Катаев-2. Кипение нацсамосозна cont. и end.
"Уже написан Вертер" и кипение нацсамосозна.
[продолжение. Начало см. в предыдущем треде]
2.
Семен Резник
Коленный сустав
рассказ-пародия
Над повестью В. Катаева "Уже написан Вертер…»
Посвящается, сновидениям одного лирического героя, проживающего в подмосковном
поселке писателей “Переделкино” - согласно постоянной прописке.
Я снился поезду в обратном направлении. Только это был не я, а другой. Поезд
мчался сквозь каменноугольную ночь в спиральном пространстве сновидения, и чем
дальше было туда, тем ближе обратно. Волчья пасть паровозной топки с проворством
полуощипанного голодухой петуха, склевывающего кукурузное зерно, пожирала
крупные, поблескивающие слюдяными оконцами куски антрацита. Петух кукарекал, как
подстреленный воробей. Поезд видел сон, что не он, а другой видит сон.[15]
Старый лось с давно не лечеными зубами трубил в каменноугольной ночи жалобно и
протяжно, но полиловевшее ухо сновидения улавливало в утробных звуках зверя
неистребимый местечковый акцент. Лось был правым эсером-бомбистом; в его профиле
и вправду угадывалось нечто лосиное.
Настоящая фамилия лося была Глузман.
... Глузман.[16]
Огромный навозный жук сидел на стуле, втащенном на крышу конки, и извлекал из
виолончели, тоже похожей на жука, подрагивающие на рельсах серенады Брага.
Виолончель пела Брага с неистребимым местечковым акцентом.[17]
Они уже стояли на платформе советской власти, но поезд мчался не туда, а обратно,
и платформа сотрясалась оттого, что войска Пилсудского разбили армию Троцкого,
который никогда не командовал армией.[18]
Перпетуум-мобиле нервной системы.
Обнаженное дерево желудочно-кишечного тракта.
Закатное солнце истекало морковным соком, как переспелый арбуз.
Вологодское кружево словонедержания.
. . . нет возврата.
Наум Бесстрашный, отставив ногу в шевровом сапоге, кокетливо сжимал в руке с
отрубленными пальцами маленький маузер. У Наума была курчавая голова, лицо было
юным, губастым, сальным, с несколькими прыщами и тупой верой в перманентную
революцию. Науму Бесстрашному снилось, что кто-то другой видит сон, как он
застрелил германского посла во славу Льва Давидовича. Маузер стрелял в посла с
местечковым акцентом. Ради Льва Давидовича Наум готов был не только залить
кровью всю необъятную Землю и весь бесшумный хоровод светил, но даже доставить
секретное письмо. [19] Наум картаво пакостил везде, где только мог. И где не мог.
Даже в параболическом пространстве старческо-младенческих снов.
Пол покрыт растертыми ногами. Кусочки пастельных карандашей - бледно-лиловых,
бледно-розовых, бледно-голубых, бледно-зеленых, бледно-бледных - напоминали
теплое материнское молоко ушедшего детства, "Пир в садах Гамилькара" и
неподвижные молнии над Голгофой, притаившейся в пыльной тени буддийского храма с
широким тазом и коротковатыми ногами.
Дима стоял на коленях возле тахты, а доктор со срезанными погонами гладил его по
колючим волосам и умолял бежать от гиблых мест, где все говорят с местечковым
акцентом.
Председателем губчека был бывший боевик эсер по фамилии Маркин. Фамилия всплыла
в седлообразном пространстве сновидения фиолетовым апельсином, заметно
подгнившим с другой стороны, и сказала сама за себя. Маркин с местечковым
акцентом изготовлял длинные проскрипционные списки во славу Льва Давидовича.
Лев Давидович был бывший левый боевик эсер.
Николай Александрович был бывший правый боевик-эсер.
Гришка Распутин был бывший левый боевик эсер.
Сен-Жюст был бывший правый боевик эсер.
Лаврентий Виссарионович был бывший левый боевик эсер.
Наводчица Инга была бывший правый боевик эсер.
ВСЕ говорили с МЕСТЕЧКОВЫМ акцентом.
Инга провела каменноугольную ночь с бывшим юнкером Димой, вставшим на платформу
советской власти. Инге снилось, как она обнимает давно не мытую Димину спину
сильными руками прачки, как широко раздвигает давно не мытые коротковатые ноги и
попискивает от удовольствия, а наутро, воткнув промеж Диминых лопаток маленький
маузер, с бабьим ревом ведет его в подвал губчека, откуда нет возврата.
Революция уничтожала своих врагов, вставших на платформу советской власти.
Сильными руками прачки Инга вымыла давно не мытые ноги и стала жевать кору
ближайшего дерева, но не от голода, а от отчаяния. Она знала, что та
каменноугольная ночь никогда больше не повторится.
Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен, Маркин, Вайнштейн, Лось по фамилии Глузман,
наводчица Инга с жирным задом и коротковатыми ногами буддийского храма, Наум
Бесстрашный по фамилии Блюмкин, германский посол по фамилии Мирбах, Троцкий по
фамилии Бронштейн, сын Троцкого по фамилии Седов дружно танцевали фрейлахс,
высоко подкидывая коленки.
... коленный сустав.
В то грозное время, эру, эпоху Я был увлечен романтикой революции и страшно
боялся попасть в выложенный закопченным кирпичом подвал губчека. Но это было
давно. И неправда. И Я был не тот, а другой. Я, который был не Я, бойко торговал
метафорами с местечковым акцентом, а не каустической содой. [20]
К тому, что было, больше нет возврата.
... нет возврата.
Я не Я, и лошадь не Моя, и сны не Мои, а чужие. М.б., лошадиные сны.
Я, который не Я, истребил свой местечковый акцент и сделался потомственным
дворянином. Оказалось, что к этому есть возврат.[21]
... есть возврат.
Моему Я снилось всякое, но до семидесяти лет Я желал видеть сны про одну только
гуманность и доброту Великой Революции. Как мятежный парус на лазури теплого
моря и холодного неба, Муза моего Я наполнялась ласковым ветерком безупречно
славянско-арийских образов Гаврика и Родиона Жукова, Вани Солнцева и капитана
Енакиева. Я, который не Я, не искал бури и откладывал иные сновидения до тех
времен, когда Революция вложит в ножны свой карающий меч.
Дождался. Вложила.
Зараженное вирусом инфекционной желтухи солнце сновидения вкатилось в пыльную
тень буддийского храма и осветило миллионы голых фосфоресцирующих трупов,
которые всего только за последнее столетие забили все подвалы вселенной.
Галактикам тесно стало водить бесшумные хороводы, и они, высоко подкидывая
коленками, выплясывали зажигательный фрейлахс.
...коленный сустав.
Пусть у всех болит душа от ужасов войн, революций, политических убийств, казней,
контрреволюций, освенцимов, хиросим, нагасак. У Я, который не Я, болит только
коленный сустав.
Острая боль в правом колене заставляет проснуться, и Я видит солнце и свежую
хвою, заглядывающую в распахнутое переделкинское окно. Не сразу утихает боль в
правом колене, и Я шагает к письменному столу одной левой. [22]
Левой! Левой! Левой!
И вот уже дряблые пальцы с аккуратными лунками ногтей мягко постукивают по
клавишам новенькой пишущей машинки, в которой ни одна буковка не выскакивает и
не западает.
... Полубезумный старик с головою Ницше...
...Сыпнотифозный запах вокзала смешивался с кислой вонью виражфиксажа...
... Время перестало существовать, так как вокруг уже чернела ночь и пахло
петунией...
Жертвы века сплелись в один неразделимый клубок с мучениками догмата и, жадно
пыхтя, с ожесточением уничтожали друг друга. Виноватых не было -- кроме тех, кто
говорил с местечковым акцентом.[23]
... И ковался, ковался загадочный круг, стучали буковки пишущей машинки, таща за
собой...
Я, который не Я, за долгий кощеев век выучился у алмазных учителей плести
кружева словес из всего, что угодно. Я любит многозначительность двойных
интервалов. Я такое загибать умеет, что - о-го-го! Ни слова единого в простоте.
Только вот доброта и гуманность Великой Революции для Я теперь отработанный пар:
из них уже выжаты все метафоры. Но не зря на дне святого колодца памяти
откладывались кошмарные сновидения. Я, который загибать умеет, умеет и из
жестокости Революции плести узоры, словно мороз, леденящий окна деревенских
домишек. А чтобы на контру клюнул советский журнал, всего только и надо -
придать узорам местечковый акцент.
Революция уничтожала своих врагов - это не пойдет.
Революция уничтожала своих врагов с местечковым акцентом - двусмысленно.
Революция с местечковым акцентом уничтожала своих врагов!
Лев Давидович стоял в центре круга, поблескивая местечковым пенсне без оправы, и,
вращаясь, как ощипанный петушок на спице, дирижировал неистребимо местечковыми
взмахами сжатой в кулак руки. А Ленин был болен.
Сгрудившиеся вкруг мученики догмата, заложив большие пальцы рук за вырезы
нэпмановских жилетов, выглянувших вдруг из-под комиссарских кожанок, высоко
подкидывая коленками в такт зажигательной музыке, которую навозный жук в
засаленной ермолке все еще извлекал из другого жука, втащенного на крышу конки,
танцевали фрейлахс пополам с каустической содой.
«Если враг не сдается, его уничтожают», сказал Лаврентий Виссарионович и
коротковатыми пальцами поправил пенсне без оправы. «Если враг сдается, его тоже
уничтожают», -- сказал Виссарион Лаврентьевич и, выпотрошив Герцеговину Флор,
набил ее прелестями старую прокуренную трубку. «Самый опасный враг - друг», --
сказал Павел Иосифович, выпуская из вонючей пасти струю черного паровозного дыма.
Лаврентий Виссарионович - он же Виссарион Лаврентьевич, он же Павел Иосифович -
был лучшим другом железнодорожников, писателей и евреев, а также всего
остального человечества. В мудрых высказываниях корифея всех наук
натренированное ухо сновидения безошибочно улавливало неистребимый местечковый
акцент.
"Бойтесь национализма. Яд..." (Короленко).
"Короленко был прежде и больше всего величайший гуманист, для которого каждая
человеческая жизнь такая величайшая ценность, равной которой нет на земле". (Катаев)[24]
"Я всегда смотрел с отвращением на безобразную травлю еврейства в нашей печати,
травлю, идущую о бок с возрастанием всякой пошлости и с забвением лучших начал
литературы". (Короленко)
Уже написан "Уже написан Вертер…".
"Все может проститься человеку: прелюбодеяние, убийство даже. Но никогда не
простится прелюбодеяние словом" (Л. Толстой)
"Пахнет белый керосин".
3.
Ответом на направление этой пародии в ЛГ стал телефонный звонок Е.А. Кривицкого.
Он сказал, что повесть Катаева действительно неудачна, но выступать против нее в
такой форме не следует, так как у Валентина Петровича большие заслуги, он
коммунист, Герой Социалистического Труда.
На это я возразил, что с Героя и спрос должен быть большим. Е.А. Кривицкий
ответил:
-- Да, вы правы, но есть мнение, что эту повесть лучше вообще не критиковать.
Чтобы не привлекать к ней внимания.
-- Чье это мнение? - спросил я.
-- Ну, понимаете, есть такое мнение… Только я вас прошу, не обращайтесь по этому
вопросу к Александру Борисовичу. Его лучше не беспокоить, мы должны беречь его
время.
Я заверил, что беспокоить его шефа не буду, и положил трубку
...
В начале 1986 года (я уже более трех лет жил в США) в «Литературной газете»
появилось большое интервью Валентина Катаева. Оно показалось мне настолько
характерным для менталитета официозных «инженеров человеческих душ», для которых
«прелюбодеяние словом» стало не только профессией, но и второй (нет, первой!)
натурой, что я посчитал необходимым его прокомментировать. Статья была
опубликована в газете «Новое русское слово» 8 февраля того же года (воспроизвожу
с некоторыми сокращениями).
"Семен Резник
Откровения мнимого интеллигента
Один из недавних номеров «Литературной газеты» открывается обширным - на целую
полосу - интервью с Валентином Катаевым...
Не скрою, имеются у меня особые мотивы поговорить о Катаеве. Хотя я с ним не
знаком, наши пути однажды пересеклись. Это было в 1980 году, когда в «Новом мире»
появилась повесть Катаева «Уже написан Вертер...» В этой вещи, в обычной для
позднего Катаева «странной» манере, под видом бессвязных старческих сновидений,
воссоздаются картины чекистских зверств в Одессе в 1920 году. Внешне смелая
повесть на поверку оказывается образцом трусливого угодничанья и прямой подлости.
Bсe выведенные в ней зверствующие чекисты обрисовываются - в бредовых
сновидениях лирического героя - евреями, троцкистами и еще, на всякий случай,
бывшими эсерами. Так что большевистская власть оказывается в стороне. Ложка
правды растворена в такой огромной бочке лжи, что это прямая профанация истории
и - при всей искусности Катаева - профанация искусства.
Прочитав «Вертера», я обратился к жанру пародии. Рукопись я направил в ту самую
«Литгазету», которая теперь осчастливила читателей катаевским интервью. Моей
пародией она их, естественно, не осчастливила.
По слухам, у Катаева были в связи с выходом «Вертера» неприятности: в закрытом
ателье Литфонда ему отказались вне очереди сшить пыжиковую шапку. (Может быть,
поэтому на фотографии, которой сопровождается интервью, Катаев снят в кепке
довоенного покроя.) Но главное, о чем позаботились власти, - это о том, чтобы
оградить Героя труда от критики. Пусть, живописуя чекистов, он малость перебрал
против дозволенного, зато евреям врезал пониже пояса, а именно этого требовала
задача «текущего момента». Это Герой труда и учуял своим безошибочным собачьим
обонянием, натренированным за многие десятилетия преданного служения режиму... "
5.
К статье я приложил рассказ-пародию «Коленный сустав», чтобы опубликовать оба
материала в связке. Но в «Новом русском слове» появилась только статья. Когда я
обратился за разъяснениями к сотруднику, готовившему мои материалы к печати, он
сказал, что в пародии «ничего не понял». Почему не уведомил меня, что намерен
публиковать статью без пародии, он объяснить не мог.
6.
Прошло еще два года. В Советском Союзе набирала обороты перестройка. Печать
осмелела настолько, что на читателей хлынул поток публикаций, немыслимых еще
совсем недавно. В Вашингтоне стали появляться писатели, еще недавно «невыездные»,
из тех, чьи лучшие произведения годами путешествовали по редакциям, не находя
дорогу к печатному станку. И вдруг они стали публиковаться! На наши жадные
расспросы о том, что происходит в стране, многие отвечали: «Сами не понимаем, но
пака печатают». Даже такой сервильный журнал как «Крокодил» настолько осмелел,
что опубликовал известную по самиздату пародию Зиновия Паперного на
сталинистский роман Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», написанную еще в
1972 году. Из-за этой маленькой пародии у автора были большие неприятности: его
подвергали проработкам, исключили из партии, сняли с работы, надолго перестали
печатать. Об этом он рассказал в остроумном предисловии к публикуемой пародии.
Меня это надоумило послать в «Крокодил» и мой «Коленный сустав» - тоже с
небольшим предисловием, из которого приведу заключительный абзаца:
«Валентина Катаева уже нет в живых. Его долгий творческий путь отмечен многими
взлетами и падениями. В целом, я думаю, плюсов больше, чем минусов: Катаев - это
не Кочетов. Поэтому кое-что в написанной более восьми лет назад пародии мне
самому сейчас представляется слишком жестким. Однако я не считаю возможным что-либо
вычеркивать или смягчать задним числом. Тем более что пародия направлена против
определенного круга идей, которые сегодня выражаются гораздо прямее и
откровеннее, чем тогда. Достаточно вспомнить об ученых мужах, которые сделали
своей профессией раскрытие всемирного заговора масонских мудрецов, или
рассуждения ученой дамы о "реакционных нациях", чтобы убедиться, что
затронутая мною проблема не отошла в прошлое. Не говорю уже о темпераментных
ораторах из общества "Память", для которых местечковый акцент служит
первопричиной всех маленьких бед и великих бедствий, когда-либо посещавших нашу
планету. Предлагаемая вниманию читателей пародия - это реплика в споре, который
не только не окончен, но сегодня еще более актуален».
В сопроводительном письме я написал: «Мне кажется, что, предлагая Вам этот
материал, я поступаю в духе гласности, и если Вы его опубликуете, то, вероятно,
поступите так же. Полагаю, что в любом случае Вы ответите на мое письмо».
Уведомление о вручении ко мне своевременно вернулось, но ответа я не получил...
8. [пункт 7 при нумерации пропущен самим Резником]
Прежде чем поставить последнюю точку в этом сюжете, я поплавал по интернету и
обнаружил, что катаевский «Вертер» не раз переиздавался в постсоветской России и
в оценках критиков получил самые высокие баллы. В Одессе эта маленькая повесть
издана отдельной книгой с пространным комментарием краеведа С.З. Лущика,
который проделал большую работу по идентификации персонажей и расшифровке
аллюзий. «Сергей Лущик сумел прочесть этот короткий катаевский текст так, что мы
всех живших в те трудные годы мучеников догмата почувствовали жертвами века», -
отмечает рецензент этого издания, указывая, между прочим: «Кстати, даже здесь
Валентин Петрович Катаев почти нигде не упомянул имя Ленина, "изящно" заменив
его Львом Троцким».
Куда уж изящнее! Кровавую свару учинил Ленин, но в официозные святцы он вписан
как «величайший пролетарский революционер, гений человечества, выдвинутый
русским народом», а, по Катаеву, он еще и эталон интеллигента. То ли дело
безродный «Иудушка» Троцкий, исправно служивший палочкой выручавший для умельцев
агитпропа, из коих Катаев был, конечно, одним из наиболее мастеровитых.
Больше всего меня изумил панегирик Вадима Скуратовского, известного киевского
филолога. Повесть Катаева он нашел «троекратно уникальной - и по обстоятельствам
своего появления в печати, и по содержанию, и по фантастической виртуозности
письма». По его мнению, «Катаев с невероятной - не то что для своего возраста, а
для самых зрелых периодов мировой литературы - художественной силой “на площади”
всего лишь примерно в два печатных листа изобразил красный террор времен
Гражданской войны, военно-коммунистическое предвестие террора сталинского. При
этом - ни одного реверанса в сторону идеологии, тот террор оправдывающей либо
замалчивающей».
Ни одного реверанса? Значит, валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого
- это не реверанс в сторону официальной идеологии! И перекрашивать
большевистских головорезов в эсеров с местечковым акцентом, - это тоже не
реверанс!
Статья В. Скуратовского открывается интригующе: «Россия, особенно советская, -
страна совершенно невероятных цензурных инцидентов. В отношении не только
литературных запретов, но и главлитовского “печатать разрешается”. Именно так и
надо понимать появление в беспросветно скучном, “послетвардовском” “Новом мире”
(1980, № 6) повести Валентина Катаева “Уже написан Вертер”».
Увы, ничего невероятного в этом «цензурном инциденте» не было. Если бы в повести
содержалось то, что в ней углядел В. Скуратовский, то до главлита она бы просто
не дошла: ее вернули бы автору с вежливым (в лучшем случае!) отказом,
объясняющим его идейные «просчеты». Катаев, конечно, не был убежденным
антисемитом, но он хорошо знал правила игры, чуял, откуда и куда дует ветер.
Чтобы сделать повествование о безумных чекистских зверствах «проходным», он
перевел стрелку террора с большевистско-ленинских рельсов на еврейско-троцкистские,
соорудив из сновидений своего героя «фантастически виртуозную» иллюстрацию к «Протоколам
сионских мудрецов». «Невероятный инцидент» здесь состоит только в том, что Вадим
Скуратовский, автор весьма нетривиального исследования «Протоколов…», не
заметил «протокольного» стержня повести Катаева.
«Когда повесть была написана, - вспоминает В. Скуратовский, - мне, тогда
беспросветному литературному аутсайдеру, позвонили из “Литературной газеты” и
осторожно спросили, как я к ней отношусь. Я ответил несколько гиперболически:
пожалуй, это - лучшее из всего, что я когда-либо читал на всех известных мне
языках, всех известных мне литератур всех их периодов... Мне тотчас же заказали
рецензию. Но не успел я ее дописать, как в редакцию ворвалась стоустая
литературная молва самой высокой либеральной пробы: повесть-де антисемитская,
сомнительный автор и сомнительная направленность».
Любопытное свидетельство! Значит, «признавая», что повесть Катаева «неудачная»,
Е. Кривицкий пудрил мне мозги! Ведь в то самое время «Литгазета» искала такого
рецензента на «Вертера», который вознесет это произведение до небес, как
величайшее достижение мировой прозы. Сорвалось не по вине «литературной молвы
либеральной пробы», а из-за спущенного из высших сфер указания - молчать о «Вертере»
как рыба об лед, чтобы не обижать Героя Труда. Вот почему во все «сто уст»
либералов был всунут кляп, так что ни одного, хотя бы самого осторожного
критического отзыва на «Вертера» не появилось. Пострадал, как выясняется, и
панегирик Вадима Скуратовского. Это было, конечно, обидной несправедливостью. Но,
как гласит народная мудрость, часто повторявшаяся товарищем Сталиным, а до него,
кажется, Лениным, лес рубят - щепки летят ".
...
[Примечания С. Резника]:
[15] Для не читавших повесть Катаева привожу из нее некоторые фрагменты:: «Убегают
рельсы назад, и поезд увозит его в обратном направлении… Кто он? Не представляю.
Знаю только, что он живет и действует во сне… Пространство сновидения, в котором
он находится, имело структуру спирали, так что, отдаляясь, он приближался, а
приближаясь, отдалялся от цели… Улитка пространства…».
[16] В повести: «Человек обрел форму: Серафим Лось. Да, именно он. Писатель…
Ходили темные слухи, что он боевик-бомбист. В его профиле было действительно что-то
горбоносо-лосиное, сохатое… а на самом деле он был Глузман… Лось выбрал и
положил в косой рот с давно не лечеными зубами одну ландринку…»
[17] В повести: «Похожий на громадного навозного жука виолончелист втащил на
крышу конки стул, а потом и свой инструмент, так же, как и он сам, напоминавший
жука… И под звуки серенады Брага, которые вытекали из-под виолончельного смычка
как приторный фруктовый сироп, он с горечью понимал, что уже никакая сила не
может его вернуть обратно…»
[18] В повести «В конце концов, он уже стоял на платформе советской власти.
Довольно переворотов… Стремительно наступали белополяки, разбившие под Варшавой
Троцкого, который нес на штыках мировую революцию, хотя Ленин и предлагал мирное
сосуществование…»
[19] В повести «Карающий меч революции в руках Наума Бесстрашного… Недалеко от
кучи снятой одежды стоял Наум Бесстрашный, отставив ногу в шевровом сапоге, и
ему представлялось, что он огнем и мечем утверждает всемирную революцию… его
взяли с поличным на границе, с письмом, которое он вез от изгнанного Троцкого к
Радеку… хотя сновидение продолжало нести спящего в обратную сторону
непознаваемого пространства вселенной, населенного сотнями миллионов
человеческих тел, насильственно лишенных жизни за одно лишь последнее столетие в
результате войн, революций, политических убийств и казней, контрреволюций,
диктатур, освенцимов, хиросим, нагасак, фосфорических человеческих тел,
смешавшихся с водоворотом галактик…»
[20] В повести: «…как будто новорожденный мир русской революции состоял из Сен-Жюстов,
Дантонов, Демуленов, Маратов и Робеспьеров… Сзади комиссар с наганом, копия его
комиссара. В обоих нечто троцкое, чернокожее… На стене под знаменем висел
знакомый портрет: пенсне без оправы, винтики ненавидящих глаз, обещающих смерть
и только смерть… По приказу Маркина не в гараже, а прямо во дворе расстреляли
двух оперативников, укравших во время обыска золотые часы и бриллиантовую брошку…
У Маркина был неистребимый местечковый, жаргонный выговор… У него [Наума Бесстрашного], так же как и у Макса Маркина, был резко выраженный местечковый
выговор и курчавая голова, но лицо было еще юным, губастым, сальным, с
несколькими прыщами… Вайнштейн, как только услышал свою фамилию, до
неузнаваемости переменился в лице, поднял согнутые в локтях руки и, как бы
жеманно вытанцовывая фрейлахс, на цыпочках, осторожненько, осторожненько с
ничего не видящими безумными глазами протанцевал в коридор, вполголоса напевая
с сильным акцентом: «Каустическая сода, каустическая сода»…
[21] В повести «Кладбище в Скулянах» В. Катаев расписал свою родословную по
обеим линиям, восходящую к знатным дворянским родам и к православным протоиреям.
То был ответ критикам, недовольным «модернистским» характером его поздней прозы,
в чем они усматривали «космополитизм» и отрыв от национальных корней. Сколько в
повести «низких истин», а сколько «возвышающего обмана», не мне судить, но на
протяжении всей своей предыдущей карьеры Катаев своих дворянско-иерейских корней
не афишировал.
[22] В повести: «…и если бы не внезапная боль, как раскаленная игла пронзившая
коленный сустав, то оно [сновидение] занесло бы меня в эти траурные вихри. Но
боль вернула мне жизнь, и я, как бы всплыв из самых потаенных глубин сна на
поверхность сознания, увидел нормальное переделкинское утро, вертикально
проникающее в комнату сквозь синие полосы занавесок…».
[23] Повесть расцвечена вкраплениями стихотворных цитат - в основном из
Пастернака - в их числе знаменитые строки: «Наверно, вы не дрогните, сметая
человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже - жертвы века», приобретающие в
катаевском контексте отнюдь не пастернаковский акцент.
[24] Из очерка В. Катаева о его встрече с В.Г. Короленко в Полтаве. "
[Конец цитаты из Резника].
***
Этот батальон до такой степени не умеет стрелять / читать, что это уже
оборачивается особым умением... Разбирать Резника подробно я не буду - не владею
необходимым образованием. Отмечу ключевые сны разума:
"Bсe выведенные в ней зверствующие чекисты обрисовываются - в бредовых
сновидениях лирического героя - евреями, троцкистами и еще, на всякий случай,
бывшими эсерами. Так что большевистская власть оказывается в стороне... Значит,
валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого - это не реверанс в сторону
официальной идеологии! И перекрашивать большевистских головорезов в эсеров с
местечковым акцентом, - это тоже не реверанс!"
Троцкиста там нет ни одного, - какие троцкисты в 1920? Наум Бесстрашный любимец
Троцкого - так Блюмкин был любимцем Троцкого, это не в бредовых сновидениях
лиргероя, это в суровой реальности 20-го - и вправду вполне бредовой. Все прочие
чекисты с Троцким никак не связаны. Макс Маркин бывшим эсером в "Вертере" не
является, бывшим левым эсером его только называет в своей политической паранойе
его мелкая подчиненная Надежда Лазарева. Кстати, реальный Макс Дейч был в 1900-1908
и вовсе бундовцем, в 1909-1917 - членом американской социалистической партии, с
1917 - большевиком... Бундовского прошлого Маркина-Дейча Катаев в "Вертере" не
упоминает. Серафим Лось - и вправду бывший эсер, но он ни в какой большевистской
революции не участвует. Троцкий - сам второй после Ленина (а по делу в
Гражданскую - так, бывало, и первый) вождь большевистской шайки, они не из
разных переводов, так что "валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого" - это несколько абсурдно поставленный вопрос, не говоря о том, что в "Вертере" на Троцкого свален исключительно поход на Вашаву
(а Ленину приписано, что он, мол, хотел с Польшей помириться, да приболел - тут оно и случилось), а чекистский террор ни единым словом не валится специально на Троцкого - а исключительно на большевизм как таковой. Вовсе не _все_ "зверствующие чекисты" в "Вертере" - евреи, см.
список выше, а те из них, кто в "Вертере" евреи, были евреями и в реальности, -
так что если вместе с Резником считать, что в "Вертере" революция нарисована в
духе Маркова-Второго, то останется только признать, что она ровно такой
и была. Перекрашивать в "Вертере" никого ни в кого не приходилось: кто как был
окрашен в жизни, тот ту окраску и сохранил в "Вертере".
(15). Подобьем итоги. Окинем взглядом вышеприведенную галерею (а также
литературоведческую историю "Вертера") и обнаружим следующий факт. Антисемитизм
в "Вертере" усмотрели - кто с ограниченной похвалой, кто с неограниченными воплями: авторы "Электронной еврейской энциклопедии", Леонид Абрамович Лещинский, Револьт Иванович Пименов (?), Николай Климонтович, Наталья Иванова, Игорь Дедков, Александр Рекемчук, Соломон
Крапивенский, Семен Резник, Анатолий Рыбаков, либеральная-общественность-имена-ты-их-Господи-веси. Полный интернационал, как в катаевской ЧК.
О "Вертере" как о замечательной книге, правдиво отражающей то, что было [без всякого антисемитизма], в разное время отзывались: Куняев, Семен Лущик (который
в огромном комментарии доказал буквальную фотографичность "Вертера"), Вадим
Скуратовский, Наум Лейдерман.... Тоже полный интернационал плюс поли-идеологичность.
Тут уж скорее как в Добровольческой армии.
Сей факт (как и тот, что обобщенное национальное - или претендующее на таковое - мнение о "Вертере" высказано только в Эл.Евр.Энц. соответствующим вздорным образом) да послужит орлам уроком.
(16) П.П.С. Катаев был женат на еврейке, дети его - "галахические евреи". В
национальный момент в "Вертере" внесено два изменения сравнительно с реальностью:
опущена бундовская принадлежность Маркина-Дейча, спасение Димы-Виктора Федорова
передано от украинца Котовского (который его спас в 20-м на самом деле) еврею
Лосю-Соболю (который в Одессе спас в 20-м году из рук Дейча десяток человек, но
конкретно Федорова не спасал). Вот теперь действительно все.
[продолжение. Начало см. в предыдущем треде]
2.
Семен Резник
Коленный сустав
рассказ-пародия
Над повестью В. Катаева "Уже написан Вертер…»
Посвящается, сновидениям одного лирического героя, проживающего в подмосковном
поселке писателей “Переделкино” - согласно постоянной прописке.
Я снился поезду в обратном направлении. Только это был не я, а другой. Поезд
мчался сквозь каменноугольную ночь в спиральном пространстве сновидения, и чем
дальше было туда, тем ближе обратно. Волчья пасть паровозной топки с проворством
полуощипанного голодухой петуха, склевывающего кукурузное зерно, пожирала
крупные, поблескивающие слюдяными оконцами куски антрацита. Петух кукарекал, как
подстреленный воробей. Поезд видел сон, что не он, а другой видит сон.[15]
Старый лось с давно не лечеными зубами трубил в каменноугольной ночи жалобно и
протяжно, но полиловевшее ухо сновидения улавливало в утробных звуках зверя
неистребимый местечковый акцент. Лось был правым эсером-бомбистом; в его профиле
и вправду угадывалось нечто лосиное.
Настоящая фамилия лося была Глузман.
... Глузман.[16]
Огромный навозный жук сидел на стуле, втащенном на крышу конки, и извлекал из
виолончели, тоже похожей на жука, подрагивающие на рельсах серенады Брага.
Виолончель пела Брага с неистребимым местечковым акцентом.[17]
Они уже стояли на платформе советской власти, но поезд мчался не туда, а обратно,
и платформа сотрясалась оттого, что войска Пилсудского разбили армию Троцкого,
который никогда не командовал армией.[18]
Перпетуум-мобиле нервной системы.
Обнаженное дерево желудочно-кишечного тракта.
Закатное солнце истекало морковным соком, как переспелый арбуз.
Вологодское кружево словонедержания.
. . . нет возврата.
Наум Бесстрашный, отставив ногу в шевровом сапоге, кокетливо сжимал в руке с
отрубленными пальцами маленький маузер. У Наума была курчавая голова, лицо было
юным, губастым, сальным, с несколькими прыщами и тупой верой в перманентную
революцию. Науму Бесстрашному снилось, что кто-то другой видит сон, как он
застрелил германского посла во славу Льва Давидовича. Маузер стрелял в посла с
местечковым акцентом. Ради Льва Давидовича Наум готов был не только залить
кровью всю необъятную Землю и весь бесшумный хоровод светил, но даже доставить
секретное письмо. [19] Наум картаво пакостил везде, где только мог. И где не мог.
Даже в параболическом пространстве старческо-младенческих снов.
Пол покрыт растертыми ногами. Кусочки пастельных карандашей - бледно-лиловых,
бледно-розовых, бледно-голубых, бледно-зеленых, бледно-бледных - напоминали
теплое материнское молоко ушедшего детства, "Пир в садах Гамилькара" и
неподвижные молнии над Голгофой, притаившейся в пыльной тени буддийского храма с
широким тазом и коротковатыми ногами.
Дима стоял на коленях возле тахты, а доктор со срезанными погонами гладил его по
колючим волосам и умолял бежать от гиблых мест, где все говорят с местечковым
акцентом.
Председателем губчека был бывший боевик эсер по фамилии Маркин. Фамилия всплыла
в седлообразном пространстве сновидения фиолетовым апельсином, заметно
подгнившим с другой стороны, и сказала сама за себя. Маркин с местечковым
акцентом изготовлял длинные проскрипционные списки во славу Льва Давидовича.
Лев Давидович был бывший левый боевик эсер.
Николай Александрович был бывший правый боевик-эсер.
Гришка Распутин был бывший левый боевик эсер.
Сен-Жюст был бывший правый боевик эсер.
Лаврентий Виссарионович был бывший левый боевик эсер.
Наводчица Инга была бывший правый боевик эсер.
ВСЕ говорили с МЕСТЕЧКОВЫМ акцентом.
Инга провела каменноугольную ночь с бывшим юнкером Димой, вставшим на платформу
советской власти. Инге снилось, как она обнимает давно не мытую Димину спину
сильными руками прачки, как широко раздвигает давно не мытые коротковатые ноги и
попискивает от удовольствия, а наутро, воткнув промеж Диминых лопаток маленький
маузер, с бабьим ревом ведет его в подвал губчека, откуда нет возврата.
Революция уничтожала своих врагов, вставших на платформу советской власти.
Сильными руками прачки Инга вымыла давно не мытые ноги и стала жевать кору
ближайшего дерева, но не от голода, а от отчаяния. Она знала, что та
каменноугольная ночь никогда больше не повторится.
Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен, Маркин, Вайнштейн, Лось по фамилии Глузман,
наводчица Инга с жирным задом и коротковатыми ногами буддийского храма, Наум
Бесстрашный по фамилии Блюмкин, германский посол по фамилии Мирбах, Троцкий по
фамилии Бронштейн, сын Троцкого по фамилии Седов дружно танцевали фрейлахс,
высоко подкидывая коленки.
... коленный сустав.
В то грозное время, эру, эпоху Я был увлечен романтикой революции и страшно
боялся попасть в выложенный закопченным кирпичом подвал губчека. Но это было
давно. И неправда. И Я был не тот, а другой. Я, который был не Я, бойко торговал
метафорами с местечковым акцентом, а не каустической содой. [20]
К тому, что было, больше нет возврата.
... нет возврата.
Я не Я, и лошадь не Моя, и сны не Мои, а чужие. М.б., лошадиные сны.
Я, который не Я, истребил свой местечковый акцент и сделался потомственным
дворянином. Оказалось, что к этому есть возврат.[21]
... есть возврат.
Моему Я снилось всякое, но до семидесяти лет Я желал видеть сны про одну только
гуманность и доброту Великой Революции. Как мятежный парус на лазури теплого
моря и холодного неба, Муза моего Я наполнялась ласковым ветерком безупречно
славянско-арийских образов Гаврика и Родиона Жукова, Вани Солнцева и капитана
Енакиева. Я, который не Я, не искал бури и откладывал иные сновидения до тех
времен, когда Революция вложит в ножны свой карающий меч.
Дождался. Вложила.
Зараженное вирусом инфекционной желтухи солнце сновидения вкатилось в пыльную
тень буддийского храма и осветило миллионы голых фосфоресцирующих трупов,
которые всего только за последнее столетие забили все подвалы вселенной.
Галактикам тесно стало водить бесшумные хороводы, и они, высоко подкидывая
коленками, выплясывали зажигательный фрейлахс.
...коленный сустав.
Пусть у всех болит душа от ужасов войн, революций, политических убийств, казней,
контрреволюций, освенцимов, хиросим, нагасак. У Я, который не Я, болит только
коленный сустав.
Острая боль в правом колене заставляет проснуться, и Я видит солнце и свежую
хвою, заглядывающую в распахнутое переделкинское окно. Не сразу утихает боль в
правом колене, и Я шагает к письменному столу одной левой. [22]
Левой! Левой! Левой!
И вот уже дряблые пальцы с аккуратными лунками ногтей мягко постукивают по
клавишам новенькой пишущей машинки, в которой ни одна буковка не выскакивает и
не западает.
... Полубезумный старик с головою Ницше...
...Сыпнотифозный запах вокзала смешивался с кислой вонью виражфиксажа...
... Время перестало существовать, так как вокруг уже чернела ночь и пахло
петунией...
Жертвы века сплелись в один неразделимый клубок с мучениками догмата и, жадно
пыхтя, с ожесточением уничтожали друг друга. Виноватых не было -- кроме тех, кто
говорил с местечковым акцентом.[23]
... И ковался, ковался загадочный круг, стучали буковки пишущей машинки, таща за
собой...
Я, который не Я, за долгий кощеев век выучился у алмазных учителей плести
кружева словес из всего, что угодно. Я любит многозначительность двойных
интервалов. Я такое загибать умеет, что - о-го-го! Ни слова единого в простоте.
Только вот доброта и гуманность Великой Революции для Я теперь отработанный пар:
из них уже выжаты все метафоры. Но не зря на дне святого колодца памяти
откладывались кошмарные сновидения. Я, который загибать умеет, умеет и из
жестокости Революции плести узоры, словно мороз, леденящий окна деревенских
домишек. А чтобы на контру клюнул советский журнал, всего только и надо -
придать узорам местечковый акцент.
Революция уничтожала своих врагов - это не пойдет.
Революция уничтожала своих врагов с местечковым акцентом - двусмысленно.
Революция с местечковым акцентом уничтожала своих врагов!
Лев Давидович стоял в центре круга, поблескивая местечковым пенсне без оправы, и,
вращаясь, как ощипанный петушок на спице, дирижировал неистребимо местечковыми
взмахами сжатой в кулак руки. А Ленин был болен.
Сгрудившиеся вкруг мученики догмата, заложив большие пальцы рук за вырезы
нэпмановских жилетов, выглянувших вдруг из-под комиссарских кожанок, высоко
подкидывая коленками в такт зажигательной музыке, которую навозный жук в
засаленной ермолке все еще извлекал из другого жука, втащенного на крышу конки,
танцевали фрейлахс пополам с каустической содой.
«Если враг не сдается, его уничтожают», сказал Лаврентий Виссарионович и
коротковатыми пальцами поправил пенсне без оправы. «Если враг сдается, его тоже
уничтожают», -- сказал Виссарион Лаврентьевич и, выпотрошив Герцеговину Флор,
набил ее прелестями старую прокуренную трубку. «Самый опасный враг - друг», --
сказал Павел Иосифович, выпуская из вонючей пасти струю черного паровозного дыма.
Лаврентий Виссарионович - он же Виссарион Лаврентьевич, он же Павел Иосифович -
был лучшим другом железнодорожников, писателей и евреев, а также всего
остального человечества. В мудрых высказываниях корифея всех наук
натренированное ухо сновидения безошибочно улавливало неистребимый местечковый
акцент.
"Бойтесь национализма. Яд..." (Короленко).
"Короленко был прежде и больше всего величайший гуманист, для которого каждая
человеческая жизнь такая величайшая ценность, равной которой нет на земле". (Катаев)[24]
"Я всегда смотрел с отвращением на безобразную травлю еврейства в нашей печати,
травлю, идущую о бок с возрастанием всякой пошлости и с забвением лучших начал
литературы". (Короленко)
Уже написан "Уже написан Вертер…".
"Все может проститься человеку: прелюбодеяние, убийство даже. Но никогда не
простится прелюбодеяние словом" (Л. Толстой)
"Пахнет белый керосин".
3.
Ответом на направление этой пародии в ЛГ стал телефонный звонок Е.А. Кривицкого.
Он сказал, что повесть Катаева действительно неудачна, но выступать против нее в
такой форме не следует, так как у Валентина Петровича большие заслуги, он
коммунист, Герой Социалистического Труда.
На это я возразил, что с Героя и спрос должен быть большим. Е.А. Кривицкий
ответил:
-- Да, вы правы, но есть мнение, что эту повесть лучше вообще не критиковать.
Чтобы не привлекать к ней внимания.
-- Чье это мнение? - спросил я.
-- Ну, понимаете, есть такое мнение… Только я вас прошу, не обращайтесь по этому
вопросу к Александру Борисовичу. Его лучше не беспокоить, мы должны беречь его
время.
Я заверил, что беспокоить его шефа не буду, и положил трубку
...
В начале 1986 года (я уже более трех лет жил в США) в «Литературной газете»
появилось большое интервью Валентина Катаева. Оно показалось мне настолько
характерным для менталитета официозных «инженеров человеческих душ», для которых
«прелюбодеяние словом» стало не только профессией, но и второй (нет, первой!)
натурой, что я посчитал необходимым его прокомментировать. Статья была
опубликована в газете «Новое русское слово» 8 февраля того же года (воспроизвожу
с некоторыми сокращениями).
"Семен Резник
Откровения мнимого интеллигента
Один из недавних номеров «Литературной газеты» открывается обширным - на целую
полосу - интервью с Валентином Катаевым...
Не скрою, имеются у меня особые мотивы поговорить о Катаеве. Хотя я с ним не
знаком, наши пути однажды пересеклись. Это было в 1980 году, когда в «Новом мире»
появилась повесть Катаева «Уже написан Вертер...» В этой вещи, в обычной для
позднего Катаева «странной» манере, под видом бессвязных старческих сновидений,
воссоздаются картины чекистских зверств в Одессе в 1920 году. Внешне смелая
повесть на поверку оказывается образцом трусливого угодничанья и прямой подлости.
Bсe выведенные в ней зверствующие чекисты обрисовываются - в бредовых
сновидениях лирического героя - евреями, троцкистами и еще, на всякий случай,
бывшими эсерами. Так что большевистская власть оказывается в стороне. Ложка
правды растворена в такой огромной бочке лжи, что это прямая профанация истории
и - при всей искусности Катаева - профанация искусства.
Прочитав «Вертера», я обратился к жанру пародии. Рукопись я направил в ту самую
«Литгазету», которая теперь осчастливила читателей катаевским интервью. Моей
пародией она их, естественно, не осчастливила.
По слухам, у Катаева были в связи с выходом «Вертера» неприятности: в закрытом
ателье Литфонда ему отказались вне очереди сшить пыжиковую шапку. (Может быть,
поэтому на фотографии, которой сопровождается интервью, Катаев снят в кепке
довоенного покроя.) Но главное, о чем позаботились власти, - это о том, чтобы
оградить Героя труда от критики. Пусть, живописуя чекистов, он малость перебрал
против дозволенного, зато евреям врезал пониже пояса, а именно этого требовала
задача «текущего момента». Это Герой труда и учуял своим безошибочным собачьим
обонянием, натренированным за многие десятилетия преданного служения режиму... "
5.
К статье я приложил рассказ-пародию «Коленный сустав», чтобы опубликовать оба
материала в связке. Но в «Новом русском слове» появилась только статья. Когда я
обратился за разъяснениями к сотруднику, готовившему мои материалы к печати, он
сказал, что в пародии «ничего не понял». Почему не уведомил меня, что намерен
публиковать статью без пародии, он объяснить не мог.
6.
Прошло еще два года. В Советском Союзе набирала обороты перестройка. Печать
осмелела настолько, что на читателей хлынул поток публикаций, немыслимых еще
совсем недавно. В Вашингтоне стали появляться писатели, еще недавно «невыездные»,
из тех, чьи лучшие произведения годами путешествовали по редакциям, не находя
дорогу к печатному станку. И вдруг они стали публиковаться! На наши жадные
расспросы о том, что происходит в стране, многие отвечали: «Сами не понимаем, но
пака печатают». Даже такой сервильный журнал как «Крокодил» настолько осмелел,
что опубликовал известную по самиздату пародию Зиновия Паперного на
сталинистский роман Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», написанную еще в
1972 году. Из-за этой маленькой пародии у автора были большие неприятности: его
подвергали проработкам, исключили из партии, сняли с работы, надолго перестали
печатать. Об этом он рассказал в остроумном предисловии к публикуемой пародии.
Меня это надоумило послать в «Крокодил» и мой «Коленный сустав» - тоже с
небольшим предисловием, из которого приведу заключительный абзаца:
«Валентина Катаева уже нет в живых. Его долгий творческий путь отмечен многими
взлетами и падениями. В целом, я думаю, плюсов больше, чем минусов: Катаев - это
не Кочетов. Поэтому кое-что в написанной более восьми лет назад пародии мне
самому сейчас представляется слишком жестким. Однако я не считаю возможным что-либо
вычеркивать или смягчать задним числом. Тем более что пародия направлена против
определенного круга идей, которые сегодня выражаются гораздо прямее и
откровеннее, чем тогда. Достаточно вспомнить об ученых мужах, которые сделали
своей профессией раскрытие всемирного заговора масонских мудрецов, или
рассуждения ученой дамы о "реакционных нациях", чтобы убедиться, что
затронутая мною проблема не отошла в прошлое. Не говорю уже о темпераментных
ораторах из общества "Память", для которых местечковый акцент служит
первопричиной всех маленьких бед и великих бедствий, когда-либо посещавших нашу
планету. Предлагаемая вниманию читателей пародия - это реплика в споре, который
не только не окончен, но сегодня еще более актуален».
В сопроводительном письме я написал: «Мне кажется, что, предлагая Вам этот
материал, я поступаю в духе гласности, и если Вы его опубликуете, то, вероятно,
поступите так же. Полагаю, что в любом случае Вы ответите на мое письмо».
Уведомление о вручении ко мне своевременно вернулось, но ответа я не получил...
8. [пункт 7 при нумерации пропущен самим Резником]
Прежде чем поставить последнюю точку в этом сюжете, я поплавал по интернету и
обнаружил, что катаевский «Вертер» не раз переиздавался в постсоветской России и
в оценках критиков получил самые высокие баллы. В Одессе эта маленькая повесть
издана отдельной книгой с пространным комментарием краеведа С.З. Лущика,
который проделал большую работу по идентификации персонажей и расшифровке
аллюзий. «Сергей Лущик сумел прочесть этот короткий катаевский текст так, что мы
всех живших в те трудные годы мучеников догмата почувствовали жертвами века», -
отмечает рецензент этого издания, указывая, между прочим: «Кстати, даже здесь
Валентин Петрович Катаев почти нигде не упомянул имя Ленина, "изящно" заменив
его Львом Троцким».
Куда уж изящнее! Кровавую свару учинил Ленин, но в официозные святцы он вписан
как «величайший пролетарский революционер, гений человечества, выдвинутый
русским народом», а, по Катаеву, он еще и эталон интеллигента. То ли дело
безродный «Иудушка» Троцкий, исправно служивший палочкой выручавший для умельцев
агитпропа, из коих Катаев был, конечно, одним из наиболее мастеровитых.
Больше всего меня изумил панегирик Вадима Скуратовского, известного киевского
филолога. Повесть Катаева он нашел «троекратно уникальной - и по обстоятельствам
своего появления в печати, и по содержанию, и по фантастической виртуозности
письма». По его мнению, «Катаев с невероятной - не то что для своего возраста, а
для самых зрелых периодов мировой литературы - художественной силой “на площади”
всего лишь примерно в два печатных листа изобразил красный террор времен
Гражданской войны, военно-коммунистическое предвестие террора сталинского. При
этом - ни одного реверанса в сторону идеологии, тот террор оправдывающей либо
замалчивающей».
Ни одного реверанса? Значит, валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого
- это не реверанс в сторону официальной идеологии! И перекрашивать
большевистских головорезов в эсеров с местечковым акцентом, - это тоже не
реверанс!
Статья В. Скуратовского открывается интригующе: «Россия, особенно советская, -
страна совершенно невероятных цензурных инцидентов. В отношении не только
литературных запретов, но и главлитовского “печатать разрешается”. Именно так и
надо понимать появление в беспросветно скучном, “послетвардовском” “Новом мире”
(1980, № 6) повести Валентина Катаева “Уже написан Вертер”».
Увы, ничего невероятного в этом «цензурном инциденте» не было. Если бы в повести
содержалось то, что в ней углядел В. Скуратовский, то до главлита она бы просто
не дошла: ее вернули бы автору с вежливым (в лучшем случае!) отказом,
объясняющим его идейные «просчеты». Катаев, конечно, не был убежденным
антисемитом, но он хорошо знал правила игры, чуял, откуда и куда дует ветер.
Чтобы сделать повествование о безумных чекистских зверствах «проходным», он
перевел стрелку террора с большевистско-ленинских рельсов на еврейско-троцкистские,
соорудив из сновидений своего героя «фантастически виртуозную» иллюстрацию к «Протоколам
сионских мудрецов». «Невероятный инцидент» здесь состоит только в том, что Вадим
Скуратовский, автор весьма нетривиального исследования «Протоколов…», не
заметил «протокольного» стержня повести Катаева.
«Когда повесть была написана, - вспоминает В. Скуратовский, - мне, тогда
беспросветному литературному аутсайдеру, позвонили из “Литературной газеты” и
осторожно спросили, как я к ней отношусь. Я ответил несколько гиперболически:
пожалуй, это - лучшее из всего, что я когда-либо читал на всех известных мне
языках, всех известных мне литератур всех их периодов... Мне тотчас же заказали
рецензию. Но не успел я ее дописать, как в редакцию ворвалась стоустая
литературная молва самой высокой либеральной пробы: повесть-де антисемитская,
сомнительный автор и сомнительная направленность».
Любопытное свидетельство! Значит, «признавая», что повесть Катаева «неудачная»,
Е. Кривицкий пудрил мне мозги! Ведь в то самое время «Литгазета» искала такого
рецензента на «Вертера», который вознесет это произведение до небес, как
величайшее достижение мировой прозы. Сорвалось не по вине «литературной молвы
либеральной пробы», а из-за спущенного из высших сфер указания - молчать о «Вертере»
как рыба об лед, чтобы не обижать Героя Труда. Вот почему во все «сто уст»
либералов был всунут кляп, так что ни одного, хотя бы самого осторожного
критического отзыва на «Вертера» не появилось. Пострадал, как выясняется, и
панегирик Вадима Скуратовского. Это было, конечно, обидной несправедливостью. Но,
как гласит народная мудрость, часто повторявшаяся товарищем Сталиным, а до него,
кажется, Лениным, лес рубят - щепки летят ".
...
[Примечания С. Резника]:
[15] Для не читавших повесть Катаева привожу из нее некоторые фрагменты:: «Убегают
рельсы назад, и поезд увозит его в обратном направлении… Кто он? Не представляю.
Знаю только, что он живет и действует во сне… Пространство сновидения, в котором
он находится, имело структуру спирали, так что, отдаляясь, он приближался, а
приближаясь, отдалялся от цели… Улитка пространства…».
[16] В повести: «Человек обрел форму: Серафим Лось. Да, именно он. Писатель…
Ходили темные слухи, что он боевик-бомбист. В его профиле было действительно что-то
горбоносо-лосиное, сохатое… а на самом деле он был Глузман… Лось выбрал и
положил в косой рот с давно не лечеными зубами одну ландринку…»
[17] В повести: «Похожий на громадного навозного жука виолончелист втащил на
крышу конки стул, а потом и свой инструмент, так же, как и он сам, напоминавший
жука… И под звуки серенады Брага, которые вытекали из-под виолончельного смычка
как приторный фруктовый сироп, он с горечью понимал, что уже никакая сила не
может его вернуть обратно…»
[18] В повести «В конце концов, он уже стоял на платформе советской власти.
Довольно переворотов… Стремительно наступали белополяки, разбившие под Варшавой
Троцкого, который нес на штыках мировую революцию, хотя Ленин и предлагал мирное
сосуществование…»
[19] В повести «Карающий меч революции в руках Наума Бесстрашного… Недалеко от
кучи снятой одежды стоял Наум Бесстрашный, отставив ногу в шевровом сапоге, и
ему представлялось, что он огнем и мечем утверждает всемирную революцию… его
взяли с поличным на границе, с письмом, которое он вез от изгнанного Троцкого к
Радеку… хотя сновидение продолжало нести спящего в обратную сторону
непознаваемого пространства вселенной, населенного сотнями миллионов
человеческих тел, насильственно лишенных жизни за одно лишь последнее столетие в
результате войн, революций, политических убийств и казней, контрреволюций,
диктатур, освенцимов, хиросим, нагасак, фосфорических человеческих тел,
смешавшихся с водоворотом галактик…»
[20] В повести: «…как будто новорожденный мир русской революции состоял из Сен-Жюстов,
Дантонов, Демуленов, Маратов и Робеспьеров… Сзади комиссар с наганом, копия его
комиссара. В обоих нечто троцкое, чернокожее… На стене под знаменем висел
знакомый портрет: пенсне без оправы, винтики ненавидящих глаз, обещающих смерть
и только смерть… По приказу Маркина не в гараже, а прямо во дворе расстреляли
двух оперативников, укравших во время обыска золотые часы и бриллиантовую брошку…
У Маркина был неистребимый местечковый, жаргонный выговор… У него [Наума Бесстрашного], так же как и у Макса Маркина, был резко выраженный местечковый
выговор и курчавая голова, но лицо было еще юным, губастым, сальным, с
несколькими прыщами… Вайнштейн, как только услышал свою фамилию, до
неузнаваемости переменился в лице, поднял согнутые в локтях руки и, как бы
жеманно вытанцовывая фрейлахс, на цыпочках, осторожненько, осторожненько с
ничего не видящими безумными глазами протанцевал в коридор, вполголоса напевая
с сильным акцентом: «Каустическая сода, каустическая сода»…
[21] В повести «Кладбище в Скулянах» В. Катаев расписал свою родословную по
обеим линиям, восходящую к знатным дворянским родам и к православным протоиреям.
То был ответ критикам, недовольным «модернистским» характером его поздней прозы,
в чем они усматривали «космополитизм» и отрыв от национальных корней. Сколько в
повести «низких истин», а сколько «возвышающего обмана», не мне судить, но на
протяжении всей своей предыдущей карьеры Катаев своих дворянско-иерейских корней
не афишировал.
[22] В повести: «…и если бы не внезапная боль, как раскаленная игла пронзившая
коленный сустав, то оно [сновидение] занесло бы меня в эти траурные вихри. Но
боль вернула мне жизнь, и я, как бы всплыв из самых потаенных глубин сна на
поверхность сознания, увидел нормальное переделкинское утро, вертикально
проникающее в комнату сквозь синие полосы занавесок…».
[23] Повесть расцвечена вкраплениями стихотворных цитат - в основном из
Пастернака - в их числе знаменитые строки: «Наверно, вы не дрогните, сметая
человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже - жертвы века», приобретающие в
катаевском контексте отнюдь не пастернаковский акцент.
[24] Из очерка В. Катаева о его встрече с В.Г. Короленко в Полтаве. "
[Конец цитаты из Резника].
***
Этот батальон до такой степени не умеет стрелять / читать, что это уже
оборачивается особым умением... Разбирать Резника подробно я не буду - не владею
необходимым образованием. Отмечу ключевые сны разума:
"Bсe выведенные в ней зверствующие чекисты обрисовываются - в бредовых
сновидениях лирического героя - евреями, троцкистами и еще, на всякий случай,
бывшими эсерами. Так что большевистская власть оказывается в стороне... Значит,
валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого - это не реверанс в сторону
официальной идеологии! И перекрашивать большевистских головорезов в эсеров с
местечковым акцентом, - это тоже не реверанс!"
Троцкиста там нет ни одного, - какие троцкисты в 1920? Наум Бесстрашный любимец
Троцкого - так Блюмкин был любимцем Троцкого, это не в бредовых сновидениях
лиргероя, это в суровой реальности 20-го - и вправду вполне бредовой. Все прочие
чекисты с Троцким никак не связаны. Макс Маркин бывшим эсером в "Вертере" не
является, бывшим левым эсером его только называет в своей политической паранойе
его мелкая подчиненная Надежда Лазарева. Кстати, реальный Макс Дейч был в 1900-1908
и вовсе бундовцем, в 1909-1917 - членом американской социалистической партии, с
1917 - большевиком... Бундовского прошлого Маркина-Дейча Катаев в "Вертере" не
упоминает. Серафим Лось - и вправду бывший эсер, но он ни в какой большевистской
революции не участвует. Троцкий - сам второй после Ленина (а по делу в
Гражданскую - так, бывало, и первый) вождь большевистской шайки, они не из
разных переводов, так что "валить преступления Ленина и его шайки на Троцкого" - это несколько абсурдно поставленный вопрос, не говоря о том, что в "Вертере" на Троцкого свален исключительно поход на Вашаву
(а Ленину приписано, что он, мол, хотел с Польшей помириться, да приболел - тут оно и случилось), а чекистский террор ни единым словом не валится специально на Троцкого - а исключительно на большевизм как таковой. Вовсе не _все_ "зверствующие чекисты" в "Вертере" - евреи, см.
список выше, а те из них, кто в "Вертере" евреи, были евреями и в реальности, -
так что если вместе с Резником считать, что в "Вертере" революция нарисована в
духе Маркова-Второго, то останется только признать, что она ровно такой
и была. Перекрашивать в "Вертере" никого ни в кого не приходилось: кто как был
окрашен в жизни, тот ту окраску и сохранил в "Вертере".
(15). Подобьем итоги. Окинем взглядом вышеприведенную галерею (а также
литературоведческую историю "Вертера") и обнаружим следующий факт. Антисемитизм
в "Вертере" усмотрели - кто с ограниченной похвалой, кто с неограниченными воплями: авторы "Электронной еврейской энциклопедии", Леонид Абрамович Лещинский, Револьт Иванович Пименов (?), Николай Климонтович, Наталья Иванова, Игорь Дедков, Александр Рекемчук, Соломон
Крапивенский, Семен Резник, Анатолий Рыбаков, либеральная-общественность-имена-ты-их-Господи-веси. Полный интернационал, как в катаевской ЧК.
О "Вертере" как о замечательной книге, правдиво отражающей то, что было [без всякого антисемитизма], в разное время отзывались: Куняев, Семен Лущик (который
в огромном комментарии доказал буквальную фотографичность "Вертера"), Вадим
Скуратовский, Наум Лейдерман.... Тоже полный интернационал плюс поли-идеологичность.
Тут уж скорее как в Добровольческой армии.
Сей факт (как и тот, что обобщенное национальное - или претендующее на таковое - мнение о "Вертере" высказано только в Эл.Евр.Энц. соответствующим вздорным образом) да послужит орлам уроком.
(16) П.П.С. Катаев был женат на еврейке, дети его - "галахические евреи". В
национальный момент в "Вертере" внесено два изменения сравнительно с реальностью:
опущена бундовская принадлежность Маркина-Дейча, спасение Димы-Виктора Федорова
передано от украинца Котовского (который его спас в 20-м на самом деле) еврею
Лосю-Соболю (который в Одессе спас в 20-м году из рук Дейча десяток человек, но
конкретно Федорова не спасал). Вот теперь действительно все.