«Трава Забвения: Маяковский, театр для себя, театр для других.
«Трава Забвения: Маяковский, театр для себя, театр для других.
В некоторый момент (в какой именно - см. ниже) Катаев вводит в «Траву Забвения» длинный рассказ Маяковского о том, как тот в «эпоху своей голодной юности» пришел вечером к Евреинову, надеясь, что тот его накормит; Евреинов долго и со вкусом рассуждал, что сейчас накормит Маяковского холодными фазанами, после чего со слов горничной сообщил ему, что фазанов не осталось, и Маяковский, уже вовсю предвкушавший ужин, остался голодным. Маяковский у Катаева это называет евреиновским «театром для себя» и повторяет применительно к Евреинову эту формулу - театр для себя - три раза кряду.
Ну, хорошо. В этом же повестовании Маяковский еще сообщает, что он ходил каждый день недели к определенному деятелю искусства, якобы для духовного общения а на самом деле чтобы поесть за домашним столом посещаемого за его счет. При этом цитируется реальный автобиографический текст Маяковского об этом приеме: «Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье "ем" Чуковского, в понедельник - Евреинова и т.д.».
Весь этот рассказ идет непосредственно после истории Маяковского о том, как он навестил в первый раз в жизни Блока, и тот начал разговор об искусстве, а Маяковскомуто был нужен только его автограф в качестве взноса за доступ к Лиле Брик. «Се, мнится, явно сходство есть» - рассказ о Евреинове и «семиполной системе» развивает и заключает тот же мотив, вырисовывающийся следующим образом: «Маяковскому другие творцы нужны только как потребителю, причем потребителю примитивному, ценящему их только как коров, из которых можно надоить элементарные вещевые вкусности (не имеющие отношения ни к их личности, ни к смыслу их творчества) - от яркого образа караманного ножа до пропуска к Лиле Брик и попросту сытного обеда; для добычи же от них оных благ он имитирует некое человеческое общение с ними».
Одновременно этот рассказ вводит новый мотив - актерства в жизни, театра для себя - по заявке как будто только евреиновского театра. Однако на самом деле у читателя должно возникнуть глухое, но устойчивое впечатление актерства и от речей самого Маяковского. Уже начало этого рассказа ("Я вам никогда не рассказывал <…> про фазанов? Много потеряли. Из эпохи моей голодной юности. Мою автобиографию, надеюсь, читали? Называется "Я сам". Там есть глава под заглавием "Куоккала". Начинается эпически: "Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье "ем" Чуковского, понедельник - Евреинова и т.д.". Так вот о Евреинове. Вы знаете, что такое Евреинов? Нет, вы не знаете, что такое Евреинов. Известнейший в свое время режиссер, сноб, теоретик, эстет, создатель знаменитого "театра для себя". Барин, дворянин, любил покровительствовать молодым гениям. Пытался их даже подкармливать. Я был в то время молодой гений. Прихожу однажды к Евреинову подкармливаться. Голодный, как черт. Вола б съел» etc.) отдает чем-то очень напряженным и отыгрываемым по интонации. Натужная, обрывистая, со скрежетом продвигающаяся вперед ирония. Рассказ ведется с позиции некоторой победительной насмешливой силы, но очень уж искусственное впечатление она производит. «Представьте себе, Катаич…» Ну представьте себе - органично звучат эти рубленые, претыкающиеся на каждом шагу, насильно-ироничные фразы, и этот «Катаич»? Маска. Скорее жестяная, чем железная.
Ровно через полстраницы после этой истории Катаев опять заводит разговор о театре. В качестве преамбулы, как обычно, проинкновенный клёкот: Маяковский «всегда оставался только человеком - великим художником слова, новатором-революционером с очень сложным, противоречивым характером и нежной, легко ранимой душой, "истыканной в дымы и в пальцы" ». Сразу после этого Катаев как бы неожиданно как бы переключается на Мейерхольда: «Недавно в этой же комнате Мейерхольд, засидевшись до зари…» - следует протягновенное blah-blah-blah про то, как Мейерхольд брызжет идеями насчет постановки Тургенева в кинематографе, и вдруг:
«- Кто же будет Базаров? - спросил я. - Охлопков, - ответил Мейерхольд, - я вижу Охлопкова. Только Охлопкова, и никого другого. - И вдруг, повернув ко мне лицо, которое в фас казалось настолько узким, что как бы имело только два измерения и в третьем вовсе не просматривалось, воскликнул: - Нет! Не Охлопков! Ведь Базаров был футурист! Есть только один настоящий Базаров, который сможет умереть от любви: Маяковский! Тем более что он сам очень хороший актер. Зина, ты согласна, что Маяковский очень хороший актер в жизни?»
Как обычно. Как определял Шварц методу Чуковского, сначала похвала, а потом ножичком в бок. «Он сам очень хороший актер. - Ты согласна, что Маяковский очень хороший актер _в жизни_?» Быть очень хорошим актером в жизни - похвала очень своеобразная (и, кстати, не имеющая никакого отношения к искусству, в том числе театральному; и в самом деле, то, как Маяковский разыгрывал перед своей аудиторией три страницы назад Блока, с показом ножика и матроса - это именно со зрелищной точки зрения нечто гробовое). Но «тут же он [Мейерхольд] стал развивать уже совсем другой план» (на глазах читателя Великий-Деятель-Искусства помянул Маяковского для красного словца и немедленно забыл про него) - план строительства нового театра. Опять следует длинное blah-blah-blah («Это будет театр-арена. Зрители вокруг….»), в ходе которого Мейерхольд вдохновенно восклицает: « - Для открытия - "Отелло". Совершенно пустая сцена… - дальше обсуждаются детали постановки «Отелло» и кончается: «Больше ничего! Это и есть "Отелло". Это и есть подлинный, настоящий Шекспир. Не правда ли, это гениально просто?»
Ну, не правда ли. Ну, Отелло и Отелло. Однако вот к чему расстилался перед читателем этим мейерхольдовским Отелло Катаев:
«Гениально-то гениально, подумал я, но ведь все-таки Шекспира, а не Маяковского мечтает он поставить для открытия своего ультрасовременного, нового театра-арены. Почему же все-таки не Маяковского? Неужели время Маяковского - зенит его славы - прошло или, во всяком случае, проходит?
Не стал ли это чувствовать с некоторых пор и сам Маяковский?
Все тяжелее становилось ему переваливать года. Это уже был совсем не тот Маяковский первых лет революции, которого я некогда увидел в Харькове, в дни поволжского голода».
Так разворачивается и так завершается «театральный блок» в изображении Маяковского у Катаева. В жизни-то он актер… А вот ставить его даже Мейерхольд не рвется. Съездился.
От этого места еще пойдут в «Траве Забвения» две прерывистые волны: через пять страниц - пассажи на тему о том, как, мол, Маяковский кончился (и сам это чувствовал), а еще через пять страниц, внахлест с ними - пассажи о театральном шедевре самого Маяковского - о гениальной пьесе «Баня», половина гениальности которой, по Катаеву, заключалась в украинском акценте Оптимистенко.
Но непосредственно от разобранного места Катаев переходит к другому сюжетному блоку: он начинает излагать, каким же был «тот Маяковский» - Маяковский времен своего расцвета (тут же ненавязчиво маркированного у Катаева поволжским голодом).