Катаев-1. Бигнония, или ода революции бай Валентин Петрович Катаев.
Бигнония, или ода революции бай Валентин Петрович Катаев.
Вполне возможно, я открываю велосипед и это наблюдение уже было сделано. Но все равно...
В катаевской "Траве Забвения" после нескольких вступительных абзацев идет следующее развернутое живописание (первый значительный блок "Травы" вообще!):
"Предметы обновляются и получают новый, высший смысл. Например, тот цветок, который в данный момент попал в поле моего зрения. Я обратил на него особенное внимание не случайно. Он давно уже тревожил меня своей формой.
Такими пучками растут, например, грибы опенки. Гнездо длинных трубок, вышедших из одного растительного узла. Сосисочки. Даже обмороженные пальчики. Пучок молоденькой тупоконечной морковки-каротели. Потом они подрастают, меняют цвет. Из оранжевых, шафранных делаются красными. Их концы лопаются и раскрываются венчиком. Но это совсем не общеизвестные вьющиеся граммофончики, ничего общего. Их удлиненные тельца - узкие колокольчики - и мягко округлые отверстия, окруженные фестончиками лепестков, светятся каким-то тигрово-абрикосовым цветом, зловеще воспаленным в середине цветка, куда, как загипнотизированные, медленно вползают на казнь насекомые.
Буддийски-красный цвет.
Эти цветы быстро вырастают и так же быстро увядают, съеживаются, сохнут и выпадают из созревшей цветоножки, оставляя после себя длинное полупрозрачное тельце с зеленой тугой каплей завязи.
И вот, вместо того чтобы работать, я наблюдаю за цветами, радуюсь, что они напоминают мне целый ряд предметов, между прочим те резиновые полупрозрачные соски, которые надевают на горлышко бутылочки с детским молоком, а затем отправляюсь искать садовника, для того чтобы узнать, как называется растение. Все мои чувства сосредоточены на этом праздном вопросе. В самом деле - не все ли мне равно, как оно называется, это чем-то мучительно для меня знакомое растение, чьи полувьющиеся, крепкие стебли поднимаются по столбам над верандой и постоянно как бы сознательно протягивают к самому моему лицу шафранно-красные соцветия, напоминающие мне что-то чрезвычайно для меня дорогое и важное, причем я делаю еще одно наблюдение: в этом соцветии имеются цветки всех возрастов, от совсем маленьких, как недоразвившийся желудь, цветков - ублюдков, уродцев размером с ноготок - до бархатисто-бордовых красавцев в полном расцвете - цветов-королей - и, наконец, до цветов-трупов, чьи обесцвеченные пустые чехольчики являют страшный вид коричневого гниения. И все они - вся кисть, все их семейство, живые и мертвые, - расположены строго параллельно перилам террасы, как бы обращенные в одну сторону - к вечно заходящему солнцу, уже коснувшемуся гористого горизонта.
Садовник сказал, что это растение называется «бигнония». Тем лучше."
Итак, некие красные (что красные - повторяется многократно) организмы-паразиты (сравниваются с опенками - одни из наиболее опасных паразитов древесных пород), втягивающие живое на смерть и казнь, питающиеся пожиранием живого, начинающиеся как ублюдки-уродцы, потом прорывающиеся в короли, а потом превращающиеся в пустую гниль страшного вида, - но неизменно, во всех возрастах и образцах ориентирующиеся на смерть ("обращенные в одну сторону - к вечно заходящему солнцу, уже коснувшемуся гористого горизонта"; солнце, вечно заходящее за горизонт = бесконечно растянутое, вечное умирание), то есть некие красные Death-eaters, cлуги смерти, - при этом "мучительно знакомые" Катаеву и напоминающие ему нечто чрезвычайно важное и близкое... А понимать эти "цветы" надо в каком-то ином, "высшем" смысле ("Предметы обновляются и получают новый, высший смысл. Например, тот цветок, который...").
Ни на какие мысли не наводит на тему о большевиках и Советской власти?
Тут я с превеликим удовольствием готов к возможной реакции от читателя следуюющего образца: "Да ты, брат, спятил с вычитыванием тайных смыслов. В 30-х - 50-х бы такое оценили вполне - тогда страдающие животные у Заболоцкого рассматривались как контрреволюционная аллегория раскулаченных, а фраза преподавателя английского о том, что молодой английский джерунд вытесняет старый инфинитив, подавалась как попытка натравить молодежь на ветеранов средствами эзопова языка. Там бы тебя оценили и поддержали. А по делу - так банан обычно так-таки и есть просто банан".
А с удовольствием я готов такое слушать, потому что в данном случае у Валентин Петровича это так-таки не просто банан, а действительно импрессионистски-аллегорическое живописание большевистской революции и большевиков, и настолько это было для него важно, что он сам в этом расписался прямым текстом в конце "Травы".
Но пока до конца еще далеко. Пока идет середина, и в середине опять возникают те же красные цветы, на этот раз без названия, в пассаже, где описывается разговор Бунина с Катаевым еще до Первой Мировой:
"Например [говорит Бунин], опишите полувьющийся куст этих красных цветов, которые тянутся через балюстраду, хотят заглянуть в комнату, посмотреть через стеклянную дверь, что мы тут с вами делаем....
Я был весь, без остатка, поглощен рассматриванием спелого красного цветка, тронутого первыми признаками разложения. Пожелтевшие зубчики преградили путь осы в темно-красную середину агонизирующего цветка, где как бы горел угрюмый огонь войны, грядущей революции, приближение которых было еще вне моего сознания. Другой цветок уже был мертв, и по его мертвой плоти ползали маленькие рыжие муравьи, поднимавшиеся цепочкой по гипсовой балясине балюстрады.
Я снова вижу этих маленьких хрупких муравьев, и они мне кажутся теми же самыми. А может быть, они и есть те же самые - вечные, бессмысленные, такие хрупкие и недолговечные муравьи, инстинктивно ищущие в громадном непознаваемом мире тело разлагающегося цветка. Но как он называется? Теперь-то я знаю. Но тогда я еще не знал".
И дальше сразу переход к описанию каких-то буддийских сюжетов (буддийски-красными эти цветы уже именовались в начальном их описании), с ключевой, отделенной абзацами фразой: " …Красный буддийский цвет, золотой джаз жертвоприношений".
Итак, на этот раз самой сутью, душой пресловутых цветов оказывается огонь грядущей революции, и тогда, до Первой Мировой, Катаев еще не знал, как они называются, зато теперь-то знает... Постоянная ассоциация с буддизмом понятна: цветы, как мы помним, обращены к вечной смерти, вечному умиранию, небытию, это цветы анти-жизни - но и буддизм отвращается от жизни к небытию.
Ну ладно, тут я вполне готов - и опять же с удовольствием - к той реакции читателя, что у безумия предлагаемой интерпретации есть своя система, и есть той системе чем питаться в тексте "Травы", но менее безумной она от этого не становится.
Но дело в том, что за 4 строки до конца "Травы" у Катаева стоит - совершенно изолированная от соседнего текста по смыслу, отбитая с обеих сторон абзацами фраза:
"Бигнония. Ода Революции. Четырежды благословенная".
Вот это и есть полная и однозначная расписка, потому что ни к чему, кроме начального живописания бигнонии, эта фраза в "Траве" не отсылает, а у бигнонии как таковой с Революцией общего не больше, чем у вороны с микрочипами. И получается дословно и твердо, что живописание бигнонии в начале "Травы" действительно есть не что иное, как "ода Революции".
Хорошие оды Революции писал Валентин Петрович. Адекватные. Полагаю, что большое удовольствие ему доставило соорудить такой художественный метод, в рамках которого можно было такую оду безопасно опубликовать в советской же печати. Конечно, возможно это было только в печати 60-х и далее (когда он и написал и издал "Траву") - до того такие штуки щелкали, как орехи, даже в тех случаях, когда банан действительно был просто бананом и щелкать на самом деле было нечего, а уж в катаевском случае...
P.S. Да, в той же "Траве" в одном из пассажей в ассоциативный ряд образов вставлен "узкобородый палач в длинной до земли кавалерийской шинели" - и при всем желании нельзя в нем опознать кого бы то ни было, кроме Феликса Эдмундовича Дзержинского в том виде, в коем он был увековечен общеизвестным лубянским памятником.
P.P.S. В "Дроздовцах в огне" генерала Туркула (литобработка Ивана Лукаша) стоит фраза: "Вокруг, в пыльном поле, где шумит и сегодня горячий степной ветер, спят вместе до Страшного Суда белые и красные бойцы. И над всеми ними ходит, качается, блистая на солнце, трава забвения, серый ковыль..."
Взял "траву забвения" Катаев, естественно, не у Туркула / Лукаша - "трава забвенья" была обычным оборотом в русской поэзии 19 века (есть она и у Тютчева, и у Языкова). Но в 20 веке (до момента выхода "Травы" включительно) как будто употребили этот оборот (если брать только достаточно известные книги) только Туркул и Катаев (хотя, конечно, ручаться за это я не могу - ни я, ни кто бы то ни было еще не читал всего худлита, что вышел за это время по-русски). После выхода "Травы забвения" оборот,и разумеется, снова стал расхожим.
Да - самоочевидным литературным прототипом этой "бигнонии" Катаева является "Красный Цветок" Гаршина ("В этот яркий красный цветок собралось все зло мира... Цветок...осуществлял собою все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариман, принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить".
Обратим внимание еще на противопоставление у Катаева "бигнонии" муравьям, поданное как противопоставление воплощенной смерти ("бигнонии") и продолжающей себя жизни (муравьи), которая эту воплощенную смерть все-таки пережила, пересилила и теперь убирает ее труп: "Другой цветок уже был мертв, и по его мертвой плоти ползали маленькие рыжие муравьи, поднимавшиеся цепочкой по гипсовой балясине балюстрады. Я снова вижу этих маленьких хрупких муравьев, и они мне кажутся теми же самыми. А может быть, они и есть те же самые - вечные, бессмысленные, такие хрупкие и недолговечные муравьи, инстинктивно ищущие в громадном непознаваемом мире тело разлагающегося цветка".
Характерно, что муравьи, собственно, относятся к категории жертв бигнонии (она питается насекомыми у Катаева); при этом маленькие, хрупкие, бессмысленные, недолговечные, и в то же время - оскюморонно - вечные и кажущиеся "теми же самыми", что и муравьи давнего прошлого (хотя "те самые" в точном смысле слова давно умерли); этим образом Катаев хочет передать то, что живые умирают, но создают новых живых и непрерывная цепочка жизни тем самым продлевается. К бигнонии реальной, кстати, это относится в той же степени, - каждый отдельный цветок умирает, но порождает новые, - но вот бигнония Катаева в этом отношении противопоставлена муравьям: она изображена в стиле "крепко помер", а они - как ее победители / преодолевшие ее носители жизни, теперь деловито утилизующие ее труп себе на потребу. Это уклонение от "биологической истины" применительно к цветам бигнонии, в отличие от муравьев (в реальности цветы и "вечны", и "недолговечны" в том же смысле и в той же мере, что и муравьи), лишний раз показывает, что бигнония здесь - не просто цветок.
А сама эта утилизация муравьями трупа бигнонии в рамках символики Катаева являеься довольно лобовой метафорой "переваривания" большевизма человеческой жизнью - более или менее скверной, но человеческой, а не программно и системно нелюдской, - имевшего место в середине XX века. В свое время НЭП был принят многими за начало этого процесса (одними с ужасом, другими с радостью), но этой иллюзией Катаев никогда, кажется, не обольщался.
Вполне возможно, я открываю велосипед и это наблюдение уже было сделано. Но все равно...
В катаевской "Траве Забвения" после нескольких вступительных абзацев идет следующее развернутое живописание (первый значительный блок "Травы" вообще!):
"Предметы обновляются и получают новый, высший смысл. Например, тот цветок, который в данный момент попал в поле моего зрения. Я обратил на него особенное внимание не случайно. Он давно уже тревожил меня своей формой.
Такими пучками растут, например, грибы опенки. Гнездо длинных трубок, вышедших из одного растительного узла. Сосисочки. Даже обмороженные пальчики. Пучок молоденькой тупоконечной морковки-каротели. Потом они подрастают, меняют цвет. Из оранжевых, шафранных делаются красными. Их концы лопаются и раскрываются венчиком. Но это совсем не общеизвестные вьющиеся граммофончики, ничего общего. Их удлиненные тельца - узкие колокольчики - и мягко округлые отверстия, окруженные фестончиками лепестков, светятся каким-то тигрово-абрикосовым цветом, зловеще воспаленным в середине цветка, куда, как загипнотизированные, медленно вползают на казнь насекомые.
Буддийски-красный цвет.
Эти цветы быстро вырастают и так же быстро увядают, съеживаются, сохнут и выпадают из созревшей цветоножки, оставляя после себя длинное полупрозрачное тельце с зеленой тугой каплей завязи.
И вот, вместо того чтобы работать, я наблюдаю за цветами, радуюсь, что они напоминают мне целый ряд предметов, между прочим те резиновые полупрозрачные соски, которые надевают на горлышко бутылочки с детским молоком, а затем отправляюсь искать садовника, для того чтобы узнать, как называется растение. Все мои чувства сосредоточены на этом праздном вопросе. В самом деле - не все ли мне равно, как оно называется, это чем-то мучительно для меня знакомое растение, чьи полувьющиеся, крепкие стебли поднимаются по столбам над верандой и постоянно как бы сознательно протягивают к самому моему лицу шафранно-красные соцветия, напоминающие мне что-то чрезвычайно для меня дорогое и важное, причем я делаю еще одно наблюдение: в этом соцветии имеются цветки всех возрастов, от совсем маленьких, как недоразвившийся желудь, цветков - ублюдков, уродцев размером с ноготок - до бархатисто-бордовых красавцев в полном расцвете - цветов-королей - и, наконец, до цветов-трупов, чьи обесцвеченные пустые чехольчики являют страшный вид коричневого гниения. И все они - вся кисть, все их семейство, живые и мертвые, - расположены строго параллельно перилам террасы, как бы обращенные в одну сторону - к вечно заходящему солнцу, уже коснувшемуся гористого горизонта.
Садовник сказал, что это растение называется «бигнония». Тем лучше."
Итак, некие красные (что красные - повторяется многократно) организмы-паразиты (сравниваются с опенками - одни из наиболее опасных паразитов древесных пород), втягивающие живое на смерть и казнь, питающиеся пожиранием живого, начинающиеся как ублюдки-уродцы, потом прорывающиеся в короли, а потом превращающиеся в пустую гниль страшного вида, - но неизменно, во всех возрастах и образцах ориентирующиеся на смерть ("обращенные в одну сторону - к вечно заходящему солнцу, уже коснувшемуся гористого горизонта"; солнце, вечно заходящее за горизонт = бесконечно растянутое, вечное умирание), то есть некие красные Death-eaters, cлуги смерти, - при этом "мучительно знакомые" Катаеву и напоминающие ему нечто чрезвычайно важное и близкое... А понимать эти "цветы" надо в каком-то ином, "высшем" смысле ("Предметы обновляются и получают новый, высший смысл. Например, тот цветок, который...").
Ни на какие мысли не наводит на тему о большевиках и Советской власти?
Тут я с превеликим удовольствием готов к возможной реакции от читателя следуюющего образца: "Да ты, брат, спятил с вычитыванием тайных смыслов. В 30-х - 50-х бы такое оценили вполне - тогда страдающие животные у Заболоцкого рассматривались как контрреволюционная аллегория раскулаченных, а фраза преподавателя английского о том, что молодой английский джерунд вытесняет старый инфинитив, подавалась как попытка натравить молодежь на ветеранов средствами эзопова языка. Там бы тебя оценили и поддержали. А по делу - так банан обычно так-таки и есть просто банан".
А с удовольствием я готов такое слушать, потому что в данном случае у Валентин Петровича это так-таки не просто банан, а действительно импрессионистски-аллегорическое живописание большевистской революции и большевиков, и настолько это было для него важно, что он сам в этом расписался прямым текстом в конце "Травы".
Но пока до конца еще далеко. Пока идет середина, и в середине опять возникают те же красные цветы, на этот раз без названия, в пассаже, где описывается разговор Бунина с Катаевым еще до Первой Мировой:
"Например [говорит Бунин], опишите полувьющийся куст этих красных цветов, которые тянутся через балюстраду, хотят заглянуть в комнату, посмотреть через стеклянную дверь, что мы тут с вами делаем....
Я был весь, без остатка, поглощен рассматриванием спелого красного цветка, тронутого первыми признаками разложения. Пожелтевшие зубчики преградили путь осы в темно-красную середину агонизирующего цветка, где как бы горел угрюмый огонь войны, грядущей революции, приближение которых было еще вне моего сознания. Другой цветок уже был мертв, и по его мертвой плоти ползали маленькие рыжие муравьи, поднимавшиеся цепочкой по гипсовой балясине балюстрады.
Я снова вижу этих маленьких хрупких муравьев, и они мне кажутся теми же самыми. А может быть, они и есть те же самые - вечные, бессмысленные, такие хрупкие и недолговечные муравьи, инстинктивно ищущие в громадном непознаваемом мире тело разлагающегося цветка. Но как он называется? Теперь-то я знаю. Но тогда я еще не знал".
И дальше сразу переход к описанию каких-то буддийских сюжетов (буддийски-красными эти цветы уже именовались в начальном их описании), с ключевой, отделенной абзацами фразой: " …Красный буддийский цвет, золотой джаз жертвоприношений".
Итак, на этот раз самой сутью, душой пресловутых цветов оказывается огонь грядущей революции, и тогда, до Первой Мировой, Катаев еще не знал, как они называются, зато теперь-то знает... Постоянная ассоциация с буддизмом понятна: цветы, как мы помним, обращены к вечной смерти, вечному умиранию, небытию, это цветы анти-жизни - но и буддизм отвращается от жизни к небытию.
Ну ладно, тут я вполне готов - и опять же с удовольствием - к той реакции читателя, что у безумия предлагаемой интерпретации есть своя система, и есть той системе чем питаться в тексте "Травы", но менее безумной она от этого не становится.
Но дело в том, что за 4 строки до конца "Травы" у Катаева стоит - совершенно изолированная от соседнего текста по смыслу, отбитая с обеих сторон абзацами фраза:
"Бигнония. Ода Революции. Четырежды благословенная".
Вот это и есть полная и однозначная расписка, потому что ни к чему, кроме начального живописания бигнонии, эта фраза в "Траве" не отсылает, а у бигнонии как таковой с Революцией общего не больше, чем у вороны с микрочипами. И получается дословно и твердо, что живописание бигнонии в начале "Травы" действительно есть не что иное, как "ода Революции".
Хорошие оды Революции писал Валентин Петрович. Адекватные. Полагаю, что большое удовольствие ему доставило соорудить такой художественный метод, в рамках которого можно было такую оду безопасно опубликовать в советской же печати. Конечно, возможно это было только в печати 60-х и далее (когда он и написал и издал "Траву") - до того такие штуки щелкали, как орехи, даже в тех случаях, когда банан действительно был просто бананом и щелкать на самом деле было нечего, а уж в катаевском случае...
P.S. Да, в той же "Траве" в одном из пассажей в ассоциативный ряд образов вставлен "узкобородый палач в длинной до земли кавалерийской шинели" - и при всем желании нельзя в нем опознать кого бы то ни было, кроме Феликса Эдмундовича Дзержинского в том виде, в коем он был увековечен общеизвестным лубянским памятником.
P.P.S. В "Дроздовцах в огне" генерала Туркула (литобработка Ивана Лукаша) стоит фраза: "Вокруг, в пыльном поле, где шумит и сегодня горячий степной ветер, спят вместе до Страшного Суда белые и красные бойцы. И над всеми ними ходит, качается, блистая на солнце, трава забвения, серый ковыль..."
Взял "траву забвения" Катаев, естественно, не у Туркула / Лукаша - "трава забвенья" была обычным оборотом в русской поэзии 19 века (есть она и у Тютчева, и у Языкова). Но в 20 веке (до момента выхода "Травы" включительно) как будто употребили этот оборот (если брать только достаточно известные книги) только Туркул и Катаев (хотя, конечно, ручаться за это я не могу - ни я, ни кто бы то ни было еще не читал всего худлита, что вышел за это время по-русски). После выхода "Травы забвения" оборот,и разумеется, снова стал расхожим.
Да - самоочевидным литературным прототипом этой "бигнонии" Катаева является "Красный Цветок" Гаршина ("В этот яркий красный цветок собралось все зло мира... Цветок...осуществлял собою все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариман, принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить".
Обратим внимание еще на противопоставление у Катаева "бигнонии" муравьям, поданное как противопоставление воплощенной смерти ("бигнонии") и продолжающей себя жизни (муравьи), которая эту воплощенную смерть все-таки пережила, пересилила и теперь убирает ее труп: "Другой цветок уже был мертв, и по его мертвой плоти ползали маленькие рыжие муравьи, поднимавшиеся цепочкой по гипсовой балясине балюстрады. Я снова вижу этих маленьких хрупких муравьев, и они мне кажутся теми же самыми. А может быть, они и есть те же самые - вечные, бессмысленные, такие хрупкие и недолговечные муравьи, инстинктивно ищущие в громадном непознаваемом мире тело разлагающегося цветка".
Характерно, что муравьи, собственно, относятся к категории жертв бигнонии (она питается насекомыми у Катаева); при этом маленькие, хрупкие, бессмысленные, недолговечные, и в то же время - оскюморонно - вечные и кажущиеся "теми же самыми", что и муравьи давнего прошлого (хотя "те самые" в точном смысле слова давно умерли); этим образом Катаев хочет передать то, что живые умирают, но создают новых живых и непрерывная цепочка жизни тем самым продлевается. К бигнонии реальной, кстати, это относится в той же степени, - каждый отдельный цветок умирает, но порождает новые, - но вот бигнония Катаева в этом отношении противопоставлена муравьям: она изображена в стиле "крепко помер", а они - как ее победители / преодолевшие ее носители жизни, теперь деловито утилизующие ее труп себе на потребу. Это уклонение от "биологической истины" применительно к цветам бигнонии, в отличие от муравьев (в реальности цветы и "вечны", и "недолговечны" в том же смысле и в той же мере, что и муравьи), лишний раз показывает, что бигнония здесь - не просто цветок.
А сама эта утилизация муравьями трупа бигнонии в рамках символики Катаева являеься довольно лобовой метафорой "переваривания" большевизма человеческой жизнью - более или менее скверной, но человеческой, а не программно и системно нелюдской, - имевшего место в середине XX века. В свое время НЭП был принят многими за начало этого процесса (одними с ужасом, другими с радостью), но этой иллюзией Катаев никогда, кажется, не обольщался.