Маяковский в ТЗ - продолжение. Беглый огонь!
Маяковский в ТЗ - продолжение. Беглый огонь!
Изобразив Маяковского усталым советским человечком в барашковом воротнике, который, обильно потея, скрежещет с эстрады «бей-жги-убивай!», и любезно указав, что в этом и заключался настоящий Маяковский и его настоящий масштаб, В.П. переходит к беглому огню мини-сюжетами разных калибров. Имеем:
(1) Заявляется, что «по самой своей духовной сути он [Маяковский] был поэт трагический и только на этом пути мог создавать действительно гениальные вещи». Тр… тр… в экспликации выясняется, что этот трагический поэт бывал, однако, крайне оптимистичен в связи с определенными СМЕРТЯМИ… «Тема смерти переходит в апофеоз»… и вот, наконец, заключительный пассаж этого мини-сюжета:
Одна из моих любимейших вещей Маяковского - "Хорошо!", где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно "тонула Россия Блока" - тоже заканчивается апофеозом: "Жизнь прекрасна и удивительна".
В чем потонула? В пламени Октябрьской Революции. А кто потонул-то? «Россия Блока». Не «Россия Столыпиных и городовых». Не «старая Россия». А «Россия Блока». То есть просто Россия, настоящая и единственная.
Что же это говорит Катаев?! А говорит он, стало быть, почти открытым текстом, что пламя Октябрьской революции пожрало и уничтожило _Россию_. И вот по этому поводу, оказывается, Маяковский и вознесся от своего неизбывного трагизма к безраздельно бодрым по оптимизму «Хорошо!» и «Жизнь прекрасна и удивительна»! Вообще, в целом, по сути своей, он глубоко трагичен, и только одно способно перебить на время его трагизм и обрадовать его до полной развеселости - это когда Россию убивают.
(2) Излагается мини-сюжет о том, как Катаев попросил Маяковского прочитать ему «Облако в штанах», а Маяковский по этому поводу впал в дикую истерику и в ярости кричал:
«Редчайшая бестактность! А почему вы не просите меня прочесть "Хорошо!"? Думаете, "Облако" лучше? А я считаю, что "Хорошо!" лучше… Никогда не смейте просить поэта прочесть что-нибудь старое, вчерашнее. Нет хуже оскорбления. Потому что у настоящего мастера каждая новая вещь должна быть лучше прежних. А если она хуже, то, значит, поэт кончился. Или, во всяком случае, - кончается. И говорить ему об этом - феерическая бестактность! Зарубите себе на носу. Фе-е-ри-чес-кая!».. Я понял, что, совсем не желая того, коснулся самого его больного места».
Иными словами: пореволюционный Маяковский - это полное падение, причем он сам это в глубине души знал - и знал настолько хорошо, что взрывался в истерике, когда ему вообще напоминали о его дореволюционных стихах. «На воре шапка горит».
И следом - знаменитая цитата: «Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизации - амортизация сердца и души». То есть - не ошибся ты, дорогой читатель, вот он и сам признался.
(3) Затем излагается длинный мини-сюжет о лефовцах. Катаев не скупится на брань в их адрес и на преувеличенные оплакивания того, как они облепили Маяковского и сколько зла это ему, бедному, принесло. ЛЕФ и лефовцы - «вздор», «примазавшиеся посредственности», «невежественные и самонадеянные теоретики», «карлики»… А бедный Маяковский сам себя закабалил им в «рабы», «унижал» этим свой дар и душил этим все лучшее в себе. Катаев-то, конечно, оплакивает Маяковского и возлагает всю ответственность исключительно на «лефов», но у читателя, который все-таки знает (а если не знает, то об этом ему ненавязчиво и вскользь напоминает тот же Катаев), что Маяковский в этом болоте сидел сугубо по доброй воле и был его трибуном и глашатаем - у читателя возникает, соответственно, подсознательный вопрос: какого же качества были разум и душа Маяковского, если он по доброй воле по горло влез во вздорное оголтелое болото и пламенно работал его горланом и главарем?
После чего Катаев вводит дивный пассаж: «А бесконечные унижения, связанные с оскорбительным прохождением через тогдашний Главрепертком комедии "Баня", где он так блестяще дрался на два фронта - против правых оппортунистов и левых загибщиков?»
Пассаж этот является мостиком к разговору о «Бане», но главное не это, а то, что сама эта выморочная формула - «блестяще дрался против правых оппортунистов и левых загибщиков» - прочно включает Маяковского в сниженный, выморочный же контекст мертворожденной внутрибольшевистской политической грызни, помещая его на уровень этой грызни големов, делая его азартным участником этой грызни и убирая его тем самым из поэзии и вообще из человеческого пространства. С творчеством у Маяковского неладно, а вот что он делает «блестяще» - так это «дерется с правыми оппортунистами и левыми загибщиками», оказываясь на одном уровне, одного поля ягодой с ними - просто потому, что ягода другого поля не будет к ним ко всем и близко подходить, не то что с ними внутрипартийно «драться».
(4) Далее следует длинный издевательский мини-сюжет о неудачах Маяковского с «Баней», частично разобранный выше по треду. Ударный катаевский пассаж ближе к финалу этого сюжета гласит:
«Никогда еще не видел я Маяковского таким растерянным, подавленным. Куда девалась его эстрадная хватка, убийственный юмор, осанка полубога, поражающего своих врагов одного за другим неотразимыми остротами, рождающимися мгновенно. Он, первый поэт Революции, как бы в один миг был сведен со своего пьедестала и превращен в рядового, дюжинного, ничем не выдающегося литератора, "протаскивающего свою сомнительную пьеску на сцену"».
Ах вот оно что. Полубог он, оказывается, только когда у него за спиной стоит большевистское погромное государство. Тут у него и осанка, и хватка, и поражающие врагов остроты. А чуть только громила у него за спиной отведёт от него свою осеняющую длань миллионопалую, сжатую в один громящий кулак, - так сразу и теряет он всю свою силу и удаль, и убийственный юмор тоже куда-то исчезает, и линяет он в один миг в дюжинного растерянного литератора.
(5) В переплет со всем вышесказанным с некоторыми перерывами в «Траве забвения» следуют сцены, сводящие Маяковского в неких состязаниях с настоящими, по Катаеву, творцами - Булгаковым и Мандельштамом (у Катаева - эталонные воплощения гения прозы и гения поэзии). Все эти поединки Маяковский проигрывает начисто. В промежутках дополнительно поминается потрясающее остроумие Маяковского и выясняется качество этого остроумия.
«Булгаков с нескрываемым любопытством рассматривал вблизи живого футуриста, лефовца, знаменитого поэта-революционера; его пронзительные, неистовые жидковато-голубые глаза скользили по лицу Маяковского, и я понимал, что Булгакову ужасно хочется помериться с Маяковским силами в остроумии. Оба слыли великими остряками…Наконец Булгаков, мотнув своими блондинистыми студенческими волосами, решился: - Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия для одного моего персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская. И не успел еще Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчетливо сказал своим сочным баритональным басом: - Тимерзяев. - Сдаюсь! - воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки. Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков».
Исчерпывающе откомментировал этот пассаж (а заодно и злохитростность Катаева) Карабчиевский:
«…Отметим, каким примитивным примером вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя. И еще отметим, что Михаил Булгаков, не только настоящий, действительно остроумный, но и этот, придуманный хитрым автором: восхищенный, но ядовито, ядовитый, но с поднятыми руками, - невысоко ценит остроумие Маяковского и уж во всяком случае в нем не нуждается».
Раз уж речь зашла (в который раз) об остроумии, Катаев приводит целую россыпь примеров блистательного (как он не устает клясться раз за разом) остроумия Маяковского.
«- Володя, ты совсем перестал заниматься французским языком! - Тише, Лиличка, не спугни: он у меня сам собой зреет во рту, как колос.
- Сколько должно быть в пьесе действий? - Самое большое пять.
- У меня будет шесть.
В конце вечеринки:
- Ну, товарищи, Олеша уже начал говорить по-французски. Пора расходиться.
- Коля - звезда первой величины.
- Вот именно. Первой величины, четырнадцатой степени.
- Чего бы вы хотели больше всего на свете? - Иметь карликового бегемотика, ручного, чтобы он сидел под столом, как собака.
- А есть такие?
- Своими глазами видел в Америке. Стоят шесть тысяч долларов штука.
...Вот он теперь опять передо мной- то сидит, то встает, то ходит…».
Последний эпизод уже переводит ВВМ от тягостного астраумия к незамутненному идиотическому абсурду. Что ж он видел-то в Америке? Кого принял за карликового бегемотика по шесть тыщ долларов штука? Или никого не видел, это у него действительно ШУТКА такая? Шутка, состоящая в том, что на самом деле таких бегемотиков нет, а он вот сказал как бы всерьез, устами очевидца, что есть, и даже цену назвал? Подшутил над всей Одессой: всем сказал, что он Сеня, а он на самом деле Беня, ха!
Д-да…
А за несколько страниц до того было про Маяковского и Мандельштама, и опять, как и в случае с Булгаковым, начинается с того, что они друг друга взаимоисключали:
«Однажды я был свидетелем встречи Маяковского с Мандельштамом. Они не любили друг друга. Во всяком случае, считалось, что они полярные противоположности, начисто исключающие друг друга из литературы. Может быть, в последний раз перед этим они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в «Бродячей собаке», где Маяковский начал читать свои стихи, а Мандельштам подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр». Маяковский так растерялся, что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко».
(No comments. Месседж очевиден).
«И вот они снова встретились.
… Однажды в… магазине, собираясь в гости к знакомым, Маяковский покупал вино, закуски и сласти. Надо было знать манеру Маяковского покупать! Можно было подумать, что он совсем не знает дробей, а только самую начальную арифметику, да и то всего лишь два действия - сложение и умножение …- Так-с. Ну, чего еще возьмем, Катаич? Напрягите все свое воображение. Копченой колбасы? Правильно. Заверните, почтеннейший, еще два кило копченой «Московской». Затем: шесть бутылок «Абрау-Дюрсо», кило икры, две коробки шоколадного набора, восемь плиток «Золотого ярлыка», два кило осетрового балыка, четыре или даже лучше пять батонов, швейцарского сыра одним большим куском, затем сардинок...»
(No comments. Месседж очевиден).
«Именно в этот момент в магазин вошел Осип Мандельштам - маленький, но в очень большой шубе с чужого плеча, до пят, - и с ним его жена Надюша с хозяйственной сумкой. Они быстро купили бутылку «Кабернэ» и четыреста граммов сочной ветчины высшего сорта».
(Месседж очевиден. Загулявший купчик, сметающий все корзинами, - «можно подумать, что он знал только сложение и умножение», - «и побольше, побольше», как в анекдоте, а ведь он просто собирается в ГОСТИ К ЗНАКОМЫМ, то есть он в качестве гостя знакомым на стол будет швырять эти килограммы балыков вперемешку с шоколадом и батонами - роту он, что ли, собрался там кормить, у знакомых? -- и Мандельштамы, «высший сорт».
И берут явно друг для друга, - в крайнем случае, еще для одного гостя. Им есть зачем быть ВДВОЕМ. Маяковскому надо быть в большой компании, потому что ему вдвоем - не с кем. И втроем не скем. Он часто в больших компаниях, и всегда без настоящей дружбы - это Катаев показывает еще не раз и не два).
«Маяковский и Мандельштам одновременно увидели друг друга и молча поздоровались. Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, - и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал».
И Маяковский опять не нашелся, как сострить. Так что «сухо обменявшись рукопожатием, они молчаливо разошлись». Маяковский Катаеву выразил затем восхищение поэтическим даром Мандельштама (правда, как обычно, ничего в этом даре не поняв: в качестве знака гениальности Мандельштама он процитировал строку «Россия, Лета, Лорелея», то есть опять воспринять он в тексте смог только набор ярких и звучных слов. Изъятая из контекста строка «Россия, Лета, Лорелея» - ничего от Мандельштама не передает и ничем, кроме лексической и фонетической декоративности, не славна. Декоративность такая - тоже большое дело, но примечательно, что именно она Маяковского больше всего и восхищает, и именно ее он и вспоминает, чтобы обозначить гениальность Мандельштама - которая, видят боги, не в том была. И все это действительно характеризовало Маяковского, Катаев, как всегда, передает чистую правду: и то, что Маяковский готов был отдавать должное качеству стихов, хоть бы они были чужды и враждебны ему по всему строю своей поэтики; и то, ЧЕМУ он в этих стихах отдавал должное, ЧТО был способен в них заметить).
Месседж очевиден.
2 be cont.
Изобразив Маяковского усталым советским человечком в барашковом воротнике, который, обильно потея, скрежещет с эстрады «бей-жги-убивай!», и любезно указав, что в этом и заключался настоящий Маяковский и его настоящий масштаб, В.П. переходит к беглому огню мини-сюжетами разных калибров. Имеем:
(1) Заявляется, что «по самой своей духовной сути он [Маяковский] был поэт трагический и только на этом пути мог создавать действительно гениальные вещи». Тр… тр… в экспликации выясняется, что этот трагический поэт бывал, однако, крайне оптимистичен в связи с определенными СМЕРТЯМИ… «Тема смерти переходит в апофеоз»… и вот, наконец, заключительный пассаж этого мини-сюжета:
Одна из моих любимейших вещей Маяковского - "Хорошо!", где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно "тонула Россия Блока" - тоже заканчивается апофеозом: "Жизнь прекрасна и удивительна".
В чем потонула? В пламени Октябрьской Революции. А кто потонул-то? «Россия Блока». Не «Россия Столыпиных и городовых». Не «старая Россия». А «Россия Блока». То есть просто Россия, настоящая и единственная.
Что же это говорит Катаев?! А говорит он, стало быть, почти открытым текстом, что пламя Октябрьской революции пожрало и уничтожило _Россию_. И вот по этому поводу, оказывается, Маяковский и вознесся от своего неизбывного трагизма к безраздельно бодрым по оптимизму «Хорошо!» и «Жизнь прекрасна и удивительна»! Вообще, в целом, по сути своей, он глубоко трагичен, и только одно способно перебить на время его трагизм и обрадовать его до полной развеселости - это когда Россию убивают.
(2) Излагается мини-сюжет о том, как Катаев попросил Маяковского прочитать ему «Облако в штанах», а Маяковский по этому поводу впал в дикую истерику и в ярости кричал:
«Редчайшая бестактность! А почему вы не просите меня прочесть "Хорошо!"? Думаете, "Облако" лучше? А я считаю, что "Хорошо!" лучше… Никогда не смейте просить поэта прочесть что-нибудь старое, вчерашнее. Нет хуже оскорбления. Потому что у настоящего мастера каждая новая вещь должна быть лучше прежних. А если она хуже, то, значит, поэт кончился. Или, во всяком случае, - кончается. И говорить ему об этом - феерическая бестактность! Зарубите себе на носу. Фе-е-ри-чес-кая!».. Я понял, что, совсем не желая того, коснулся самого его больного места».
Иными словами: пореволюционный Маяковский - это полное падение, причем он сам это в глубине души знал - и знал настолько хорошо, что взрывался в истерике, когда ему вообще напоминали о его дореволюционных стихах. «На воре шапка горит».
И следом - знаменитая цитата: «Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизации - амортизация сердца и души». То есть - не ошибся ты, дорогой читатель, вот он и сам признался.
(3) Затем излагается длинный мини-сюжет о лефовцах. Катаев не скупится на брань в их адрес и на преувеличенные оплакивания того, как они облепили Маяковского и сколько зла это ему, бедному, принесло. ЛЕФ и лефовцы - «вздор», «примазавшиеся посредственности», «невежественные и самонадеянные теоретики», «карлики»… А бедный Маяковский сам себя закабалил им в «рабы», «унижал» этим свой дар и душил этим все лучшее в себе. Катаев-то, конечно, оплакивает Маяковского и возлагает всю ответственность исключительно на «лефов», но у читателя, который все-таки знает (а если не знает, то об этом ему ненавязчиво и вскользь напоминает тот же Катаев), что Маяковский в этом болоте сидел сугубо по доброй воле и был его трибуном и глашатаем - у читателя возникает, соответственно, подсознательный вопрос: какого же качества были разум и душа Маяковского, если он по доброй воле по горло влез во вздорное оголтелое болото и пламенно работал его горланом и главарем?
После чего Катаев вводит дивный пассаж: «А бесконечные унижения, связанные с оскорбительным прохождением через тогдашний Главрепертком комедии "Баня", где он так блестяще дрался на два фронта - против правых оппортунистов и левых загибщиков?»
Пассаж этот является мостиком к разговору о «Бане», но главное не это, а то, что сама эта выморочная формула - «блестяще дрался против правых оппортунистов и левых загибщиков» - прочно включает Маяковского в сниженный, выморочный же контекст мертворожденной внутрибольшевистской политической грызни, помещая его на уровень этой грызни големов, делая его азартным участником этой грызни и убирая его тем самым из поэзии и вообще из человеческого пространства. С творчеством у Маяковского неладно, а вот что он делает «блестяще» - так это «дерется с правыми оппортунистами и левыми загибщиками», оказываясь на одном уровне, одного поля ягодой с ними - просто потому, что ягода другого поля не будет к ним ко всем и близко подходить, не то что с ними внутрипартийно «драться».
(4) Далее следует длинный издевательский мини-сюжет о неудачах Маяковского с «Баней», частично разобранный выше по треду. Ударный катаевский пассаж ближе к финалу этого сюжета гласит:
«Никогда еще не видел я Маяковского таким растерянным, подавленным. Куда девалась его эстрадная хватка, убийственный юмор, осанка полубога, поражающего своих врагов одного за другим неотразимыми остротами, рождающимися мгновенно. Он, первый поэт Революции, как бы в один миг был сведен со своего пьедестала и превращен в рядового, дюжинного, ничем не выдающегося литератора, "протаскивающего свою сомнительную пьеску на сцену"».
Ах вот оно что. Полубог он, оказывается, только когда у него за спиной стоит большевистское погромное государство. Тут у него и осанка, и хватка, и поражающие врагов остроты. А чуть только громила у него за спиной отведёт от него свою осеняющую длань миллионопалую, сжатую в один громящий кулак, - так сразу и теряет он всю свою силу и удаль, и убийственный юмор тоже куда-то исчезает, и линяет он в один миг в дюжинного растерянного литератора.
(5) В переплет со всем вышесказанным с некоторыми перерывами в «Траве забвения» следуют сцены, сводящие Маяковского в неких состязаниях с настоящими, по Катаеву, творцами - Булгаковым и Мандельштамом (у Катаева - эталонные воплощения гения прозы и гения поэзии). Все эти поединки Маяковский проигрывает начисто. В промежутках дополнительно поминается потрясающее остроумие Маяковского и выясняется качество этого остроумия.
«Булгаков с нескрываемым любопытством рассматривал вблизи живого футуриста, лефовца, знаменитого поэта-революционера; его пронзительные, неистовые жидковато-голубые глаза скользили по лицу Маяковского, и я понимал, что Булгакову ужасно хочется помериться с Маяковским силами в остроумии. Оба слыли великими остряками…Наконец Булгаков, мотнув своими блондинистыми студенческими волосами, решился: - Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия для одного моего персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская. И не успел еще Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчетливо сказал своим сочным баритональным басом: - Тимерзяев. - Сдаюсь! - воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки. Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков».
Исчерпывающе откомментировал этот пассаж (а заодно и злохитростность Катаева) Карабчиевский:
«…Отметим, каким примитивным примером вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя. И еще отметим, что Михаил Булгаков, не только настоящий, действительно остроумный, но и этот, придуманный хитрым автором: восхищенный, но ядовито, ядовитый, но с поднятыми руками, - невысоко ценит остроумие Маяковского и уж во всяком случае в нем не нуждается».
Раз уж речь зашла (в который раз) об остроумии, Катаев приводит целую россыпь примеров блистательного (как он не устает клясться раз за разом) остроумия Маяковского.
«- Володя, ты совсем перестал заниматься французским языком! - Тише, Лиличка, не спугни: он у меня сам собой зреет во рту, как колос.
- Сколько должно быть в пьесе действий? - Самое большое пять.
- У меня будет шесть.
В конце вечеринки:
- Ну, товарищи, Олеша уже начал говорить по-французски. Пора расходиться.
- Коля - звезда первой величины.
- Вот именно. Первой величины, четырнадцатой степени.
- Чего бы вы хотели больше всего на свете? - Иметь карликового бегемотика, ручного, чтобы он сидел под столом, как собака.
- А есть такие?
- Своими глазами видел в Америке. Стоят шесть тысяч долларов штука.
...Вот он теперь опять передо мной- то сидит, то встает, то ходит…».
Последний эпизод уже переводит ВВМ от тягостного астраумия к незамутненному идиотическому абсурду. Что ж он видел-то в Америке? Кого принял за карликового бегемотика по шесть тыщ долларов штука? Или никого не видел, это у него действительно ШУТКА такая? Шутка, состоящая в том, что на самом деле таких бегемотиков нет, а он вот сказал как бы всерьез, устами очевидца, что есть, и даже цену назвал? Подшутил над всей Одессой: всем сказал, что он Сеня, а он на самом деле Беня, ха!
Д-да…
А за несколько страниц до того было про Маяковского и Мандельштама, и опять, как и в случае с Булгаковым, начинается с того, что они друг друга взаимоисключали:
«Однажды я был свидетелем встречи Маяковского с Мандельштамом. Они не любили друг друга. Во всяком случае, считалось, что они полярные противоположности, начисто исключающие друг друга из литературы. Может быть, в последний раз перед этим они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в «Бродячей собаке», где Маяковский начал читать свои стихи, а Мандельштам подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр». Маяковский так растерялся, что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко».
(No comments. Месседж очевиден).
«И вот они снова встретились.
… Однажды в… магазине, собираясь в гости к знакомым, Маяковский покупал вино, закуски и сласти. Надо было знать манеру Маяковского покупать! Можно было подумать, что он совсем не знает дробей, а только самую начальную арифметику, да и то всего лишь два действия - сложение и умножение …- Так-с. Ну, чего еще возьмем, Катаич? Напрягите все свое воображение. Копченой колбасы? Правильно. Заверните, почтеннейший, еще два кило копченой «Московской». Затем: шесть бутылок «Абрау-Дюрсо», кило икры, две коробки шоколадного набора, восемь плиток «Золотого ярлыка», два кило осетрового балыка, четыре или даже лучше пять батонов, швейцарского сыра одним большим куском, затем сардинок...»
(No comments. Месседж очевиден).
«Именно в этот момент в магазин вошел Осип Мандельштам - маленький, но в очень большой шубе с чужого плеча, до пят, - и с ним его жена Надюша с хозяйственной сумкой. Они быстро купили бутылку «Кабернэ» и четыреста граммов сочной ветчины высшего сорта».
(Месседж очевиден. Загулявший купчик, сметающий все корзинами, - «можно подумать, что он знал только сложение и умножение», - «и побольше, побольше», как в анекдоте, а ведь он просто собирается в ГОСТИ К ЗНАКОМЫМ, то есть он в качестве гостя знакомым на стол будет швырять эти килограммы балыков вперемешку с шоколадом и батонами - роту он, что ли, собрался там кормить, у знакомых? -- и Мандельштамы, «высший сорт».
И берут явно друг для друга, - в крайнем случае, еще для одного гостя. Им есть зачем быть ВДВОЕМ. Маяковскому надо быть в большой компании, потому что ему вдвоем - не с кем. И втроем не скем. Он часто в больших компаниях, и всегда без настоящей дружбы - это Катаев показывает еще не раз и не два).
«Маяковский и Мандельштам одновременно увидели друг друга и молча поздоровались. Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, - и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал».
И Маяковский опять не нашелся, как сострить. Так что «сухо обменявшись рукопожатием, они молчаливо разошлись». Маяковский Катаеву выразил затем восхищение поэтическим даром Мандельштама (правда, как обычно, ничего в этом даре не поняв: в качестве знака гениальности Мандельштама он процитировал строку «Россия, Лета, Лорелея», то есть опять воспринять он в тексте смог только набор ярких и звучных слов. Изъятая из контекста строка «Россия, Лета, Лорелея» - ничего от Мандельштама не передает и ничем, кроме лексической и фонетической декоративности, не славна. Декоративность такая - тоже большое дело, но примечательно, что именно она Маяковского больше всего и восхищает, и именно ее он и вспоминает, чтобы обозначить гениальность Мандельштама - которая, видят боги, не в том была. И все это действительно характеризовало Маяковского, Катаев, как всегда, передает чистую правду: и то, что Маяковский готов был отдавать должное качеству стихов, хоть бы они были чужды и враждебны ему по всему строю своей поэтики; и то, ЧЕМУ он в этих стихах отдавал должное, ЧТО был способен в них заметить).
Месседж очевиден.
2 be cont.