Катаев на Беломорканале - фин
Катаев на Беломорканале - фин.
Одной из черт большого чекистского чина Семена Фирина (кстати, катаевского одногодка), сына неудачливого еврея-торговца из Вильны, - чертой, для чекиста, в общем, совершенно лишней, - было то, что он с определенным уважением относился к людям лихим и нетрусливым, способным принять и внезапно бросить вызов, а также вообще к людям незаурядным. Впоследствии это дорого обошлось множеству народа, ибо когда Фирина расстреляли в 1937, вместе с ним расстреляли еще более двухсот человек, часто провинившихся лишь тем, что он отличал их за дарования или лихость, а иногда приближал их и делал им что-нибудь хорошее.
В 1933, однако, это его свойство сильно сказалось на результатах вольта, который отколол с ним Валентин Петрович после отъезда с Беломорканала, в обратный путь, когда писатели в сопровождени Фирина ехали поездом в Москву. Описать этот эпизод лучше, чем это сделал Авдеенко, не удастся все равно, поэтому передаю слово ему.
«Прощай, Беломорско-Балтийский! Прощайте, каналоармейцы!
Завтра мы уже будем в Москве и разойдемся, разъедемся, кто куда, и неизвестно, суждено ли нам еще раз соединиться вот такой дружной семьей. Грустно. И не только мне. Братья-писатели притихли, запечалились. Допивают последние бокалы дарового вина и прощально, любовно, как кажется мне, вглядываются друг в друга и говорят только хорошие слова.
Фирин озабоченно спрашивает то одного, то другого: - Ну, как самочувствие?
Каждый отвечает ему с энтузиазмом:
- Хорошо. Прекрасно. Лучше некуда. Спасибо!
Но Фирин еще и еще допытывается, истинно ли мы довольны путешествием. Не прошел он и мимо Катаева: - Ну, как, Валентин Петрович, себя чувствуете?
Катаев судорожно вытягивает шею из воротника и, сильно щурясь, смотрит на чекиста.
- Неважно я себя чувствую.
На матово-смуглом лице Фирина сквозь вежливую улыбку темно просвечивает удивление.
- Что случилось? Надеюсь, не чекисты виноваты в вашем плохом настроении?
- Именно вы , чекисты, виноваты, что у меня так скверно на душе. Не персонально вы, товарищ Фирин. Вы мне кажетесь милейшим человеком».
(Именно вы, чекисты, виноваты, что у меня так скверно на душе. Точно так, с самого 1919 года! Правду говорить легко и приятно. Продолжаю цитату:).
«Чекист с четырьмя ромбами в петлицах не привык к подобной откровенности. Таращит свои черные глаза на Катаева.
- В чем же мы провинились перед вами, Валентин Петрович?
- Не дали нам как следует посмотреть канал. Мало! На такое чудо надо смотреть неделю, месяц. И не таким кагалом, толпой в сто двадцать голов, а в одиночку, с толком, с чувством, с расстановкой.
- Не совсем понимаю вас, Валентин Петрович. Нельзя ли напрямик.
- Можно. Такая праздничная поездка не дает истинного представления о жизни каналоармейцев.
Фирин внимательно посмотрел на Катаева.
- Вы, кажется, хотите сказать, что сейчас на канале гасят парадные огни, убирают декорации, смывают грим?
- Что вы, что вы! - запротестовал Катаев.- И в мыслях не было подобного. Я сказал то, что хотел сказать. Не больше.
- Хорошо. Я предоставлю вам возможность посмотреть на Медвежьегорск в будни. Отправлю назад. Сейчас же! Поедете?
Присутствующие при этом разговоре ждут, что Катаев засмеется, отколет какую-нибудь одесскую шутку и этим закончит разговор. Но он дерзко смотрит на чекиста, говорит:
- А вы думаете - откажусь?! Поеду.
Фирин поднимается и, прихрамывая, стремительно удаляется в штабной вагон.
Скоро наш специальный поезд останавливается на какой-то глухой станции. Ветер. Дождь. На соседнем пути, окруженная чекистами в мокрых плащах, шумит-гудит моторная дрезина.
Валентин Катаев бодро покидает теплый, светлый вагон. В правом кармане макинтоша торчит палка копченой колбасы, в левом - белая головка бутылки. Фирин снабдил в дорогу.
Не знаю, что увидел Катаев, вернувшись на ББК (…[пропущенный пассаж см. ниже] ). А пока Катаев мчится сквозь сырую, беззвездную ночь назад, к Медвежьей горе, а все остальные летят дальше, вперед, к Ленинграду, к Москве. Пьют чай с лимоном, разбирают постели, блаженствуют в тепле, шумно разговаривают на сон грядущий».
Итак, Валентин Петрович откровенно высказался касательно декоративности всего рейда, предоставил всей братии и дадьше отрабатывать предписанную роль без единого отклонения, а сам, отклонившись, отправился обратно в логово фашистского зверя, без компании и помпы; а фашистский зверь, на которого этот эпизод произвел очень яркое впечатление, отдал Валентину Петровичу должное бутылкой водки и палкой колбасы. (Вот через подобные штуки Фирина с ним вместе в тридцать седьмом и улетело на тот свет двести с лишним человек, как за урскими царями… )
И пока братья-писатели высаживались в своих стойлах в Москве и Ленинграде и выступали с отчетными речами и интервью о том, как они замечательно съездили на Беломорканал и каких чудес они там насмотрелись, Валентин Петрович - один он на все стадо! - отвертелся и от всей честной компании, и от собраний, и от интервью, и от разъяснений касательно того, какие чудеса и геройства он наблюдал. Пока остальные всем этим занимались, он пил водку с чекистами в Медвежьегорске и без попечительного Горького, кагала в сто двадцать голов и парадных приемов шастал с какими-то сопрождающими по полосе Беломорканала. Вернулся он, когда встречи и речи уже отшумели, и о том, что видел, никогда не рассказывал.
А в отчетной книге о Беломорканале, сочиненной бригадой с участием и под редакцией Горького (он же и первую главу написал: «Так же непрерывно и все быстрее, растет в мире значение Иосифа Сталина, человека, который, наиболее глубоко…») о 36 авторах, Катаев участие принял, - вполне в своем стиле. Он не стал там писать о перековке и подвигах труда. Он не стал там, по-видимому, вообще ничего писать. Он приписался восьмым соавтором к главе «Чекисты», о которой подробно см. ниже. Чекистов он на Беломорканале видел взаправду. Об этом и рассказывал Авдеенко в пропущенном мной пассаже:
«Не знаю, что увидел Катаев, вернувшись на ББК. В огромной книге «Канал имени Сталина», вышедшей под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина в 1934 году, он выступит как один из восторженных авторов главы «Чекисты».»
Труд "Беломорско-балтийский канал имени Сталина. История строительства", 1934 (очень скоро почти весь тираж пошел под нож - там славили Ягоду) - был о 36-ти авторах и о 15 главах. Среди глав попадались веселенькие - после гл. 8 "Темпы и качество" шла гл. 9 - "Добить классового врага" (соавторы: Агапов, Корнелий Зелинский, Всеволод Иванов, Вера Инбер, Хацревин и Бруно Ясенский). Глава 5-я - "Чекисты" (с. 155-230) числилась как написанная в соавторстве Алымовым, Шкловским, Анной Берзинь, Всеволодом Ивановым, Корабельниковым, Львом Никулиным, Катаевым и Рыкачевым. Из них активное участие, вне сомнения, приняли:
Алымов - он сам был заключенным на строительстве Беломорканала, и Фирин его выпустил в порядке вящего символизма, именно чтобы тот активно участвовал в написании всего труда и знаменовал собой полный триумф перековки: зэк, перевоспитавшийся и освобожденный, "с колес" пишет о чекистах, которые его перевоспитали и освободили, попробовал бы он не писать! - а кроме Алымова, еще и Шкловский - он отрабатывал спасение арестованного брата, - и Лев Никулин, который был по зову сердца присяжным литературным контрагентом ОГПУ. Остальным пяти соавторам едва ли нашлось в этй главе много дела, а Катаев там, судя по всему, не сделал вообще практически ничего.
Одной из черт большого чекистского чина Семена Фирина (кстати, катаевского одногодка), сына неудачливого еврея-торговца из Вильны, - чертой, для чекиста, в общем, совершенно лишней, - было то, что он с определенным уважением относился к людям лихим и нетрусливым, способным принять и внезапно бросить вызов, а также вообще к людям незаурядным. Впоследствии это дорого обошлось множеству народа, ибо когда Фирина расстреляли в 1937, вместе с ним расстреляли еще более двухсот человек, часто провинившихся лишь тем, что он отличал их за дарования или лихость, а иногда приближал их и делал им что-нибудь хорошее.
В 1933, однако, это его свойство сильно сказалось на результатах вольта, который отколол с ним Валентин Петрович после отъезда с Беломорканала, в обратный путь, когда писатели в сопровождени Фирина ехали поездом в Москву. Описать этот эпизод лучше, чем это сделал Авдеенко, не удастся все равно, поэтому передаю слово ему.
«Прощай, Беломорско-Балтийский! Прощайте, каналоармейцы!
Завтра мы уже будем в Москве и разойдемся, разъедемся, кто куда, и неизвестно, суждено ли нам еще раз соединиться вот такой дружной семьей. Грустно. И не только мне. Братья-писатели притихли, запечалились. Допивают последние бокалы дарового вина и прощально, любовно, как кажется мне, вглядываются друг в друга и говорят только хорошие слова.
Фирин озабоченно спрашивает то одного, то другого: - Ну, как самочувствие?
Каждый отвечает ему с энтузиазмом:
- Хорошо. Прекрасно. Лучше некуда. Спасибо!
Но Фирин еще и еще допытывается, истинно ли мы довольны путешествием. Не прошел он и мимо Катаева: - Ну, как, Валентин Петрович, себя чувствуете?
Катаев судорожно вытягивает шею из воротника и, сильно щурясь, смотрит на чекиста.
- Неважно я себя чувствую.
На матово-смуглом лице Фирина сквозь вежливую улыбку темно просвечивает удивление.
- Что случилось? Надеюсь, не чекисты виноваты в вашем плохом настроении?
- Именно вы , чекисты, виноваты, что у меня так скверно на душе. Не персонально вы, товарищ Фирин. Вы мне кажетесь милейшим человеком».
(Именно вы, чекисты, виноваты, что у меня так скверно на душе. Точно так, с самого 1919 года! Правду говорить легко и приятно. Продолжаю цитату:).
«Чекист с четырьмя ромбами в петлицах не привык к подобной откровенности. Таращит свои черные глаза на Катаева.
- В чем же мы провинились перед вами, Валентин Петрович?
- Не дали нам как следует посмотреть канал. Мало! На такое чудо надо смотреть неделю, месяц. И не таким кагалом, толпой в сто двадцать голов, а в одиночку, с толком, с чувством, с расстановкой.
- Не совсем понимаю вас, Валентин Петрович. Нельзя ли напрямик.
- Можно. Такая праздничная поездка не дает истинного представления о жизни каналоармейцев.
Фирин внимательно посмотрел на Катаева.
- Вы, кажется, хотите сказать, что сейчас на канале гасят парадные огни, убирают декорации, смывают грим?
- Что вы, что вы! - запротестовал Катаев.- И в мыслях не было подобного. Я сказал то, что хотел сказать. Не больше.
- Хорошо. Я предоставлю вам возможность посмотреть на Медвежьегорск в будни. Отправлю назад. Сейчас же! Поедете?
Присутствующие при этом разговоре ждут, что Катаев засмеется, отколет какую-нибудь одесскую шутку и этим закончит разговор. Но он дерзко смотрит на чекиста, говорит:
- А вы думаете - откажусь?! Поеду.
Фирин поднимается и, прихрамывая, стремительно удаляется в штабной вагон.
Скоро наш специальный поезд останавливается на какой-то глухой станции. Ветер. Дождь. На соседнем пути, окруженная чекистами в мокрых плащах, шумит-гудит моторная дрезина.
Валентин Катаев бодро покидает теплый, светлый вагон. В правом кармане макинтоша торчит палка копченой колбасы, в левом - белая головка бутылки. Фирин снабдил в дорогу.
Не знаю, что увидел Катаев, вернувшись на ББК (…[пропущенный пассаж см. ниже] ). А пока Катаев мчится сквозь сырую, беззвездную ночь назад, к Медвежьей горе, а все остальные летят дальше, вперед, к Ленинграду, к Москве. Пьют чай с лимоном, разбирают постели, блаженствуют в тепле, шумно разговаривают на сон грядущий».
Итак, Валентин Петрович откровенно высказался касательно декоративности всего рейда, предоставил всей братии и дадьше отрабатывать предписанную роль без единого отклонения, а сам, отклонившись, отправился обратно в логово фашистского зверя, без компании и помпы; а фашистский зверь, на которого этот эпизод произвел очень яркое впечатление, отдал Валентину Петровичу должное бутылкой водки и палкой колбасы. (Вот через подобные штуки Фирина с ним вместе в тридцать седьмом и улетело на тот свет двести с лишним человек, как за урскими царями… )
И пока братья-писатели высаживались в своих стойлах в Москве и Ленинграде и выступали с отчетными речами и интервью о том, как они замечательно съездили на Беломорканал и каких чудес они там насмотрелись, Валентин Петрович - один он на все стадо! - отвертелся и от всей честной компании, и от собраний, и от интервью, и от разъяснений касательно того, какие чудеса и геройства он наблюдал. Пока остальные всем этим занимались, он пил водку с чекистами в Медвежьегорске и без попечительного Горького, кагала в сто двадцать голов и парадных приемов шастал с какими-то сопрождающими по полосе Беломорканала. Вернулся он, когда встречи и речи уже отшумели, и о том, что видел, никогда не рассказывал.
А в отчетной книге о Беломорканале, сочиненной бригадой с участием и под редакцией Горького (он же и первую главу написал: «Так же непрерывно и все быстрее, растет в мире значение Иосифа Сталина, человека, который, наиболее глубоко…») о 36 авторах, Катаев участие принял, - вполне в своем стиле. Он не стал там писать о перековке и подвигах труда. Он не стал там, по-видимому, вообще ничего писать. Он приписался восьмым соавтором к главе «Чекисты», о которой подробно см. ниже. Чекистов он на Беломорканале видел взаправду. Об этом и рассказывал Авдеенко в пропущенном мной пассаже:
«Не знаю, что увидел Катаев, вернувшись на ББК. В огромной книге «Канал имени Сталина», вышедшей под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина в 1934 году, он выступит как один из восторженных авторов главы «Чекисты».»
Труд "Беломорско-балтийский канал имени Сталина. История строительства", 1934 (очень скоро почти весь тираж пошел под нож - там славили Ягоду) - был о 36-ти авторах и о 15 главах. Среди глав попадались веселенькие - после гл. 8 "Темпы и качество" шла гл. 9 - "Добить классового врага" (соавторы: Агапов, Корнелий Зелинский, Всеволод Иванов, Вера Инбер, Хацревин и Бруно Ясенский). Глава 5-я - "Чекисты" (с. 155-230) числилась как написанная в соавторстве Алымовым, Шкловским, Анной Берзинь, Всеволодом Ивановым, Корабельниковым, Львом Никулиным, Катаевым и Рыкачевым. Из них активное участие, вне сомнения, приняли:
Алымов - он сам был заключенным на строительстве Беломорканала, и Фирин его выпустил в порядке вящего символизма, именно чтобы тот активно участвовал в написании всего труда и знаменовал собой полный триумф перековки: зэк, перевоспитавшийся и освобожденный, "с колес" пишет о чекистах, которые его перевоспитали и освободили, попробовал бы он не писать! - а кроме Алымова, еще и Шкловский - он отрабатывал спасение арестованного брата, - и Лев Никулин, который был по зову сердца присяжным литературным контрагентом ОГПУ. Остальным пяти соавторам едва ли нашлось в этй главе много дела, а Катаев там, судя по всему, не сделал вообще практически ничего.