Самый смелый поступок императора Александра I.
Самый смелый поступок императора Александра I.
(1) Александр I пользовался репутацией человека не самого храброго десятка. «Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, в Двенадцатом году дрожал», - издевался Пушкин около 1824. Бар. Розенкампф следующим образом комментировал совет пойти на мир, данный Александру его гофмаршалом Толстым накануне Тильзита : «Конечно, этот ловкий царедворец [Толстой] посоветовал государю то, что по мнению его являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император, подобно тому, как и при Аустерлице, _находился под сильным впечатлением видимой опасности_; великий князь Константин Павлович был _также не из храбрых_»...
Да и сам император в ответ любимой сестре Екатерине, отправившей ему в начале осени 1812 яростное письмо (где значилось, кроме прочего, что теперь Александра обвиняют уже и в потере личной чести), писал: «Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего до меня касается: к моей личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом предмете, я вам сказал бы…» А чуть далее опять: «Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об этой [личной] храбрости, и я предполагаю, что Вы хотели говорить о храбрости моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать какую-либо цену».
Это «я не придаю никакой цены» исполнено такой горечи, такого явного оттенка «зелен виноград», что сразу становится ясно, до какой степени император знал в глубине души себе цену на этот счет и до какой степени это ему досаждало.
Тем не менее за ним известен по крайней мере один поступок храбрости почти самоубийственной, причем такой, о котором никто и не вспоминает. Чтобы оценить этот поступок, нужно, опять-таки, припомнить, как Александр относился в 1812 году к своим главнокомандующим.
(2) Еще в 1810 году Барклай подал императору разработку о том, что в грядущей войне с Наполеоном надо будет, не стесняясь внешним бесславием такого поведения, отходить от границы вглубь страны, не принимая боя и опустошая страну за собой, пока коммуникационные линии неприятеля не растянутся, а силы его не истощатся в опустошенной стране настолько, что продолжение войны окажется для него невозможным, и останется ему только отступать. А тем временем на флангах, в тылу и в основной армии можно будет спокойно сосредоточить резервы, а тут-то подойдет зима, и…. План этот был Барклаем придуман по впечатлению от испано-британского сопротивления французам в Испании с поправками на русские пространства, климат и мобилизацилонные возможности. Императору этот план чрезвычайно понравился, потому что тут все было наверняка. Барклая благодаря этому ожидало возвышение, а сам Александр с тех пор неоднократно отпускал на людях фразы на тему о том, что он в случае войны отступит хоть до Камчатки, а мира не подпишет. Многие это подхватили. 11 июня 1812 года, незадолго до войны, генерал-губернатор Москвы Ростопчин писал императору, говоря, что нечего бояться отступать перед Наполеоном хоть до Сибири, если тот нападет:
«Ваша империя имеет двух могущественных защитников в ее обширности и климате… даже если бы несчастные обстоятельства вынудили Вас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске».
Сам Александр, как упоминалось, повторял такие вещи направо и налево. И тут определился некий скверный парадокс: повторять-то Александр это повторял, но исключительно напоказ - сам он нисколько не верил, что при исполнении плана Барклая отходить придется действительно далеко. Сам план Барклая с отступлением, опустошением, истощением сил врага ему действительно очень понравился, но он при этом считал, что сдать неприятелю до момента этого истощения придется разве что Литву и другие бывшие польские провинции, примерно до линии Двина - Днепр. Сам Барклай не исключал даже и сдачи Москвы; император вслух говорил, что отступит и до Сибири, но на самом деле не был готов к отступлению далее Днепра, считая, что с вражеским наступательным потенциалом все должно быть кончено еще до этого. Таким образом, между императором и главнокомандующим Барклаем разрослось крупное недоразумение: на словах царь был готов к применению его плана в куда больших масштабах, чем считал необходимым сам Барклай, на деле - в неизмеримо меньших. Именно поэтому Александр вскоре приблизил Фуля и дополнил общую стратегию Барклая Фулевской идеей устроения Дрисского лагеря на верхней Двине. Как отмечали русские военные историки, этот план Фуля вовсе не был противоречием плану Барклая, а был его оптимистическо-минималистским вариантом: в основе лежала та идея, что искомое истощение сил противника и растяжение его коммуникаций произойдет уже к моменту достижения Наполеоном района Дриссы, так что взять укрепленный Дрисский лагерь (а уж тем более блокировать и обойти его) Наполеон уже не сможет. Сам Барклай и не грезил о таком, но не пытался противодействовать Фулевскому плану и сверх-оптимизму Александра, так как не видел в этом смысла: хочет император верить, что отступать не придется дальше Дриссы, строит по этой причине Дрисский лагерь - ради Бога; все равно, когда отступающие достигнут Дриссы, станет ясно, что продержаться в ней при имеющемся соотношении сил не удастся, так как неприятель далеко еще не ослабел в нужной степени - и придется отходить дальше; так какой же вред в строительстве Дрисского лагеря? Император, однако, толковал это непротивление Барклая как некое молчаливое обязательство не пускать Наполеона дальше Верхней Двины.
(3) Вся эта цепь недомолвок и недоразумений в полной мере вышла на свет во время войны. Наполеон перешел границу 12 июня (по русскому стилю), русские войска оставили Дрисский лагерь и отступили на Полоцк 2 июля; 6 июля император под нажимом Барклая и собственных приближенных оставил армию и удалился в тыл (через Смоленск в Москву, а оттуда в Петербург). Отступление продолжалось. В результате царь сильно разочаровался в Барклае, который, как считал Александр, подвел его, поставив его перед необходимостью не на словах, а на деле терпеть отступление без боя и сдавать коренные русские провинции - чего Александру вовсе не хотелось. Однако лучших военачальников у императора в запасе не было, и к тому же сместить Барклая означало бы для Александра расписаться в собственных просчетах, признать перед войсками неверным свой давний выбор главнокомандующего и плана войны и, что еще хуже, признать, что отступление вырвалось из заранее предусмотренных им, царем, рамок - а это уже могло деморализовать войска. Поэтому Александр перед лицом своих подданных подчеркнуто держался за Барклая до самого 5 августа. Однако одновременно он сделал небывалый шаг. В июле шли интенсивные переговоры в Швеции - фактический правитель Швеции, наполеоновский маршал Бернадот еще весной 1812 заключил союз с Россией против Наполеона; теперь, в июле, усилиями русских дипломатов в Швеции там (в Эребру) были заключены русско-английская и англо-шведская конвенции: Англия давала Бернадоту 700.000 фунтов стерлингов на ведение войны против Франции и ее союзников, а залог за это предоставить согласилась Россия (она обязалась послать часть своего флота в один из английских портов в обеспечение этой английской субсидии Бернадоту).
В течение того же июля Александр сделал Бернадоту несколько предложений, в том числе два принципиальных: предложение о личной встрече и, ни много ни мало, предложение о назначении Бернадота главнокомандующим русскими войсками! При этом Бернадот должен был высадить все шведские силы в портах Прибалтики, объединить их там с наличными русскими войсками и подкреплениями к ним и, во главе всей этой армии (все силы которой в этом случае насчитывали бы до 150 тыс. чел.) ударить в тыл Наполеону. Одновременно к Бернадоту и переходило бы главнокомандование над всеми русскими войсками (в самом деле, при изложенном ходе событий Бернадот оказывался бы командующим самой большой из всех русских военных группировок, наносящей к тому же главный удар по неприятелю; только естественно было бы подчинить такому командующему и все остальные русские армии, автоматически становящиеся второстепенными).
С точки зрения военной идея эта, вероятно, была многообещающей, по крайней мере на бумаге. Но вот по самолюбию русской военной верхушки да и всего общества ударить она должна была бы невероятным образом. Про Барклая по всей стране с яростью говорили, что он немец; 6 августа управляющий военным министерством Горчаков заявил в лицо царю, что вся Россия считает, что в такую войну подобает иметь главнокомандующим русского - и вот на фоне таких настроений император назначил бы главнокомандующим в войне с французами не то что просто «не русского», а как раз француза, да еще наполеоновского же маршала, с тем явным подтекстом, что силы Наполеона может побить только полководец школы самого Наполеона*. Много горечи, отчаяния и разочарования в Барклае должен был испытать Александр, чтобы решиться на такой шаг, и смелости - пусть даже смелости отчаяния - он требовал немалой.
Бернадот, однако, отказался от этой идеи и согласился только на свидание с Александром. (Надо сказать, что в ходе июльских переговоров с Александром Бернадот еще раньше вызвался оперировать против Наполеона в Прибалтике с тем условием, что ему для этого будет передана во временное управление Финляндия, недавно завоеванная Россией у Швеции; на это Александр не пошел, справедливо полагая, что Бернадот хочет просто заполучить для Швеции обратно Финляндию).
*Профессор С. А. Корф о таком отношении императора к делу впосоедствии писал: «Александр не особенно доверял военному таланту своих генералов и искал совета и со стороны Бернадота, военная слава которого была общеизвестна; действительно, Бернадот не раз давал советы Александру; в продолжение всей войны против Наполеона царем и наследным принцем обсуждались самые разнообразные стратегические планы; не одно действие предпринимал Александр под непосредственным влиянием Бернадота».
(4) На личное свидание с Бернадотом Александр убыл 9 августа, только-только назначив главнокомандующим Кутузова вместо Барклая. Вскоре он приехал в Або, а через несколько дней, 15 августа, к нему в Або пожаловал Бернадот (который тоже совершенно сознательно заставил царя его дожидаться). 15-18 августа они вели переговоры при личных встречах, и во время этих переговоров Александр снова поднял вопрос о возглавлении Бернадотом русских войск! На этот раз речь уже не шла о главнокомандовании войсками в России: Александр предложил дать Бернадоту 80 тысяч русских войск, чтобы тот, присоединив к ним шведские контингент, высадился непосредственно во Франции и двинулся на Париж, чтобы сокрушить империю Наполеона и самому овладеть правлением во Франции, каковое правление Александр обещал незамедлительно за ним признать; вдобавок к этому Александр предлагал Бернадоту развестись со своей женой, Дезире, по которой он был свойственником Наполеону (Дезире до того успела побывать в помолвке с Наполеоном и, кроме того, приходилась ему золовкой) и жениться вместо того на любимой сестре самого Александра, Екатерине Павловне! О Дезире ходили упорные слухи, что во время своей помолвки с Наполеоном она была в связи с ним; с Екатериной же Павловной не то в полуинцестуальной, не то в просто инцестуальной связи был сам Александр, так что в предложении этом была определенная симметрия.
Если бы Бернадот принял это предложение и преуспел, то он опять-таки автоматически выдвинулся бы на роль главнокомандующего русскими (и вообще антинаполеоновскими) войсками в Европе, то есть, в частности, всеми основными силами русских войск, когда они в Европу после этого вошли бы, и, разом, стал бы главным доверенным лицом царя.
Вот это, пожалуй, и был самый смелый поступок Александра за всю его жизнь. В дни, когда делалось это предложение, главные русские силы, как раз в этот момент возглавленные Кутузовым, насчитывали немногим более 100 тыс. регулярных войск и около 10 тыс. казаков и находились в беспререрывном отступлении на Москву; на флангах - на Волыни и на Двине - было еще несколько десятков тысяч человек, держащихся в маневренной обороне. Как на этом фоне отрегировали бы в России на идею дать чужестранному принцу-регенту, французу из наполеоновских маршалов 80 тыс. русских солдат на заморскую экспедицию, чтобы посадить его на французский престол? - Бог ведает, а только представляется, что Александр тут играл бы с таким огнем, с каким никогда в жизни ему больше встречаться не приходилось. Видно, отступление к Смоленску и от Смоленска к Москве (рапорт Барклая о сдаче Смоленска император получил как раз в Або, 16 августа) и история с назначением Кутузова Главнокомандующим довели императора до последней крайности.
Однако нести последствия этой своей инициативы Александру не пришлось. Бернадот его предложение отклонил и в части вторжения во Францию во главе русских войск (он так и сказал, что не во главе русских войск и не в качестве подручного военачальника царя можно ему осуществить вторжение во Францию и низвержение наполеоновской власти), и в части династического брака с Екатериной Павловной (чему император в душе мог только обрадоваться). Александр предложил тогда уже не 80, а всего 35 000 русских войск с тем, чтобы Бернадот с ними завоевал Норвегию, а потом двинулся бы в Данию и далее, опять-таки, в Европу. То есть на самом деле тот же план, но лишь в редуцированном на начальном этапе виде! Бернадот снова отказался, заявив, что эти 35 000 человек при наличных обстоятельствах гораздо нужнее Александру внутри России, чем вне ее. Тем это дело и кончилось.
(1) Александр I пользовался репутацией человека не самого храброго десятка. «Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, в Двенадцатом году дрожал», - издевался Пушкин около 1824. Бар. Розенкампф следующим образом комментировал совет пойти на мир, данный Александру его гофмаршалом Толстым накануне Тильзита : «Конечно, этот ловкий царедворец [Толстой] посоветовал государю то, что по мнению его являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император, подобно тому, как и при Аустерлице, _находился под сильным впечатлением видимой опасности_; великий князь Константин Павлович был _также не из храбрых_»...
Да и сам император в ответ любимой сестре Екатерине, отправившей ему в начале осени 1812 яростное письмо (где значилось, кроме прочего, что теперь Александра обвиняют уже и в потере личной чести), писал: «Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего до меня касается: к моей личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом предмете, я вам сказал бы…» А чуть далее опять: «Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об этой [личной] храбрости, и я предполагаю, что Вы хотели говорить о храбрости моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать какую-либо цену».
Это «я не придаю никакой цены» исполнено такой горечи, такого явного оттенка «зелен виноград», что сразу становится ясно, до какой степени император знал в глубине души себе цену на этот счет и до какой степени это ему досаждало.
Тем не менее за ним известен по крайней мере один поступок храбрости почти самоубийственной, причем такой, о котором никто и не вспоминает. Чтобы оценить этот поступок, нужно, опять-таки, припомнить, как Александр относился в 1812 году к своим главнокомандующим.
(2) Еще в 1810 году Барклай подал императору разработку о том, что в грядущей войне с Наполеоном надо будет, не стесняясь внешним бесславием такого поведения, отходить от границы вглубь страны, не принимая боя и опустошая страну за собой, пока коммуникационные линии неприятеля не растянутся, а силы его не истощатся в опустошенной стране настолько, что продолжение войны окажется для него невозможным, и останется ему только отступать. А тем временем на флангах, в тылу и в основной армии можно будет спокойно сосредоточить резервы, а тут-то подойдет зима, и…. План этот был Барклаем придуман по впечатлению от испано-британского сопротивления французам в Испании с поправками на русские пространства, климат и мобилизацилонные возможности. Императору этот план чрезвычайно понравился, потому что тут все было наверняка. Барклая благодаря этому ожидало возвышение, а сам Александр с тех пор неоднократно отпускал на людях фразы на тему о том, что он в случае войны отступит хоть до Камчатки, а мира не подпишет. Многие это подхватили. 11 июня 1812 года, незадолго до войны, генерал-губернатор Москвы Ростопчин писал императору, говоря, что нечего бояться отступать перед Наполеоном хоть до Сибири, если тот нападет:
«Ваша империя имеет двух могущественных защитников в ее обширности и климате… даже если бы несчастные обстоятельства вынудили Вас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске».
Сам Александр, как упоминалось, повторял такие вещи направо и налево. И тут определился некий скверный парадокс: повторять-то Александр это повторял, но исключительно напоказ - сам он нисколько не верил, что при исполнении плана Барклая отходить придется действительно далеко. Сам план Барклая с отступлением, опустошением, истощением сил врага ему действительно очень понравился, но он при этом считал, что сдать неприятелю до момента этого истощения придется разве что Литву и другие бывшие польские провинции, примерно до линии Двина - Днепр. Сам Барклай не исключал даже и сдачи Москвы; император вслух говорил, что отступит и до Сибири, но на самом деле не был готов к отступлению далее Днепра, считая, что с вражеским наступательным потенциалом все должно быть кончено еще до этого. Таким образом, между императором и главнокомандующим Барклаем разрослось крупное недоразумение: на словах царь был готов к применению его плана в куда больших масштабах, чем считал необходимым сам Барклай, на деле - в неизмеримо меньших. Именно поэтому Александр вскоре приблизил Фуля и дополнил общую стратегию Барклая Фулевской идеей устроения Дрисского лагеря на верхней Двине. Как отмечали русские военные историки, этот план Фуля вовсе не был противоречием плану Барклая, а был его оптимистическо-минималистским вариантом: в основе лежала та идея, что искомое истощение сил противника и растяжение его коммуникаций произойдет уже к моменту достижения Наполеоном района Дриссы, так что взять укрепленный Дрисский лагерь (а уж тем более блокировать и обойти его) Наполеон уже не сможет. Сам Барклай и не грезил о таком, но не пытался противодействовать Фулевскому плану и сверх-оптимизму Александра, так как не видел в этом смысла: хочет император верить, что отступать не придется дальше Дриссы, строит по этой причине Дрисский лагерь - ради Бога; все равно, когда отступающие достигнут Дриссы, станет ясно, что продержаться в ней при имеющемся соотношении сил не удастся, так как неприятель далеко еще не ослабел в нужной степени - и придется отходить дальше; так какой же вред в строительстве Дрисского лагеря? Император, однако, толковал это непротивление Барклая как некое молчаливое обязательство не пускать Наполеона дальше Верхней Двины.
(3) Вся эта цепь недомолвок и недоразумений в полной мере вышла на свет во время войны. Наполеон перешел границу 12 июня (по русскому стилю), русские войска оставили Дрисский лагерь и отступили на Полоцк 2 июля; 6 июля император под нажимом Барклая и собственных приближенных оставил армию и удалился в тыл (через Смоленск в Москву, а оттуда в Петербург). Отступление продолжалось. В результате царь сильно разочаровался в Барклае, который, как считал Александр, подвел его, поставив его перед необходимостью не на словах, а на деле терпеть отступление без боя и сдавать коренные русские провинции - чего Александру вовсе не хотелось. Однако лучших военачальников у императора в запасе не было, и к тому же сместить Барклая означало бы для Александра расписаться в собственных просчетах, признать перед войсками неверным свой давний выбор главнокомандующего и плана войны и, что еще хуже, признать, что отступление вырвалось из заранее предусмотренных им, царем, рамок - а это уже могло деморализовать войска. Поэтому Александр перед лицом своих подданных подчеркнуто держался за Барклая до самого 5 августа. Однако одновременно он сделал небывалый шаг. В июле шли интенсивные переговоры в Швеции - фактический правитель Швеции, наполеоновский маршал Бернадот еще весной 1812 заключил союз с Россией против Наполеона; теперь, в июле, усилиями русских дипломатов в Швеции там (в Эребру) были заключены русско-английская и англо-шведская конвенции: Англия давала Бернадоту 700.000 фунтов стерлингов на ведение войны против Франции и ее союзников, а залог за это предоставить согласилась Россия (она обязалась послать часть своего флота в один из английских портов в обеспечение этой английской субсидии Бернадоту).
В течение того же июля Александр сделал Бернадоту несколько предложений, в том числе два принципиальных: предложение о личной встрече и, ни много ни мало, предложение о назначении Бернадота главнокомандующим русскими войсками! При этом Бернадот должен был высадить все шведские силы в портах Прибалтики, объединить их там с наличными русскими войсками и подкреплениями к ним и, во главе всей этой армии (все силы которой в этом случае насчитывали бы до 150 тыс. чел.) ударить в тыл Наполеону. Одновременно к Бернадоту и переходило бы главнокомандование над всеми русскими войсками (в самом деле, при изложенном ходе событий Бернадот оказывался бы командующим самой большой из всех русских военных группировок, наносящей к тому же главный удар по неприятелю; только естественно было бы подчинить такому командующему и все остальные русские армии, автоматически становящиеся второстепенными).
С точки зрения военной идея эта, вероятно, была многообещающей, по крайней мере на бумаге. Но вот по самолюбию русской военной верхушки да и всего общества ударить она должна была бы невероятным образом. Про Барклая по всей стране с яростью говорили, что он немец; 6 августа управляющий военным министерством Горчаков заявил в лицо царю, что вся Россия считает, что в такую войну подобает иметь главнокомандующим русского - и вот на фоне таких настроений император назначил бы главнокомандующим в войне с французами не то что просто «не русского», а как раз француза, да еще наполеоновского же маршала, с тем явным подтекстом, что силы Наполеона может побить только полководец школы самого Наполеона*. Много горечи, отчаяния и разочарования в Барклае должен был испытать Александр, чтобы решиться на такой шаг, и смелости - пусть даже смелости отчаяния - он требовал немалой.
Бернадот, однако, отказался от этой идеи и согласился только на свидание с Александром. (Надо сказать, что в ходе июльских переговоров с Александром Бернадот еще раньше вызвался оперировать против Наполеона в Прибалтике с тем условием, что ему для этого будет передана во временное управление Финляндия, недавно завоеванная Россией у Швеции; на это Александр не пошел, справедливо полагая, что Бернадот хочет просто заполучить для Швеции обратно Финляндию).
*Профессор С. А. Корф о таком отношении императора к делу впосоедствии писал: «Александр не особенно доверял военному таланту своих генералов и искал совета и со стороны Бернадота, военная слава которого была общеизвестна; действительно, Бернадот не раз давал советы Александру; в продолжение всей войны против Наполеона царем и наследным принцем обсуждались самые разнообразные стратегические планы; не одно действие предпринимал Александр под непосредственным влиянием Бернадота».
(4) На личное свидание с Бернадотом Александр убыл 9 августа, только-только назначив главнокомандующим Кутузова вместо Барклая. Вскоре он приехал в Або, а через несколько дней, 15 августа, к нему в Або пожаловал Бернадот (который тоже совершенно сознательно заставил царя его дожидаться). 15-18 августа они вели переговоры при личных встречах, и во время этих переговоров Александр снова поднял вопрос о возглавлении Бернадотом русских войск! На этот раз речь уже не шла о главнокомандовании войсками в России: Александр предложил дать Бернадоту 80 тысяч русских войск, чтобы тот, присоединив к ним шведские контингент, высадился непосредственно во Франции и двинулся на Париж, чтобы сокрушить империю Наполеона и самому овладеть правлением во Франции, каковое правление Александр обещал незамедлительно за ним признать; вдобавок к этому Александр предлагал Бернадоту развестись со своей женой, Дезире, по которой он был свойственником Наполеону (Дезире до того успела побывать в помолвке с Наполеоном и, кроме того, приходилась ему золовкой) и жениться вместо того на любимой сестре самого Александра, Екатерине Павловне! О Дезире ходили упорные слухи, что во время своей помолвки с Наполеоном она была в связи с ним; с Екатериной же Павловной не то в полуинцестуальной, не то в просто инцестуальной связи был сам Александр, так что в предложении этом была определенная симметрия.
Если бы Бернадот принял это предложение и преуспел, то он опять-таки автоматически выдвинулся бы на роль главнокомандующего русскими (и вообще антинаполеоновскими) войсками в Европе, то есть, в частности, всеми основными силами русских войск, когда они в Европу после этого вошли бы, и, разом, стал бы главным доверенным лицом царя.
Вот это, пожалуй, и был самый смелый поступок Александра за всю его жизнь. В дни, когда делалось это предложение, главные русские силы, как раз в этот момент возглавленные Кутузовым, насчитывали немногим более 100 тыс. регулярных войск и около 10 тыс. казаков и находились в беспререрывном отступлении на Москву; на флангах - на Волыни и на Двине - было еще несколько десятков тысяч человек, держащихся в маневренной обороне. Как на этом фоне отрегировали бы в России на идею дать чужестранному принцу-регенту, французу из наполеоновских маршалов 80 тыс. русских солдат на заморскую экспедицию, чтобы посадить его на французский престол? - Бог ведает, а только представляется, что Александр тут играл бы с таким огнем, с каким никогда в жизни ему больше встречаться не приходилось. Видно, отступление к Смоленску и от Смоленска к Москве (рапорт Барклая о сдаче Смоленска император получил как раз в Або, 16 августа) и история с назначением Кутузова Главнокомандующим довели императора до последней крайности.
Однако нести последствия этой своей инициативы Александру не пришлось. Бернадот его предложение отклонил и в части вторжения во Францию во главе русских войск (он так и сказал, что не во главе русских войск и не в качестве подручного военачальника царя можно ему осуществить вторжение во Францию и низвержение наполеоновской власти), и в части династического брака с Екатериной Павловной (чему император в душе мог только обрадоваться). Александр предложил тогда уже не 80, а всего 35 000 русских войск с тем, чтобы Бернадот с ними завоевал Норвегию, а потом двинулся бы в Данию и далее, опять-таки, в Европу. То есть на самом деле тот же план, но лишь в редуцированном на начальном этапе виде! Бернадот снова отказался, заявив, что эти 35 000 человек при наличных обстоятельствах гораздо нужнее Александру внутри России, чем вне ее. Тем это дело и кончилось.