Кто был штабс-капитан из «Травы Забвения», каков был «заговор маяка» в «Вертере» + Катаев в 1920.4

[wyradhe]

Кто был штабс-капитан из «Травы Забвения», каков был «заговор маяка» в «Вертере» + Катаев в 1920. Часть четвертая. Арест, заключение, освобождение Катаева.

Теперь приведем ход событий, связанных с арестом и заключением Катаева в 1920 году.

Арест и спасение. Яков Бельский. За что арестовали?

Арестовали Катаева в конце марта - начале апреля (начало апреля указано как момент ареста в «Отце», конец марта - начало апреля получаются при отсчете времени его заключения - согласно Катаеву «около полугода» и округленно «шесть месяцев» [Лущик: 81, 87] - от момента его освобождения около 10 сентября [см. ниже]). Вместе с ним арестовали его младшего брата, Евгения Катаева.

В рассказах Катаева своему сыну об этом аресте переплетаются два несовместимых мотива: что его взяли просто потому, что он до Революции был офицером царской армии, и что против него было какое-то конкретное обвинение, грозившее ему неотвратимой гибелью. Переплетение этих мотивов присутствует в обоих изложениях Павлом Катаевым этого сюжета со слов отца (в «Доктор велел мадеру пить»). Первое: «У чекистов под подозрением были все, буквально все, и уж тем более представители такой враждебной силы, как интеллигенция. Как сын преподавателя гимназии оказался под подозрением и мой отец. Подозрение в огромной степени усугублялось еще и тем, что он к началу революции из вольноопределяющегося превратился в прапорщика, который за участие в боевых действиях был награжден двумя Георгиевскими крестами и Анной за храбрость… Собственно говоря, спасти заключенного может только чудо. И чудо происходит. На очередном допросе его узнает один из чекистов (фамилия известна), завсегдатай поэтических вечеров, в которых в числе прочих одесских знаменитостей (их имена так же хорошо известны) всегда участвовал молодой и революционно настроенный поэт Валентин Катаев. Это не враг, его можно не расстреливать. И отец оказывается на свободе. Чекист, спасший жизнь молодого одесского поэта, Яков Бельский».

Второе: «Речь идет о тюремном заключении, которому отец подвергся в двадцатом году двадцатого века, когда в Одессе в очередной и теперь уже последний раз практически до конца прошлого тысячелетия установилась советская власть и вовсю свирепствовала чека. Заключенные сидели там без предъявления какого-либо обвинения, а исходя из классового представления тюремщиков-революционеров о виновности того или иного представителя враждебного класса. Кем был в то время мой отец? Сын преподавателя епархиального училища, получивший чин дворянина (по наследству не передающийся), бывший гимназист и вольноопределяющийся царской армии, участник войны с Германией, дослужившийся по прапорщика и награжденный тремя боевыми наградами, молодой одесский поэт... Никакого конкретного обвинения в контрреволюционной деятельности ему не было предъявлено, но биография была явно подозрительной, не "нашей", и в любой момент следствие могло придти к выводу о безусловной виновности и вынесения сурового обвинения. Пока же в ожидании решения своей участи отец оставался в тюрьме, где, что называется, прижился, попривык и даже продолжал писать стихи. Его перестали вызывать на допросы. По его словам, у него создалось впечатление, будто бы о нем забыли, не обращали на него внимания. И такое положение его устраивало - он оставался в живых. Смертельная же опасность все это время продолжала нависать над его головой. Как-то его снова вызвали на допрос, на котором присутствовал незнакомый молодой человек, чекист, художник по профессии, из Харькова или из Москвы, инспектирующий работу молодых советских тюрем. Он вспомнил отца, на выступлении которого присутствовал в одесском обществе поэтов, и его стараниями подозрения с отца были сняты, и отец был отпущен из тюрьмы на волю».

Как я писал в своем месте ранее, комментируя эти изложения: «В одном месте Павел Катаев пишет об отце, что «никакого конкретного обвинения в контрреволюционной деятельности ему не было предъявлено, но» тем не менее… «в любой момент следствие могло придти к выводу о безусловной виновности и вынесения сурового обвинения». Позвольте. Если не предъявлено обвинения, то в чем смысл последней фразы? В чем именно виновным могло в любой момент счесть Катаева следствие?

А в другом месте Павел Катаев пишет, что Валентин сидел в ЧК «за предполагаемую контрреволюционную деятельность…Как сын преподавателя гимназии оказался под подозрением и мой отец. Подозрение в огромной степени усугублялось еще и тем…» Опять-таки - подозрение в чем? И все-таки было оно, значит, конкретное подозрение в «предполагаемой контрреволюционной деятельности» - так что это за деятельность?

Эти два изложения - оба внутренне противоречивые, сбивчивые - производят впечатление танца кошки вокруг раскаленной миски. И хочется что-то высказать, и боишься это сказать. «Никакого конкретного обвинения» - но «подозревался в конттреволюции», да еще такого масштаба, что по одному подозрению ожидал его расстрел и «спасти могло только чудо»… В какой контрреволюции? В какой-то «контрреволюции вообще»? Не бывает такой контрреволюции.

Танцует тут, конечно, не Павел Катаев. Танцевал Катаев Валентин - рассказывал он сыну все эти истории при Советской власти. И, как видно, уж очень ему хотелось дать понять одновременно и то, что никаких обвинений и конкретных подозрений против него и выдумать было нельзя - настолько он был за Советы, - и то, что все-таки было оно, конкретное подозрение, да еще и тянущее на расстрел».

К этим своим замечаниям я хотел бы теперь добавить еще несколько. Первое: как было указано выше, Одесская ЧК вовсе не убивала направо и налево первых попавшихся, не карала офицеров за саму по себе классовую чуждость и не шила классово чуждым людям дополнительные липовые обвинения. Весь соответствующий пласт в пересказе Павла Катаева (на котором только и держится та идея, что Катаеву никакого конкретного антисоветского деяния не вменяли) - это вымысел Катаева Валентина (вымысел с целью подчеркнуть свою заведомую невиновность перед Советской властью), противоречащий как исторической реальности, так и впечатлениям самого Катаева от Одесской ЧК, запечатленным в «Отце» и «Вертере».

Просто «в связи со своим офицерством» (российским, а не белым, естественно) человек мог попасть в Одесскую ЧК только двумя путями:
- 1) офицеров в целом не арестовывали, а только регистрировали и после регистрации фильтровали: кого оставляли в Одессе, кого высылали из нее как подозрительных по нелояльности во внутренние губернии (Одесса была прифронтовым и приграничным районом), кого брали под арест, если выясняли или подозревали относительно него что-то конкретное, тянущее на арест. Но нередко офицеров, про которых не было известно ничего, кроме того, что они офицеры, арестовывали и забирали в ЧК еще до всякой регистрации, после чего проводили относительно них ту же проверку, которая в норме проводилась регистрационными комиссиями, и с теми же вариантами результатов.
- 2) за уклонение от регистрации грозили суровыми карами; если какой-то офицер после приказа о регистрации офицеров эту регистрацию не проходил, а потом был выявлен в качестве офицера, то уже это было тяжкой виной, влекущей арест и приговор вплоть до расстрельного.

Но к Валентину Катаеву все это относиться никак не может. Арестовали его за месяцы ДО издания в Одессе приказов о регистрации бывших офицеров, так что уклонение от регистрации не могло быть мотивом к его обвинению. Значит, арестовать его как буржуя и офицера (не имя в его адрес никакого конкретного обвинения) могли только в порядке тех самых арестов офицеров на предмет их дальнейшей проверки. Но к Катаеву и это объяснение не может относиться по следующим причинам:
- а) арестовали его вместе с 17-летним братом, который еще не окончил гимназию и не был офицером, что совершенно не подходит на арест «за само по себе офицерство» с целью дальнейшей проверки: при таких арестах родственников не брали (вот при обвинении в заговоре могли брать вместе со старшим братом младшего по подозрению в том, что один мог быть соучастником другого; но соучаствовать в офицерстве брата было невозможно). За само же по себе офицерство Первой Мировой не карали и не привлекали вовсе.
- б) на проверку человека, на которого не было (и не выявлялось при проверке) никакого конкретного обвинительного материала (повторим, что офицерство само по себе вообще не считалось виной) никто не тратил бы по полгода (а ведь Катаев должен был сидеть и дальше, его выпустили по приказу сверху).
- в) смертельной угрозы, о которой Катаев рассказывал своему сыну, само по себе офицерство и соцпроисхождение тоже ни в какой степени не несло: худшее, что ожидало офицера, не обвиняемого ни в каком конкретном антисоветском деле - это то, что его, как не внушающего особого доверия по части лояльности, вышлют на жительство во внутренние губернии. Но это отнюдь не смертельная угроза, от которой можно спастись лишь чудом, да и решали такие дела, опять же, не по полгода.

Конечно, Катаев мог опасаться, что пока суд да дело, могут всплыть сведения о том, что он не только офицер Первой мировой, но еще и белый офицер. Но об этом ЧК так и не узнала, а между тем, судя по рассказам сыну, Катаев не питал особых надежд на спасение уже и в том положении, в котором он провел свои полгода заключения, хотя ЧК все это время про его белую службу, как и потом, ничего не знала; смертельная угроза нависала над его головой по какой-то другой причине. Кроме того, повторим это в третий раз, ЧК находила какие-то основания не выпускать его полгода (и собиралась держать его и дальше), хотя о белой службе его ничего не знала, а офицерство первой мировой подводом к такому заключению для одесских чекистов не являлось ни в какой степени; такой продолжительный срок означает, что дело шло об особом и действительно очень серьезном обвинении (вполне тянущем на ту самую смертельную угрозу), не имевшем отношения к катаевской белой службе, чекистам неизвестной. Наконец, даже если бы ЧК узнала о его белой службе и притянула его по этому поводу, то не арестовывали бы его младшего брата-гимназиста.

Итак, ни российское, ни белое офицерство, ни социальный облик не могли быть причиной ареста Катаева (да еще вместе с братом); таковой остается считать обвинение в каком-то конкретном и достаточно тяжелом антисоветском деянии, совершенном уже после эвакуации белых. Причем деяние это было:
а) достаточно тяжелым, чтобы за него Катаева однозначно расстреляли (откуда мотив смертельной угрозы и спасения чудом в рассказах Катаева);
б) недостаточно доказанным на момент ареста и далее, чтобы Катаева так-таки отправили на расстрел или вообще вынесли бы ему обвинительный приговор;
в) но в то же время подозрение в нем было достаточно обоснованным и  веским, чтобы, не доведя дела до конца быстро, Катаева с братом все же не стали выпускать (хотя на освобождения арестованных, приговаривать которых оснований не находилось, Одесская ЧК не скупилась - освободила таким образом почти половину от общего числа арестованных; а вот братьев Катаевых - не хотела), а решили держать под арестом сколь угодно долго в надежде на то, что может быть на них еще всплывет что-нибудь, позволяющее окончательно решить их дело.
г) делающим осмысленным арест наряду с Катаевым еще и его младшего брата (обычное явление именно при дедах о заговорах).

Совокупность этих пунктов позволяет с уверенностью идентифицировать то обвинение (подозрение), по которому Катаева взяли и держали, как обвинение (и достаточно серьезное подозрение) в заговорщицкой деятельности, в связи с какой-то подпольной офицерской группой / ячейкой. Таких групп и ячеек в Одессе было множество, в том числе оставленных белыми еще при эвакуации. Если бы, к примеру, кто-то из подпольщиков прямо или косвенно вышел на связь с Катаевым и заручился его согласием в случае чего поддержать и выполнить, - то уже это было бы участием в заговоре и достаточным основанием для расстрела. (Другое дело, что обвинение в адрес Катаевых не могло быть связано ни с делом Димы / Виктора Федорова» - отростком дела Ярошенко, - ни с польским заговором: Катаевы были взяты задолго до того, как чекистам стали известны все эти заговоры).

Виновен или нет?

Было ли обсуждаемое обвинение истинным, или Катаевы оказались жертвой ошибки следствия? Ответить на этот вопрос можно только без стопроцентной уверенности, привлекая следущие соображения:

а) обвинение / подозрение было достаточно веским и обоснованным, чтобы сам Катаев не надеялся уйти живым по итогам его расследования (и чтобы держали его до выяснения месяцами), хотя Одесская ЧК 1920-го отнюдь не славилась готовностью шить липовые дела и уничтожать по малообоснованному подозрению (см. выше; это опять же видно из долгого срока, на который Катаева «подвесили» в тюрьме; его участь, таким образом, не желали решать скоропалительно).

б) если Катаева арестовали без реальной вины, по какому-то совпадению и ошибке, то в чем он должен был быть заинтересован? Учитывая манеру работы Одесской ЧК (которая вовсе не выводила в расход кого попало, а разбиралась обстоятельно и дельно, и с казнями не торопилась) - в том, чтобы его как можно быстрее допросили и ошибку выяснили. Тем более, что каждый лишний месяц заключения увеличивал угрозу (к счастью, так и не реализовавшуюся) того, что чекистам может стать известно и о его службе в белой армии!
Однако на деле все наоборот: Катаев был рад-радешенек, что допросы прекратились и про него как будто бы забыли, «и такое положение его устраивало - он оставался в живых. Смертельная же опасность все это время продолжала нависать над его головой» (см. выше). Иными словами, расследование его дела (и возобновление допросов) грозило ему смертельной опасностью, а вот пока про него как будто забыли, это хоть отсрочку давало. Это все реакции и оценки человека, который про себя отлично знает, что он так-таки виновен, и что следствие имеет очень серьезные шансы это установить.

в) в «Вертере» автобиографический герой Катаева в 1920 году (то есть Спящий в пределах своего погружения в 20-й год) - смертельный ненавистник Советской власти и ЧК. Он ненавидит большевистскую власть и ЧК как чуму самих по себе, за из дело, а не за их методы. Он ненавидит ЧК вовсе не за то, что она зверствует или необоснованно уничтожает людей, которые на самом деле вовсе не были антисоветскими заговорщиками, - ничего такого ЧК в «Вертере» и не делает; он ненавидит ЧК именно за то, что она вполне обоснованно уничтожает НАСТОЯЩИХ антисоветских заговорщиков.
Но если он ее ненавидит именно за это, то, значит, самого себя-то он позиционирует как человека, состоящего на стороне этих самых настоящих антисоветских заговорщиков! Они для него - свои, а большевики - враги как таковые, и враги смертельные. Хоть они будут трижды порядочны по методам, хоть они будут бороться только с теми, кто против них действительно вступил в заговор на мятеж, хоть в борьбе они не будут применять пыток и унижений - все равно они для него чума. Авторский автобиографический герой «Вертера» в 1920 году себя фанатично, «на разрыв аорты» отождествляет со стороной настоящих антисоветских заговорщиков, а к большевистской власти относится со скрежетом зубовным, как к смертельному врагу и чуме*.
(*Одним из ярких проявлений этой стороны дела является следующий эпизод, о котором я в свое время писал: «Дима, сидящий в подвалах ЧК и по временам наблюдающий, как оттуда выводят на расстрел, ночью видит сон о идущих спасать его врангелевских десантниках - успеют ли, или его расстрел поспеет раньше? Сон этот описан так: «Морской десант прыгает прямо с барж в прибой. Десантники по грудь в пене, подняв над головой новенькие винчестеры и ручные пулеметы черной вороненой стали, устремляются на Люстдорфский пляж, но водоросли и множество медуз мешает им бежать. Вымокшие английские шинели горчичного цвета с трехцветными шевронами на руквах стесняют движения. Движения угрожающе замедляются. Неужели они не успеют взять штурмом семиэтажный дом [ЧК], где все время что-то происходит?» [«Все время что-то происходит» - это все время кого-то допрашивают и расстреливают]. Этот абзац - очень сильная вербальная магия; он не столько фиксирует сон, сколько пытается вызвать из небытия Добровольцев на спасение разом и героя, и автора (и читателя, если он ассоциирует себя с ними); и Добровольцы здесь для героя однозначно «свои». Это не придуманные чувства Федорова, это реальные чувства самого Катаева, когда он сидел в ЧК и месяцами ждал смерти. Человек, который написал этот абзац, ждал Добровольцев как часть единой с ним силы, как захваченный врагами солдат может ждать из последних сил «наших»).

г) в «Вертере» Катаев, рисуя ЧК самой черной краской, тем не менее создает такую картину, в которой невиновных обывателей чекисты не арестовывают и не расстреливают. Только за действительную вину. При экстраполяции этого на судьбу самого Катаева (экстраполяции допустимой, поскольку автобиографизм в построении «Вертера» в целом - не биографии Димы, тут Катаев воспроизводит не себя, а Виктора Федорова, - а именно всего «Вертера» и имплицитных для него подходов, - несомненен) получится, что и он сидел в ЧК за действительную вину.

д) При этом Катаев хочет сделать «Диму» как можно менее виновным, почти невинным перед Соввластью (вина его Димы перед большевиками несравненно меньше вины прототипа Димы - Виктора Федорова: Дима вступил было в заговор и передал по заданию какое-то письмо, но быстро перековался, прервал всякие связи с заговорщиками и искренне принял советскую власть; Виктор Федоров и связным был, и прожектора обещал вывести из строя, и не перековывался). Но даже и тут Катаев не пишет, что в это дело замешались невиновные или что хотя бы Дима был невиновен. Все сводится к тому, что Дима в заговоре был случайным человеком, не успевшим сделать для заговорщиков ничего важного; но формальное согласие участвовать в заговоре давал, поручение, данное ему в рамках заговора, исполнил (каким бы пустяшным оно ни было) и при одном собрании заговорщиков на маяке присутствовал. В версии «Вертера» по делу маяка «троцкисты», заправлявшие тогда Одесской ЧК, при всей их омерзительности у Катаева, невиновных не брали. Надо думать, что уж если Катаев не попытался выставить Маркина и Бесстрашного перед цензурой погубителями невинных лиц, и не сделал своего главного героя, Диму этим самым невинным лицом (хотя ведь номинальная цель "Вертера" - показать, как огульно и исступленно сметали людей "троцкисты" из ЧК; так что если бы "Дима" был вовсе невинен перед советской властью, это еще больше отвечало бы официальному месседжу текста и с цензурной точки зрения было бы выигрышнее), то, значит, Катаев очень дорожил воспоминанием о том, что заговор действительно был, и ему было очень важно сделать своим главным героем хоть и захудаленького, но действительного заговорщика, страдающего от ЧК ЗА ДЕЛО, а не безвинно. По-моему. дорожить этим моментом в такой степени (хотя, повторю, с точки зрения официального месседжа книги он был вреден, а с точки зрения реального - безразличен) Катаев мог скорее всего в том случае, если этот момент был для него лично-дорогим, то есть если это _он_ был всамделишным участником заговора и страдал за дело (и в душе этим гордился позднее, в том числе к моменту написания "Вертера").

Изложенные соображения не имеют стопроцентной, категорической силы, но, с моей точки зрения, позволяют с достаточной уверенностью утверждать, что, _по всей вероятности_, Валентин Катаев был арестован за дело - за действительное согласие сотрудничать с какой-то подпольной офицерской группой то есть за «вступление в заговор». И вступил в него Катаев сразу, едва оправился от тифа, которым болел к моменту занятия одессы красными (8 февраля по н.с.; а на рубеже марта-апреля по н.с. его уже арестовали).

Освобождение. Когда Катаева пристегнули к «польскому» заговору?

Что означает, что он сидел полгода, и что его вскоре перестали вызывать на допросы, но не освободили (и освобождать не собирались), а сам он считал возобновление следствия смертельной угрозой? Это значит, что та ниточка, по которой вышли на Катаева, быстро обовалась. Убили ли осведомителя прежде, чем он успел сообщить в ЧК дополнительные подробности, или был утрачен контакт с источником информации, или еще что - но достоверной связи Катаева с инкриминируемой ему виной следствие не установило. В то же время подозрения в его адрес было настолько обоснованными, что и выпускать его не стали, а оставили в подвешенном состоянии на месяцы, надеясь, что что-нибудь где-нибудь на него еще всплывет (еще один аргумент в пользу того, что дело шло именно о заговоре: только при групповом преступлении имеются хорошие шансы, не выйдя на данного преступника с одного конца, выйти на него через много месяцев с другого. при раскрытии очередных белых подпольщиков). Того же самого боялся и сам Катаев, причем считал, что шансов этой опасности избежать и выйти, наконец, из ЧК у него почти нет.
.
Однако Катаеву повезло. История его освобождения такова:
как мы помним, после первых допросов про него как будто забыли (Павел Катаев. «Доктор велел мадеру пить»), и он сидел много месяцев, дожидаясь неизвестно чего (это ожидание вызова на следствие, который будет невесть когда, изображено в «Отце»). Его так больше и не вызывали из тюрьмы против кладбища на допрос в Чека на Маразлиевской, но однажды камеры тюрьмы обошла комиссия Туманова, и немедленно освободила Катаевых (Лущик: 81). Это было сделано сверх воли местных чекистов, по приказу чекиста Якова Бельского, прибывшего с какой-то авторитетной миссией в Одесскую ЧК из центра - не то Харькова (столицы УССР), не то, подымай выше, из Москвы (Павел Катаев. «Доктор велел мадеру пить», см. выше рассказ об этом). Местные чекисты его освобождать не собиралдись совершенно, им предписал это Бельский, который лично помнил ура-большевизм Катаева в 1919, и, видя, что за полгода ничего четкого про него не доискались, громоносно повелел освободить как несомненного своего, зря попавшего под подозрение, которое так до сих пор даже и подтвердить не смогли!
Дата освобождения установлена Лущиком (Лущик: 82): под одним стихотворением Катаева помечено, что оно написано 5-го сентября в Одесской тюрьме, а согласно архивной записи, 15 сентября 1920 года Катаев устроился на работу в местное отделение Радио-телеграфного агентства Украины - РАТАУ (ранее - УкРОСТА, ныне - УКРИНФОРМ) и сдал туда свою анкету. 19 сентября 1920 года он выступает с чтением стихов на общественном поэтическом вечере в Одессе (и это отмечено в текущих заметках одесских газет). Таким образом, его выпустили около 10 сентября (брата, конечно, тогда же).

А 28 октября заседание Одесской ЧК подытоживает дело о «польском заговоре» и утверждает, среди прочего, решение об освобождении Катаевых как лиц, непричастных к этому делу!
Мало того, что Катаевых арестовывали вовсе не по этому делу (о польском заговоре в ЧК и узнали-то три месяца спустя после ареста Катаевых), как легко показать, их даже никто и не собирался к нему пристегивать - и так и не пристегнул. Ведь Катаева так и не допрашивали после нескольких первых допросов (а сам он, учитывая свое освещенное выше положение, следователям, естественно, о себе и не напоминал), иными словами, следствие и не думало привлекать его к делу о польском заговоре, иначе его именно что потянули бы на допросы, когда заговор этот раскрыли - а раскрыли его только в июле - августе, обнаружив в июне!
Получается, что Катаевых действительно освободили с той официальной мотивировкой, что они непричастны к делу, к которому они действительно были непричастны - но к которому их в ЧК никогда и не притягивали! Получается, что впервые их пристегнули к «польскому заговору» в том самом акте, который удостоверял их непричастность к этому заговору, и мотивировал их освобождение, в реальности состоявшееся полутора месяцами ранее!

Как же это понимать?
to be cont.