не позволяю себе относиться отрицательно к тем мнениям, которые развиваются с этой кафедры иудеем, не боящимся признать, что он иудей, членом Думы Нисселовичем. Он защищает свою нацию, свое племя, я же уважаю всякого националиста, всякого человека, принадлежащего к тому или иному племени и защищающего его, ибо он обязан защищать свое племя. И когда говорит здесь член Думы Нисселович, я его уважаю, ибо он говорит то, что его совесть и долг обязывают говорить. Я не распространяю этого чувства на тех русских людей, которые становятся на точку зрения члена Думы Нисселовича, но его мнения я считаю достойными уважения». Таким образом, Марков признает за евреем «его право» отстаивать враждебные России интересы своего племени в ущерб русскому народу и государству, и в этом Нисселовича «понимает», - по его, Маркова, кодексу, так себя вести и надо. За собой и своим «племенем», Марков, разумеется, оставлял аналогичную свободу рук в отношении «враждебных» племен].
Аналогично решался вопрос религиозный. Магометанин (старинный дворянин из литовских некрещеных татар) ген. Юзефович, лютеранин ген. Бредов и атеист, номинально состоявший в православии, ген. Май-Маевский без всяких колебаний торжественно отметили освобождение Киева от большевиков православным молебном и панихидой. Командование Добрармии / ВСЮР / Русской Армии неизменно отдавало приказы о проведении в Армии религиозных мероприятий (не вполне отделяя, таким образом, «церковь от государства»), и без всякого «непредрешения» в своих программно-законодательных актах (сентябрьская «конституция» 1918 г.) твердо провозгласила Русскую Православную Церковь «первенствующей» в государстве (при полной свободе прочих вероисповеданий; сохранялась общая свобода совести и выбора веры или неверия, введенная Временным правительством.). В дополнительной особой декларации о взаимоотношениях церкви и государства (тот же сент. 1918) Командование провозгласило, что в деле «возрождения России» Русской Православной Церкви принадлежит «первенствующее место» среди всех конфессий и подтвердило, вслед законам Временного правительства (по выражению декларации - «в согласии с новыми началами, на которых создается государственная жизнь России»!), что РПЦ, как и все прочие конфессии, получает полную свободу во внутренних вопросах церковной жизни, но - тоже подобно всем прочим конфессиям -- должна находиться под наблюдением гос.управления исповеданий, следящего, чтобы постановления религиозных конгрегаций, включая РПЦ, не вступали в противоречие с узаконениями светского государства.
Собственно религиозно-фундаменталистских мотивов у всей этой политики не было. Систематические заявления вождей Белой Армии (как во время Гражданской войны, так и за границей) о том, что борются они исключительно за ценности, стоящие над партийными разногласиями левых и правых, означали - учитывая позицию левых по отношению к религии - что фундаменталистами белые вожди не были ни в какой степени и, независимо от их православия, не включали фундаменталистские и вообще церковные ценности в число тех вещей, за которые вели борьбу. И действительно, Деникин без колебаний отказался включать в лозунг Армии наряду с Отечеством еще и веру, «заявив, что это было бы ложью, фальшивою пропагандой, на самом деле этого нет в движении» (воспоминания арх. Вениамина-Федченкова. А.М. Драгомиров (как и Шульгин) в своих печатных выступлениях всячески подчеркивал, что Армия дерется за ценности, являвшиеся базовыми для всех культурных обществ мировой истории (независимо, значит, от того, были ли доминирующие мировоззрения этих обществ христианскими, нехристианскими, догматическими, недогматическими и т.д.); уже самим этим утверждением четко устанавливалась вне/надцерковная и внеконфессиональная природа этих ценностей. Проф. Ильин, сам твердо православный, с осуждением писал православному адогматику Врангелю (к полному сочувствию последнего) о Маркове 2-м, что «духовная культура за пределами православия для него почти не существует»! (И.А.Ильин и П.Н.Врангель: 1923-1928 гг. // Русское прошлое. Вып. 6. Спб., 1996. С. 226). Таким образом, в той (довольно скромной) мере, в какой «белое дело» выдвигало Русскую Православную Церковь на первое место среди всех конфессий в сотрудничестве с режимом и армией, это было просто данью РПЦ как традиционному национально-государственному институту. В вышеупомянутой сентябрьской Добрармейской декларации 1918 года об отношениях церкви и государства об этом говорится прямо: «в деле этом [возрождения России] Православной Церкви принадлежит первенствующее положение, подобающее ей в полном соответствии с исконными заветами истории».
III
Теперь обратимся к пункту второму, касательно прав и социальной опеки. Тут «белое дело» твердо предусматривало утверждение и охрану стандартных по меркам либеральных стран «цивилизованной» Европы 1913 года правовых гарантий личности и собственности для всего населения (принципиально добавляя к этому, однако, гражданское внесословное равноправие, в котором для России как раз ничего «обычного» не было - оно было инновацией февральского переворота; это равноправие провозглашалось и соблюдалось и Восточным, и специально Южным белыми режимами; ср. тж. выше уже упоминавшиеся формулировки в меморандуме Шульгина, передававшем позицию Армии: "Свобода совести и вероисповедания всех граждан Российского Государства должна быть незыблемым законом.. Населению без различий классов и национальностей должно быть предоставлено равенство гражданских прав») и предоставляло достаточно широкие, но твердо ограниченные необходимыми нуждами государственной и общественной безопасности свободы (примерно по той же модели, по какой это производилось в Польше или СХС), с безусловным запретом и преследованием всех организаций, пропагандирующих или готовящих насильственное («революционное») изменение государственного строя в любую сторону. На практике это означало политическое отторжение в оппозицию всех социалистических партий (поскольку все они относились к революционным лозунгам и методам одобрительно) и полный запрет их радикальных разновидностей. Твердая власть, со всей имеющейся у нее силой подерживающая нормальный государственный и правовой порядок, была для «белого дела» еще одним категорическим императивом. Наконец, в идеологию «белого дела» входило как неотъемлемый элемент и представление о том, что государство обязано заботиться о хозяйственном развитии страны, обеспечении для рабочих приемлемых условий труда (в т.ч. мерами рабочего законодательства; Командование белого Юга обещало, например, 8-часовой рабочий день), утолении земельного голода крестьян и недопущении их разорения и пауперизации (тут обнаруживается разительное совпадение целей с приоритетами Наполеона, смотревшего на дело следующим образом: империя должна специально, в том числе различными мерами вмешательства в экономику, заботиться о том, чтобы рабочие могли получить работу, позволяющую им не знать голода, да чтобы хозяйство крестьян было доходным и не разорялось; в остальном государство о положении масс может не беспокоиться, предоставив дело самой массе). При этом никакой принципиальной аллергии ни на «государственно-капиталистические / этатистские» методы экономической политики (государственное регулирование экономики, государственно-корпоративный сектор в экономике), ни на «либеральные» методы (поощрение свободного частного собственника и частного предпринимательства) руководители «белого дела» не проявляли.
IV
За все перечисленное (то есть за выделенные и откомментированные выше пункты 1 и 2) белые готовы были воевать и принуждать ко всему сказанному страну силой, независимо от того, какая часть народа этого не хочет - хоть большинство - и насколько не хочет. Это и была идеология и аксиология «белого дела». В дополнение к этому у подавляющей части вождей и костяка Добрармии / ВСЮР / Русской Армии были дополнительные твердые мнения о том, что такие-то меры и институты лучше послужат обеспечению вышеизложенных ценностей, чем другие, - но вот воевать за эти институты и меры и принуждать к ним народ силой они не собирались и принципиально не считали это допустимым. Это касается прежде всего двух пунктов: вопроса о государственном строе (монархия / республика) и вопроса о социально-экономической политике. Подавляющее большинство белых вождей и офицеров не сомневалось, что республика в условиях России принесет ей вред, и что единственным государственным строем, «достойным» России и способным обеспечить ей могущество и нормальный общественно-правовой порядок, является ограниченная, то есть конституционная, притом достаточно авторитарная монархия с «твердой властью». Еще ген. Алексеев, как передает Деникин, «совершенно искренне определял свое убеждение в этом отношении и довольно верно - офицерские настроения: «Руководящие деятели армии сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства, объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись от этого основного принципа».
В области социально-экономической подавляющая часть белых вождей считала, что ставку надо делать на частного собственника и частное предпринимательство, а прямое государственное вмешательство в экономику расценивала как делом вполне приемлемое и оправданное, но лишь в чрезвычайных случаях (признавая при этом необходимость государственного регулирования отношений труда и капитала вплоть до декретированияч 8-часового рабочего дня); объем государственного сектора в экономике не был для них принципиальным моментом, но в любом случае он не должен был подавлять сектор частный. Социалистическое огосударствление экономики они отвергали принципиально, хотя те или иные формы государственного регулирования, протекционизма и, при надобности, управления экономикой считали вполне оправданными.
Однако ни за монархию, ни за приоритет государственно-собственнического или частно-собственнического начала в принципах экономической политики государства воевать белые вожди не стали бы. Вот _в этих_ вопросах они подчинились бы выражаемой законным образом воле большинства. Ср. сообщение о ген. А.П. Кутепове - наиболее жестком, пожалуй, по степени «монархической правизны» из крупных белых вождей Юга: «А. П. был по своим убеждениям монархистом, но благо России он ставил выше своего политического идеала. Он не считал себя в праве предрешать судьбы российского государства, его формы правления. Он боролся прежде всего за отечество, за воссоздание национальной России. Для А. П., как и для Белой армии, это была высшая ценность, непререкаемая. Перед нею в рядах армии смолкали и стирались все политические разногласия. Еще в Галлиполи А. П. говорил: - У меня в лагере под одной палаткой спят республиканцы и монархисты. Но это не важно... Я знаю одно, что и те и другие выполняли свой жертвенный долг перед родиной, уверен и в том что в будущем, в нужный момент, они его выполнят снова...» (Генерал Кутепов. Париж, 1934. С.151). Ср. сходные высказывания Драгомирова о соотношении дела Добрармии с правыми и левыми. Аналогичные программные заявления Деникина и Врангеля делались непрерывно и действительно лежали в основе их политического курса. Во всех подобных вопросах вожди белого Юга сделали бы все, что могли бы сделать в пределах законов страны и своего влияния, чтобы подвинуть страну к тому, что они сами считали наилучшим (как и правомерно для любого гражданина), но категорически не шли бы на противозаконные силовые (революционные, мятежные) акции.
V
А вот как раз для защиты коренных основ вышеозначенных пунктов (1) и (2) белые военачальники вполне считали допустимым мятеж. Вообще, одной их наиболее ярких отличительных особенностей идеологии белых военачальников Юга России является признание ими принципиального права на мятеж. Алексеев, Лукомский, Врангель были осведомлены о заговоре против Николая II в конце 1916 года; все трое были против этого заговора, потому что считали попытку государственного переворота посредине войны крайне безответственным и рискованным делом, чреватым страшным ущербом для интересов страны. У Врангеля к этому прибавлялись и принципиальные соображения по части присяги. Алексеев и Лукомский придавали таким соображениям очень высокую цену, но отнюдь не абсолютную, и, в частности, в ситуации конца 1916 года у них находились лишь прагматические возражения против заговора, но не принципиальные. Не донесли на заговорщиков, разумеется, все трое - и Алексеев, и Лукомский, и Врангель.
У Деникина и Лукомского не было никаких принципиальных возражений против военного переворота против Временного правительства летом 17 года. И Деникин, и Лукомский, и Романовский, и другие будущие вожди Добрармии открыто отказали в повиновении Временному правительству, когда Керенский объявил о низложении Корнилова и приказал Лукомскому сменить Корнилова на посту Главкома. Никаких сомнений в правомочности Керенского назначать и смещать главкома не было ни у Деникина, ни у Лукомского: таковую правомочность они полностью признавали, как признавал ее и сам Корнилов, и, со своей стороны, Алексеев… Это никак не помешало Деникину, Лукомскому и др. отреагировать на демарш Керенского следующим образом.
Лукомский ответил на приказ Керенского телеграммой:
«…при фактическом руководстве и направлении внутренней политики, безответственными общественными организациями, а также, громадного разлагающего влияния этих организаций на массу армии, последнюю воссоздать не удастся, а наоборот армия как таковая должна развалиться через два-три месяца. И тогда Россия должна будет заключить позорный сепаратный мир, последствия которого были бы для России ужасны. Правительство принимало полумеры, которые, ничего не поправляя, лишь затягивали агонию и, спасая революцию, не спасало Россию…. Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам заявить… Ради спасения России, вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственности за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова… Лукомский".
Деникин о своей реакции на тот же приказ Керенского пишет:
«Все надежды на возрождение армии, и спасение страны мирным путем, рухнули. Я не делал себе никаких иллюзий, относительно последствий подобного столкновения, между генералом Корниловым и Керенским, и не ожидал благополучного окончания, разве только, что корпус Крымова спасет положение. Вместе с тем, я ни одного дня, ни одного часа не считал возможным отожествлять себя идейно с Временным правительством, которое признавал преступным, и поэтому тотчас же послал ему телеграмму следующего содержания: "Я солдат и не привык играть в прятки. 16-го июня, на совещании с членами Временного правительства, я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена. Оставление свое на посту главнокомандующего я понял тогда, как сознание Временным правительством своего тяжкого греха перед Родиной, и желание исправить содеянное зло. Сегодня, получив известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного главнокомандующего; видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны; считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. Деникин". Марков одновременно послал телеграмму правительству, выражая солидарность с высказанными мною положениями".
Для сравнения приведем эпизод из жизни знаменитого будущего генерал-фельдмаршала Манштейна, имевший место во время Капповского путча 1920 года - тогда Капп был достаточно полным аналогом Корнилова, а правительство Германии - аналогом некоей помеси Временного Правительства и Петроградского Совдепа. И вот в этот самый момент, когда мятежник Капп олицетворял все, что было дорого Манштейну (кроме самого по себе принципа лояльности), а «законное правительство» было космополитическим, пацифистским и предательским по мнению большинства военных, включая, опять-таки, самого Манштейна, последний - ему было тогда 33 года - записал: «Использование силы против законных властей, каким бы отвратительным ни казалось их правление, не только противоречит германской воинской традиции, но и ставит под угрозу отношения армии и народа» (выделение наше).
В одной из статей Драгомирова в "Часовом" обнаруживаем и обобщенно-теоретическое обоснование «права на мятеж» в чрезвычайной ситуации, причем определять это предоставляется совести и ответственности рецепиентов. Русский офицер, - пишет Драгомиров, - «безропотно подчинялся всякой власти, когда знал, что… она болеет душою за весь русский народ, стремится обеспечить ему возможно лучшее существование и дать возможно более благоприятную обстановку для его жизни и труда; когда он был уверен, что она как зенницу ока бережет достоинство государства в международных сношениях и умеет отстаивать его жизненные интересы. Но власти, попавшей в тенета революционной демократии и способной только на разрушительную работу; власти, в короткое время развратившей и разрушившей могучую Русскую Армию и приведшую к Калушу и Тарнополю, а тем более власти, заста¬вившей Россию и Русскую Армию перенести позор Брест-Литовского мира, - такой власти русский офицер, достойный этого почетного наименования, подчиниться не мог. Он всегда был честным слугою своего Отечества, но не мог стать прислужником ненавидящей Россию «банды одержимых». Поэтому, когда 13 лет тому назад впервые поднято было знамя белой борьбы…»
Итак, власти надо подчиняться тогда, когда она стоит на высоте своего долга перед населением. Долг этот - обеспечивать населению возможно лучшее существование и дать возможно более благоприятную обстановку для его жизни и труда. А когда государство в высокой степени нарушает этот долг и творит нечто противоположное - то подчиняться ему не надо, а надо против него поднимать оружие. А на чем основывать различение соответствующих рубежей, ген. Драгомиров тоже написал совершенно четко: на том «нравственном законе, который глубоко лежит в сердце каждого человека и который важнее всех писанных формальных законов», на котором «спокон веков держалась жизнь всех культурных народов» и « великие, вековечные, общечеловеческие идеалы, которыми живет все культурное человечество».
Теперь, я думаю, ясно, почему антилюдоедская борьба генералов в Германии (напрасно называемая «антифашистской», потому что не в «фашизме» тут дело) шла на уровне шушуканий и закулисных сговоров, а также попыток саботажа наиболее омерзительных приказов людоедского режима Германии (и этим-то всем занимались единицы, коим, впрочем, тем больше чести и хвалы); а антилюдоедская борьба генералов в России с первых же недель существования людоедского режима в России дала открытое вооруженное восстание против этого режима, продолжавшееся ни много ни мало три года. Притом, что личной храбрости и готовности положить голову за отечество не занимать было ни германским военным, ни русским.