тов. Ходасевич и большевики
"Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, вот ведь гидра!",
или тов. Ходасевич и большевики.
Входя ко мне, неси мечту,
Иль дьявольскую красоту,
Иль Бога, если сам ты Божий,
А маленькую доброту,
Как шляпу, оставляй в прихожей.
Здесь, на горошине земли,
Будь или ангел, или демон.
А человек - иль не затем он,
Чтобы забыть его могли?
1918-1919. Военный коммунизм и красный террор в разгаре. Ходасевич, вполне последовательно в свете вышеприведенного диамант-унд-перла, - с большевиками. Не в партии, но при партии - идейный сотрудник. У Каменевых принят...
Письмо Садовскому, 15.12.1917
"...Дайте вот только перемолоться муке. Верю и _знаю_, что нынешняя лихорадка России на пользу. Но не России Рябушинских и Гучковых, а России Садовского и … того Сидора, который является обладателем легендарной козы. Будет у нас честная _трудовая_ страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовской споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на _земле_, а Рябушинские в кафельном нужнике. Не беда, если Садовскому-сыну, праправнуку Лихутина, придется самому потаскать навоз. Только бы не был он европейским аршинником, культурным хамом, военно-промышленным вором. К черту буржуев, говорю я. Очень хорошо, если к идолу Садовского будут ходить пешком, усталыми ногами. Не беда, ежели полузгают у подножия сего истукана семечки. Но не хочу, чтобы вокруг был разбит „сквер“ с фешенебельным бардаком под названием „Паризьен“ (вход только во фраках, презервативы бесплатно)".
Садовского годом позже от большевизанства Ходасевича несколько перекосило, он Ходасевичу и отписал, что он, Садовской, против большевиков. Ходасевич ответил (из Москвы, 3 апреля 1919):
"...Понимать я Вас, сколько умею, пойму: это лирически. А практически, простите, не беру в толк. Что жизнь надобно перестроить, Вы согласны. Жо нашего времени перестройка, от Петра до Витте, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка вновь пошла сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не диктатура ли бельэтажа? Меня от нее мутит и рвет желчью. Я понимаю рабочего, я по какому-то, может быть, и пойму дворянина, бездельника милостию Божиею, но рябушинскую сволочь, бездельника милостию собственного хамства, понять не смогу никогда. Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую демократическую погань. Дай им волю - они учредят республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все-таки умел забывать все на свете "средь вин, сластей и аромат". Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался. Знаю и вижу "небесное" сквозь совдеповскую чрезвычайку. Но Россию, покрытую братом Жанны Гренье [подразумевается реклама Жанны Гренье о развитии гармонического бюста], Россию, “облагороженную” “демократической возможностью” прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, - ненавижу, как могу... Я понял бы Вас, если б Вы мечтали о реставрации [неограниченной cамодержавно-православной монархии]. Поймите и Вы меня, в конце концов приверженного к Совдепии".
Год прошел, а все тому же - о том же. Садовскому, 10 февраля 1920:
"Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: "Я не знал, что Вы - большевик". Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу... [но] ..говоря Вам о сочувствии большевизму, я никогда не скажу этого ни одному из власть имущих. Ведь это было бы лакейство..."
Ну да, а к Каменевым в 1919-1920 так просто, с улицы заходили, ногой дверь открывали...
Но тут большевики прежестоко обидели Владислава Фелициановича - они ввели НЭП. Обидно ему было так, что даже спустя два года, уже эмигрировав из предавшей идеалы и обмещанившейся красной России в Европу, он написал про переход к нэпу:
Помню куртки из пахучей кожи
И цинготный запах изо ртов...
А, ей-богу, были мы похожи
На хороших, честных моряков.
Голодали, мерзли - а боролись.
И к чему ж ты повернул назад?
То ли бы мы пробрались на полюс,
То ли бы пошли погреться в ад.
Ну, и съели б одного, другого:
Кто бы это видел сквозь туман?
А теперь, как вспомнишь, - злое слово
Хочется сказать: «Эх, капитан!»
Повернули - да осволочились.
Нанялись работать на купца.
Даже и не очень откормились -
Только так, поприбыли с лица.
Выползли на берег, точно крабы.
Разве так пристало моряку?
Потрошим вот, как на кухне бабы,
Глупую, вонючую треску.
А купец-то нами помыкает
(Плох сурок, коли попал в капкан),
И тебя не больно уважает,
И на нас плюет. Эх, капитан!
Самому тебе одно осталось:
Греть бока да разводить котят.
Поглядишь - такая, право, жалось.
И к чему ж ты повернул назад?
28-29 января 1923
Saarow.
Уезжал он в Европу, естественно, с разрешения большевиков, которым при этом пообещал в Европе "бороться с духом буржуйства, т.е. с идейным мещанством, обывательщиной, оппортунизмом". Большевикам эта мысль понравилась, Ходасевич у них был на отличном счету - а всей его демонской хитрости (Ходасевич не сказал им, что после нэпа он и их самих, большевиков, причисляет аккурат к идейным мещанам, обывателям и оппортунистам!) они и не раскусили.
В Европе В.Ф. состоял, так сказать, при Горьком и вместе с ним думал "поправлять" большевиков из-за границы: "Уж такое трудное у нас занятие, -мы лечим обжору от тучности, а он у нас на глазах жрет с утра до ночи все, что попало, только не наши лекарства. Да что поделаешь? _Надо же_ его, подлеца, лечить. Только этим и утешаешься, а то бы сам давно с горя запил" (Горькому, 14 сент.1924).
Ну, еще параллельно можно было желать какой-то несчастной берлинской Марихен (в очерке "Андрей Белый" Ходасевич называет ее "болезненной, запуганной девушкой", которая смущалась до слез, когда Белый тащил ее танцевать), когда она, наконец, собралась замуж за какого-то "так называемого хорошего и вправду честного человека", - чтобы ее уж лучше изнасиловали и прирезали, чем дожить ей до эдакого мещанского счастья с так называемым и вправду честным. Означенное благопожелание Ходасевич высказал даже и печатно в стихотворении An Mariechen, слишком известном, чтоб его здесь цитировать. Все это в целом, конечно, не шло в сравнение с былой насыщенностью жизни во времена пребывания около Каменевых в 1919, но все же хоть что-то давало.
Однако в конце 1925 года с Горьким у Ходасевича состоялся разрыв, так как Горький после перехода своего врага Зиновьева в оппозицию стремительно шел на сближение и с нескорректированными большевиками - а Ходасевич в СССР уже числился злостным невозвращенцем, и при возвращении Горького в Сов.Россию ничего хорошего ни от Горького, ни от Сов.России Ходасевичу не светило. Тогда на рубеже 1925-26 он превентивно объявил о своем разрыве с Горьким на политической почве (из-за примирения того с "нескорректированными" большевиками). К этому времени жил он в Париже и работал у Милюкова в "Последних Новостях" - но в 1926 Милюков заявил, что Ходасевич "Последним Новостям" «совершенно не нужен». Ходасевич недолго думал, а в 1927 поступил работать в "Возрождение" - правофланговую газету, в сугубом духе Уваровской триады "православие-самодержавие-народность", где и работал до самой смерти, издавая временами фундаменталистские рулады - и параллельно подумывая о том, как бы ему тоже помириться с неоткорректированными большевиками... 21 июня 1937 он писал Берберовой касательно разнесшихся по эмиграции слухов о том, что он вослед Куприну возвращается к большевикам: "Никаких решительных швгов я не делал - не знаб даже, в чем они могли бы заключаться. Главное же - не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен в душе, что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то _должны_ отнестись положительно). Впрочем, тихохонько, как Куприн... я бы не поехал, а непременно, и крепко, нахлопал бы дверями, так что бы ты услышала".
Намерения эти так и не вышли за рамки брожения, а жаль - Ходасевич лишил читателей интереснейшего сюжета, ибо можно себе представить, как Москва, отнесшись положительно к его намерению вернуться, обошлась бы с ним по возвращении - в 37/38-м-то году! Интересно, кстати, что в 20-х он возвращаться совершенно не собирался, а вот теперь... Вероятно, к 1937-му с его точки зрения вполне определилось, что большевики котят больше не разводят, а взялись за старый марш на полюс (см. выше его сааровские стихи 1923 года).
Когда разразилась страшная война 14-го, Ходасевичу очень понравилось (в целом; сам он сидел в тылу и очень беспокоился, чтоб его не призвали, поясняя, что такие, как он, на фронте совершенно не нужны) - люди стали меньше жить для себя и больше от себя отрывать - "поэтому дышится в известном смысле приятней и легче, чем до войны" (из письма Чулкову, 15/28 дек. 1914; потери уже около миллиона, считая с ранеными). Ну, ежели все это созерцать из Москвы, а единственный близкий человек мужеска пола находится в полной безопасности, работая в тыловом лазарете в Минске (правда, он, бедняга, и там не выдержал - покончил с собой весной 1916 года от невыносимости быта в Минске; но эту операцию он произвел в 16-м), да еще система дыхания так устроена, как у Ходасевича, - так оно, должно быть, и впрямь дышится легче... Возможность призыва его, повторю, крайне обеспокоила, см. прекурьезное письмо тому же Чулкову от 30 марта 1916 года.
Брошенной им жене, Нюре Чулковой, он писал по поводу переживаний, вызванных этим обстоятельством (она была действительно сильно потрясена), - по воспоминаниям Надежды Мандельштам, незадолго до того "Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: "Иначе она такое устроит!", - так вот, вскоре после этого веселья и разговорчивости жене своей он писал, напротив того, глубоко и сдержанно: "..Будь тверда... Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит [чем больше внутренне страждешь], тем лучше: ведь его будет есть Хозяин [Господь]. Наша забота - чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее. Беру с тебя это обещание" (это он отговаривает ее от самоубийства; письмо от 8 июня 1922 года).
Это письмо дает известный ключ к тому, почему в эпоху военного коммунизма Владислав Фелицианович так хорошо относился к большевикам: тогда, спору нет, описанный им суп кипел и бурлил в миллионах людей-кастрюль особенно живо. Примерно 15 миллионов "кастрюль" этого кипения вообще не пережило, а так-таки лопнуло - но, видимо, градус кипения в глазах Ходасевича существенно перевешивал это обстоятельство ("Ну и съели б одного, другого"), да и потом - кто сказал, что суп к этому времени не был готов? Ходасевич ведь под преждевременной гибелью кастрюли имел в виду самоубийство, а не смерть от расстрела, эпидемии или голода. Так что оно и с теми 15 миллионами ладненько выходило.
или тов. Ходасевич и большевики.
Входя ко мне, неси мечту,
Иль дьявольскую красоту,
Иль Бога, если сам ты Божий,
А маленькую доброту,
Как шляпу, оставляй в прихожей.
Здесь, на горошине земли,
Будь или ангел, или демон.
А человек - иль не затем он,
Чтобы забыть его могли?
1918-1919. Военный коммунизм и красный террор в разгаре. Ходасевич, вполне последовательно в свете вышеприведенного диамант-унд-перла, - с большевиками. Не в партии, но при партии - идейный сотрудник. У Каменевых принят...
Письмо Садовскому, 15.12.1917
"...Дайте вот только перемолоться муке. Верю и _знаю_, что нынешняя лихорадка России на пользу. Но не России Рябушинских и Гучковых, а России Садовского и … того Сидора, который является обладателем легендарной козы. Будет у нас честная _трудовая_ страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовской споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на _земле_, а Рябушинские в кафельном нужнике. Не беда, если Садовскому-сыну, праправнуку Лихутина, придется самому потаскать навоз. Только бы не был он европейским аршинником, культурным хамом, военно-промышленным вором. К черту буржуев, говорю я. Очень хорошо, если к идолу Садовского будут ходить пешком, усталыми ногами. Не беда, ежели полузгают у подножия сего истукана семечки. Но не хочу, чтобы вокруг был разбит „сквер“ с фешенебельным бардаком под названием „Паризьен“ (вход только во фраках, презервативы бесплатно)".
Садовского годом позже от большевизанства Ходасевича несколько перекосило, он Ходасевичу и отписал, что он, Садовской, против большевиков. Ходасевич ответил (из Москвы, 3 апреля 1919):
"...Понимать я Вас, сколько умею, пойму: это лирически. А практически, простите, не беру в толк. Что жизнь надобно перестроить, Вы согласны. Жо нашего времени перестройка, от Петра до Витте, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка вновь пошла сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не диктатура ли бельэтажа? Меня от нее мутит и рвет желчью. Я понимаю рабочего, я по какому-то, может быть, и пойму дворянина, бездельника милостию Божиею, но рябушинскую сволочь, бездельника милостию собственного хамства, понять не смогу никогда. Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую демократическую погань. Дай им волю - они учредят республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все-таки умел забывать все на свете "средь вин, сластей и аромат". Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался. Знаю и вижу "небесное" сквозь совдеповскую чрезвычайку. Но Россию, покрытую братом Жанны Гренье [подразумевается реклама Жанны Гренье о развитии гармонического бюста], Россию, “облагороженную” “демократической возможностью” прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, - ненавижу, как могу... Я понял бы Вас, если б Вы мечтали о реставрации [неограниченной cамодержавно-православной монархии]. Поймите и Вы меня, в конце концов приверженного к Совдепии".
Год прошел, а все тому же - о том же. Садовскому, 10 февраля 1920:
"Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: "Я не знал, что Вы - большевик". Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу... [но] ..говоря Вам о сочувствии большевизму, я никогда не скажу этого ни одному из власть имущих. Ведь это было бы лакейство..."
Ну да, а к Каменевым в 1919-1920 так просто, с улицы заходили, ногой дверь открывали...
Но тут большевики прежестоко обидели Владислава Фелициановича - они ввели НЭП. Обидно ему было так, что даже спустя два года, уже эмигрировав из предавшей идеалы и обмещанившейся красной России в Европу, он написал про переход к нэпу:
Помню куртки из пахучей кожи
И цинготный запах изо ртов...
А, ей-богу, были мы похожи
На хороших, честных моряков.
Голодали, мерзли - а боролись.
И к чему ж ты повернул назад?
То ли бы мы пробрались на полюс,
То ли бы пошли погреться в ад.
Ну, и съели б одного, другого:
Кто бы это видел сквозь туман?
А теперь, как вспомнишь, - злое слово
Хочется сказать: «Эх, капитан!»
Повернули - да осволочились.
Нанялись работать на купца.
Даже и не очень откормились -
Только так, поприбыли с лица.
Выползли на берег, точно крабы.
Разве так пристало моряку?
Потрошим вот, как на кухне бабы,
Глупую, вонючую треску.
А купец-то нами помыкает
(Плох сурок, коли попал в капкан),
И тебя не больно уважает,
И на нас плюет. Эх, капитан!
Самому тебе одно осталось:
Греть бока да разводить котят.
Поглядишь - такая, право, жалось.
И к чему ж ты повернул назад?
28-29 января 1923
Saarow.
Уезжал он в Европу, естественно, с разрешения большевиков, которым при этом пообещал в Европе "бороться с духом буржуйства, т.е. с идейным мещанством, обывательщиной, оппортунизмом". Большевикам эта мысль понравилась, Ходасевич у них был на отличном счету - а всей его демонской хитрости (Ходасевич не сказал им, что после нэпа он и их самих, большевиков, причисляет аккурат к идейным мещанам, обывателям и оппортунистам!) они и не раскусили.
В Европе В.Ф. состоял, так сказать, при Горьком и вместе с ним думал "поправлять" большевиков из-за границы: "Уж такое трудное у нас занятие, -мы лечим обжору от тучности, а он у нас на глазах жрет с утра до ночи все, что попало, только не наши лекарства. Да что поделаешь? _Надо же_ его, подлеца, лечить. Только этим и утешаешься, а то бы сам давно с горя запил" (Горькому, 14 сент.1924).
Ну, еще параллельно можно было желать какой-то несчастной берлинской Марихен (в очерке "Андрей Белый" Ходасевич называет ее "болезненной, запуганной девушкой", которая смущалась до слез, когда Белый тащил ее танцевать), когда она, наконец, собралась замуж за какого-то "так называемого хорошего и вправду честного человека", - чтобы ее уж лучше изнасиловали и прирезали, чем дожить ей до эдакого мещанского счастья с так называемым и вправду честным. Означенное благопожелание Ходасевич высказал даже и печатно в стихотворении An Mariechen, слишком известном, чтоб его здесь цитировать. Все это в целом, конечно, не шло в сравнение с былой насыщенностью жизни во времена пребывания около Каменевых в 1919, но все же хоть что-то давало.
Однако в конце 1925 года с Горьким у Ходасевича состоялся разрыв, так как Горький после перехода своего врага Зиновьева в оппозицию стремительно шел на сближение и с нескорректированными большевиками - а Ходасевич в СССР уже числился злостным невозвращенцем, и при возвращении Горького в Сов.Россию ничего хорошего ни от Горького, ни от Сов.России Ходасевичу не светило. Тогда на рубеже 1925-26 он превентивно объявил о своем разрыве с Горьким на политической почве (из-за примирения того с "нескорректированными" большевиками). К этому времени жил он в Париже и работал у Милюкова в "Последних Новостях" - но в 1926 Милюков заявил, что Ходасевич "Последним Новостям" «совершенно не нужен». Ходасевич недолго думал, а в 1927 поступил работать в "Возрождение" - правофланговую газету, в сугубом духе Уваровской триады "православие-самодержавие-народность", где и работал до самой смерти, издавая временами фундаменталистские рулады - и параллельно подумывая о том, как бы ему тоже помириться с неоткорректированными большевиками... 21 июня 1937 он писал Берберовой касательно разнесшихся по эмиграции слухов о том, что он вослед Куприну возвращается к большевикам: "Никаких решительных швгов я не делал - не знаб даже, в чем они могли бы заключаться. Главное же - не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен в душе, что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то _должны_ отнестись положительно). Впрочем, тихохонько, как Куприн... я бы не поехал, а непременно, и крепко, нахлопал бы дверями, так что бы ты услышала".
Намерения эти так и не вышли за рамки брожения, а жаль - Ходасевич лишил читателей интереснейшего сюжета, ибо можно себе представить, как Москва, отнесшись положительно к его намерению вернуться, обошлась бы с ним по возвращении - в 37/38-м-то году! Интересно, кстати, что в 20-х он возвращаться совершенно не собирался, а вот теперь... Вероятно, к 1937-му с его точки зрения вполне определилось, что большевики котят больше не разводят, а взялись за старый марш на полюс (см. выше его сааровские стихи 1923 года).
Когда разразилась страшная война 14-го, Ходасевичу очень понравилось (в целом; сам он сидел в тылу и очень беспокоился, чтоб его не призвали, поясняя, что такие, как он, на фронте совершенно не нужны) - люди стали меньше жить для себя и больше от себя отрывать - "поэтому дышится в известном смысле приятней и легче, чем до войны" (из письма Чулкову, 15/28 дек. 1914; потери уже около миллиона, считая с ранеными). Ну, ежели все это созерцать из Москвы, а единственный близкий человек мужеска пола находится в полной безопасности, работая в тыловом лазарете в Минске (правда, он, бедняга, и там не выдержал - покончил с собой весной 1916 года от невыносимости быта в Минске; но эту операцию он произвел в 16-м), да еще система дыхания так устроена, как у Ходасевича, - так оно, должно быть, и впрямь дышится легче... Возможность призыва его, повторю, крайне обеспокоила, см. прекурьезное письмо тому же Чулкову от 30 марта 1916 года.
Брошенной им жене, Нюре Чулковой, он писал по поводу переживаний, вызванных этим обстоятельством (она была действительно сильно потрясена), - по воспоминаниям Надежды Мандельштам, незадолго до того "Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: "Иначе она такое устроит!", - так вот, вскоре после этого веселья и разговорчивости жене своей он писал, напротив того, глубоко и сдержанно: "..Будь тверда... Это даст тебе физическую силу переносить трудную штуку, которая называется внутренней жизнью. У всех нас внутри варится суп, и чем сильнее кипит и бурлит [чем больше внутренне страждешь], тем лучше: ведь его будет есть Хозяин [Господь]. Наша забота - чтобы кастрюля не лопалась раньше, чем суп готов. Ну, и будем беречь ее. Беру с тебя это обещание" (это он отговаривает ее от самоубийства; письмо от 8 июня 1922 года).
Это письмо дает известный ключ к тому, почему в эпоху военного коммунизма Владислав Фелицианович так хорошо относился к большевикам: тогда, спору нет, описанный им суп кипел и бурлил в миллионах людей-кастрюль особенно живо. Примерно 15 миллионов "кастрюль" этого кипения вообще не пережило, а так-таки лопнуло - но, видимо, градус кипения в глазах Ходасевича существенно перевешивал это обстоятельство ("Ну и съели б одного, другого"), да и потом - кто сказал, что суп к этому времени не был готов? Ходасевич ведь под преждевременной гибелью кастрюли имел в виду самоубийство, а не смерть от расстрела, эпидемии или голода. Так что оно и с теми 15 миллионами ладненько выходило.