Александр, рескрипт, Кутузов (1)
Александр, рескрипт, Кутузов (1)
В память упорству императора Александра, проявленному им в первую декаду августа 1812 года. Тогда все было почти в точности по присловью про мышей и кактус: «мыши плакали, кололись, но их заставили съесть кактус». Хотя сопротивлялись они как могли и оборонялись супротив назначения Кутузова главнокомандующим столь же упорно и остервенело (и так же безнадежно), как почти в те же самые дни Барклай оборонял Смоленск от Наполеона. История этой Петербургской обороны стоит подробного изложения.
(1) Среди многих лиц, которых царь использовал в качестве своих информаторов в армии, находился генерал граф Шувалов. Летом 1812 Александр перевел его из строя в императорскую свиту. Сам он из армии отъехал, а Шувалова оставил при главной квартире в качестве глаза и уха царя, которого одновременно могли бы уважать и генералы (Шувалов воевал с конца 18 века, был известен за храбреца и дельного командира, а в последний раз отличился летом 1812, в аръергардных боях при отступлении из Литвы. После этого Александр и забрал его в свиту). Идея была в том, чтобы, наряду с доглядывающими, которых в армии не уважали, был там и такой доглядывающий, которому генералы, почитая его как воина, сами стали бы высказывать свои особо критические и решительные чаяния, желая, чтобы он их передал царю. Роль такого проводника (и одновременно предохранительного клапана) Шувалов и сыграл на исходе июля 1812, когда военачальники без обиняков разъяснили ему - именно для того, чтобы он передал это царю, - что царскому любимцу Барклаю подчиняться больше не желают, и что если царь не хочет гибели России, то он должен назначить нового главнокомандующего. Кто именно это должен быть, генералы не предрешали, но на смещении Барклая настаивали со всей определенностью. Это фактически ультимативное требования армии Шувалов передал императору в форме лично-увещевательного письма от своего лица, составленного им 31 июля. Повез это письмо Александру еще один доверенный человек царя, кн. Петр Волконский, на протяжении всей войны работавший чрезвычайным курьером по сообщениям Александра с армией. В письме, в частности, говорилось:
«Если ваше величество не даст обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью, что все может быть потеряно безнадежно... Армия недовольна до того, что и солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею командует... Генерал Барклай и князь Багратион очень плохо уживаются, последний справедливо недоволен. Грабеж производится с величайшей наглостью... Нужен другой начальник, один над обеими армиями, и нужно, чтобы ваше величество назначили его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла».
(2) Александр получил это письмо в Петербурге 5 августа. Оно было так красноречиво, что император в тот же день собрал из ряда высших сановников (включая Аракчеева) чрезвычайный комитет по назначению нового главнокомандующего. Кроме Аракчеева, в комитете были еще председатель Государственного совета Салтыков, ген. Вязмитинов, Лопухин, Кочубей и Балашов. Сам царь в комитете не появлялся, ожидая его совета в Каменноостровском дворце, где тогда жил. Комитет обсуждал свое щекотливое дело с семи до половины одиннадцатого вечера и в итоге единогласно остановился на Кутузове: «После сего рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано: во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, почему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерал-от-инфантерии князя Кутузова». В то время в Петербурге «вся публика кричала Кутузова послать» (сообщение сенатора Лонгинова к русскому послу в Лондоне), а Ростопчин писал непосредственно императору 5 августа: «Москва желает, чтобы командовал Кутузов». «Между тем все в один голос кричали, что место его не здесь, что начальствовать он должен не мужиками Петербургской губернии, но армией, которую сберегая, Барклай отдает Россию... Имя его [Барклая] сделалось ненавистным, никто из прямо русских не произносил его хладнокровно; иные называли его изменником, другие сумасшедшим или дураком, но все соглашались в том, что он губит нас и предает Россию», - писала много позже в записках В. И Бакунина.
Вынося свою резолюцию, члены Комитета прекрасно знали, что император и Кутузов лично не переносят друг друга (и даже не особенно притворяются на этот счет), самое позднее, с лета 1802 года, когда Александр выкинул Кутузова со всех постов, а Кутузов по ходу дела написал ему издевательское письмо, где под видом самым подобострастным жестоко его язвил, прозрачно сообщив, что императора он не уважает и не намерен скрывать это даже внешне (дословно было сказано, естественно, нечто противоположное: Кутузов заверял императора в «беспредельной приверженности к особе Вашей, Государь, которую, может быть, застенчивость моя [кутузовская] или образ моего обращения перед Вашим Императорским Величеством затмевает»!!). Что вызвало этот разрыв (при воцарении Александр к Кутузову явно благоволил), неизвестно до сих пор и, очевидно, никогда не будет известно. Как бы то ни было, к 1812 году на этот счет никто в верхах не имел никаких иллюзий. Тем не менее решение Комитета было единогласным - как видно, энергия, с которой генералитет потребовал смещения Барклая, того стоила. Нет сомнения, что Комитет доложил императору о своем решении тут же, до полуночи 5 августа, не откладывая до другого дня, и стал ждать ответа.
(3) Ответа, однако, не было. Очевидное унижение, которое Александру предстояло испытать при назначении Кутузова, было таково, что даже ожидая от Комитета именно этой рекомендации и, по выражению Тарле, наперед решившись согласиться, он все таки не нашел в себе сил дать искомое согласие сразу. На следующий день (6 августа) Комитет с утра опять ждал резолюции императора, и опять не дождался. Тогда члены Комитета разыскали управляющего военным министерством кн. Алексея Ивановича Горчакова и послали его к государю в сколь угодно резких тонах настаивать от их имени, чтобы тот согласился на кандидатуру Кутузова. Сами члены Комитета с такими настояниями идти к Государю не рискнули. Горчакова же они выбрали, должно быть, потому, что тот, согласно реляции его начальства, был известен «отличною неустрашимостию», а пуще того - потому что его многократно обвиняли в кражах и хищениях, однако всякий раз оправдывали. Подобного в воде не тонущего и в огне не горящего человека только и было посылать с таким поручением. И в самом деле, Горчаков отказываться не стал, а двинулся на Каменный остров. О дальнейшем рассказывает в своих записках гр. Комаровский, стоявший в тот день (т.е. с 10-12 утра 6 августа до 10-12 утра следующего дня) на дежурстве при императоре.
«Однажды я был дежурным при государе на Каменном острове. Князь Горчаков, бывший ко мне всегда чрезвычайно хорошо расположен, приезжает с докладом к императору и говорит мне:
- Ах, любезный друг, какую я имею ужасную комиссию к государю! Я избран ходатаем от всего Комитета господ министров, чтобы просить его величество переменить главнокомандующего армиею и вместо Барклая назначить Кутузова. Ты знаешь, как государь жалует Барклая, и что сие [Барклай] - собственный выбор его величества.
Я с нетерпением ожидал, когда князь Горчаков выйдет из кабинета императора. Действительно, случай был редкий, чтобы какое-либо место [учреждение], хотя составленное, впрочем, из первейших государственных чинов, - предложило государю нашему, противу воли его, переменить лицо, и какое же? - главнокомандующего армиею, тем более, что император, как известно было, не весьма благоволил тогда к генералу Кутузову. Наконец, я увидел князя Горчакова, выходящего из кабинета государева; видно, что у них был продолжительный и жаркий разговор, ибо князь имел лицо, как пламя. Он мне сказал:
- Слава Богу, я успел. Нельзя не дивиться кротости и милосердию государя; представь себе, что я осмелился, наконец, сказать его величеству, что вся Россия желает назначения генерала Кутузова, что в отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующим».
После столь горячего разговора «Государь приказал князю Горчакову дать знать генералу Кутузову, чтобы на другой день поутру он приехал к его величеству».
(4) На этом, однако, злоключения императора не кончились. Кутузов, (его конечно, о решении Комитета известили еще накануне, а теперь еще и Горчаков ему передал распоряжение явиться наутро к императору за назначением) решил еще разок-другой отыграться на Александре за все испытанные от того обиды. С утра 7 августа он не поехал к назначенному часу к Александру, а вместо того отправился в церковь на молебен, сделав вид, что известия от Горчакова до него не дошли и заставив Александра себя разыскивать. Царя он тем самым намеренно поставил в самое жалкое положение.
Обо всей этой сцене тот же Комаровский рассказывал Бутурлину, а тот - кн. Петру Вяземскому: «Назначенный [на утро 7 августа] час пробил, а Кутузова нет. Проходит еще минут пять и более. Государь несколько раз спрашивает, приехал ли он? А Кутузова все еще нет. Рассылаются фельдъегеря во все концы города, чтобы отыскать его. Наконец получается сведение, что он в Казанском соборе слушает заказанный им молебен.
Кутузов приезжает. Государь принимает его в кабинете и остается с ним наедине около часа».
В этот-то час (не позднее 10-11 утра 7 августа) Император и сообщил Кутузову о том, что назначает его Главнокомандующим вместо Барклая. Кутузов, не довольствуясь всеми унижениями, которые в связи с этим назначением уже претерпел Александр, нанес ему еще один укол. Приняв назначение, он уже вышел из кабинета царя и затворил за собой дверь, как вдруг вернулся и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent» - «Хозяин/господин, у меня деньжат ни копейки!» Александр тут же выдал ему 10 000 рублей. Выйдя от него вновь, на этот раз уже окончательно, Михаил Илларионович не преминул тут же задушевно рассказать это происшествие все тому же графу Комаровскому: «Дело решено - я назначен главнокомандующим обеих армий, но, затворяя уже дверь кабинета, я вспомнил, что у меня ни полушки нет денег на дорогу; я воротился и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent». Государь пожаловал мне 10 000 рублей».
Обращаться к императору “Хозяин / Господин» (mon maitre) вместо Sire (“государь / повелитель») было в принципе допустимо, но нежелательно - отдавало слишком большой патриархальностью, почти фамильярностью; и учитывая контекст, в котором это было сказано (и сама жалоба на безденежье, при подобных обстоятельствах принесенная лично императору, - нет необходимости поминать, что и деньги на дорогу у Кутузова нашлись бы свои, да и занял бы ему кто угодно, - и специальное возвращение к императору ради этой жалобы; и это наипростецкое «ни копейки», и немедленный пересказ всей этой истории дежурному офицеру при императоре, и вся ситуация с выкрученными императору руками, и отношения между Александром и Кутузовым в целом), нет сомнений, что Кутузов в очередной раз хотел уязвить императора, и что это «господин/хозяин» было еще одним штрихом, превращающим торжественную мизансцену в фарс, где слуга, посланный в отъезд барином, не внушающим ему ни страха, ни почтения, спрашивает у этого барина деньжат на прогоны.
Александр даже не стал сдерживаться. Сразу после ухода Кутузова он выскочил из кабинета и сказал Комаровскому по-французски: «Не я, не я, а публика хотела его назначения - я его назначил! Что касается меня, то я умываю руки!»
(5) Но и это был не конец. Александр должен был подписать рескрипт о назначении Кутузова главнокомандующим, - и делать этого в тот день не стал. Вернее всего, у него просто вновь не нашлось для этого последнего жеста душевных сил. Рескрипт он выжал из себя только на следующий день (8 августа), и эта жалкая отсрочка - которая уже и вовсе никакого значения не имела, разве что Кутузова разбил бы паралич до наступления следующего дня, - лучше всего прочего говорит о том, в каком состоянии души находился император, если уж он цеплялся даже за десяток-другой лишних часов времени, когда уже произнесенное им назначение еще не было им узаконено окончательно, то есть подписано. Правда, именно во второй половине 7-го или 8 августа - то есть именно в эти два десятка часов - к императору из Москвы должно было прийти письмо от тамошнего генерал-губернатора Ростопчина (от 5 августа), который извещал, что вся Москва желает назначения Кутузова, и сам настаивал на таковом. Позднее Александр заявлял в письме сестре, что это письмо явилось для него последней каплей в деле о назначении Кутузова. Это едва ли - император сдался Комитету еще 6-го числа, когда письмо Ростопчина никак добраться до него не поспевало, так что перед сестрой он просто хотел преувеличить упорство своего сопротивления назначению Кутузова - но вот морально это письмо Ростопчина действительно могло сыграть для него роль последней капли, задним числом оправдав для него его капитуляцию 6-го числа. Он подписал рескрипт. «Тяжела должна была быть в Александре внутренняя борьба, - торжественно писал по этому поводу впоследствии кн. Петр Вяземский; - великую жертву принес он Отечеству, когда, подавляя личную волю свою и безграничную царскую власть, покорил он себя общественном мнению».
В рескрипте император все же нашел способ хоть чем-то расплатиться с Кутузовым, прозрачно намекнув там, что назначают Кутузова не за воинские способности, а просто по старшинству (выслуженному куртизанством):
«Нахожу нужным назначение над всеми действующими армиями одного общего главнокомандующего, которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве. Известные достоинства ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают вам истинное право на сию мою доверенность».
Таким образом, все военные достоинства Кутузова внушают к нему доверенность императора по части… не столько воинских дарований, сколько старшинства. Тогда же, 8 августа, Александр отправил обо всем этом письмо сестре Екатерине, и тут тоже писал о старшинстве:
«Я нашел, что настроение здесь хуже, чем в Москве и провинции: сильное озобление против военного министра [Барклая], который, нужно сознаться, сам тому способствует своим нерешительным образом действий и беспорядочностью, с которой ведет свое дело. Ссора с Багратионом до того усилилась и разрослась, что я был вынужден, изложив все обстоятельства небольшому, нарочно собранному мной для этой цели комитету, назначить главнокомандующего всеми армиями; взвесив все основательно, остановились на Кутузове, как на старейшем, и дали таким образом Беннигсену возможность служить под его начальством. Кутузов вообще в большом фаворе среди публики как тут [в Петербурге], так и в Москве».
NB. Вопреки частым утверждениям на этот счет, известие о падении Смоленска до императора в то время еще не дошло и на смену Барклая Кутузовым не повлияло (город пал 6 августа, в Петербург курьеры с извещением об этом могли попасть не ранее 9-го, а официальный рапорт Барклая об оставлении Смоленска только 9-го и был написан и отослан, а в руки царю попал 16-го. В более позднем письме сестре от 18 сентября Александр причиной смещения Барклая называет общий крик публики, и говорит, что в то самое время Барклай делал у Смоленском глупости; оставления Смоленска он здесь не поминает).
11 августа Кутузов торжественно отбыл из Петербурга в действующую армию, вступать в реальное командование, и 17 августа вступил в него в Царёво-Займище.
(6) Но и этим дело не кончилось. В сентябре 1812, когда Наполеон был в Москве, а Беннигсен написал на Кутузова из армии донос, заявляя, что тот ничего не делает, а только все спит да развлекается с какой-то девкой, - император тут же вновь созвал тайный военный совет для обсуждения вопроса о смещении Кутузова и замене его новым Главнокомандующим. Совет идею смещения отклонил, во что особый вклад внес старый генерал Карл Кнорринг, покоритель Финляндии. В присутствии царя он высказался по двум главным пунктам доноса Беннигсена следующим образом: касательно сна Кутузова - сказал, что «пусть спит; каждый час сна сего старца приближает нас к победе»; касательно любовницы - сказал: «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу? Румянцев возил по четыре; это не наше дело!»
Александр отступился. Около того же времени, 18 сентября он еще раз писал сестре Екатерине, в ответ на резкое письмо, которое та ему отправила: «В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу назначения главнокомандующим старика Кутузова. Это был общий крик. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сперва отвращаться от этого, но когда письмом от 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал, так как находят, что Барклай и Багратион оба к этому неспособны, а в это же время, как нарочно, Барклай делал одну глупость за другой у Смоленска, я не мог поступить иначе, как сдаться на общее желание, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог поступить иначе, как выбрать между тремя генералами, одинаково мало способными к главному командованию, того, за кого высказывался общий голос».
По этому письму сразу видно, что в особенности жгло императора при воспоминаниях о первой декаде августа: он терзался, что слишком рано капитулировал, и ему хотелось хотя бы в картине, изображенной для сестры, капитулировать попозже. В действительности он сдался Комитету дня за два до того, как мог что-то узнать о «глупостях» Барклая под Смоленском и о письме Ростопчина. Но рескрипт о назначении Кутузова он и вправду подписал только после этого - и, видимо, в его сложных играх с собой это давало ему несколько большие основания писать сестре то, что он написал. Во всяком случае, полушизофренические манипуляции с разрывом между реальным событием и рескриптом о нем ему явно понравились - так как он применил их в еще более ярком виде в деле с награждением Кутузова Георгием 1-й степени; но это уже другая история.
В память упорству императора Александра, проявленному им в первую декаду августа 1812 года. Тогда все было почти в точности по присловью про мышей и кактус: «мыши плакали, кололись, но их заставили съесть кактус». Хотя сопротивлялись они как могли и оборонялись супротив назначения Кутузова главнокомандующим столь же упорно и остервенело (и так же безнадежно), как почти в те же самые дни Барклай оборонял Смоленск от Наполеона. История этой Петербургской обороны стоит подробного изложения.
(1) Среди многих лиц, которых царь использовал в качестве своих информаторов в армии, находился генерал граф Шувалов. Летом 1812 Александр перевел его из строя в императорскую свиту. Сам он из армии отъехал, а Шувалова оставил при главной квартире в качестве глаза и уха царя, которого одновременно могли бы уважать и генералы (Шувалов воевал с конца 18 века, был известен за храбреца и дельного командира, а в последний раз отличился летом 1812, в аръергардных боях при отступлении из Литвы. После этого Александр и забрал его в свиту). Идея была в том, чтобы, наряду с доглядывающими, которых в армии не уважали, был там и такой доглядывающий, которому генералы, почитая его как воина, сами стали бы высказывать свои особо критические и решительные чаяния, желая, чтобы он их передал царю. Роль такого проводника (и одновременно предохранительного клапана) Шувалов и сыграл на исходе июля 1812, когда военачальники без обиняков разъяснили ему - именно для того, чтобы он передал это царю, - что царскому любимцу Барклаю подчиняться больше не желают, и что если царь не хочет гибели России, то он должен назначить нового главнокомандующего. Кто именно это должен быть, генералы не предрешали, но на смещении Барклая настаивали со всей определенностью. Это фактически ультимативное требования армии Шувалов передал императору в форме лично-увещевательного письма от своего лица, составленного им 31 июля. Повез это письмо Александру еще один доверенный человек царя, кн. Петр Волконский, на протяжении всей войны работавший чрезвычайным курьером по сообщениям Александра с армией. В письме, в частности, говорилось:
«Если ваше величество не даст обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью, что все может быть потеряно безнадежно... Армия недовольна до того, что и солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею командует... Генерал Барклай и князь Багратион очень плохо уживаются, последний справедливо недоволен. Грабеж производится с величайшей наглостью... Нужен другой начальник, один над обеими армиями, и нужно, чтобы ваше величество назначили его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла».
(2) Александр получил это письмо в Петербурге 5 августа. Оно было так красноречиво, что император в тот же день собрал из ряда высших сановников (включая Аракчеева) чрезвычайный комитет по назначению нового главнокомандующего. Кроме Аракчеева, в комитете были еще председатель Государственного совета Салтыков, ген. Вязмитинов, Лопухин, Кочубей и Балашов. Сам царь в комитете не появлялся, ожидая его совета в Каменноостровском дворце, где тогда жил. Комитет обсуждал свое щекотливое дело с семи до половины одиннадцатого вечера и в итоге единогласно остановился на Кутузове: «После сего рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано: во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, почему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерал-от-инфантерии князя Кутузова». В то время в Петербурге «вся публика кричала Кутузова послать» (сообщение сенатора Лонгинова к русскому послу в Лондоне), а Ростопчин писал непосредственно императору 5 августа: «Москва желает, чтобы командовал Кутузов». «Между тем все в один голос кричали, что место его не здесь, что начальствовать он должен не мужиками Петербургской губернии, но армией, которую сберегая, Барклай отдает Россию... Имя его [Барклая] сделалось ненавистным, никто из прямо русских не произносил его хладнокровно; иные называли его изменником, другие сумасшедшим или дураком, но все соглашались в том, что он губит нас и предает Россию», - писала много позже в записках В. И Бакунина.
Вынося свою резолюцию, члены Комитета прекрасно знали, что император и Кутузов лично не переносят друг друга (и даже не особенно притворяются на этот счет), самое позднее, с лета 1802 года, когда Александр выкинул Кутузова со всех постов, а Кутузов по ходу дела написал ему издевательское письмо, где под видом самым подобострастным жестоко его язвил, прозрачно сообщив, что императора он не уважает и не намерен скрывать это даже внешне (дословно было сказано, естественно, нечто противоположное: Кутузов заверял императора в «беспредельной приверженности к особе Вашей, Государь, которую, может быть, застенчивость моя [кутузовская] или образ моего обращения перед Вашим Императорским Величеством затмевает»!!). Что вызвало этот разрыв (при воцарении Александр к Кутузову явно благоволил), неизвестно до сих пор и, очевидно, никогда не будет известно. Как бы то ни было, к 1812 году на этот счет никто в верхах не имел никаких иллюзий. Тем не менее решение Комитета было единогласным - как видно, энергия, с которой генералитет потребовал смещения Барклая, того стоила. Нет сомнения, что Комитет доложил императору о своем решении тут же, до полуночи 5 августа, не откладывая до другого дня, и стал ждать ответа.
(3) Ответа, однако, не было. Очевидное унижение, которое Александру предстояло испытать при назначении Кутузова, было таково, что даже ожидая от Комитета именно этой рекомендации и, по выражению Тарле, наперед решившись согласиться, он все таки не нашел в себе сил дать искомое согласие сразу. На следующий день (6 августа) Комитет с утра опять ждал резолюции императора, и опять не дождался. Тогда члены Комитета разыскали управляющего военным министерством кн. Алексея Ивановича Горчакова и послали его к государю в сколь угодно резких тонах настаивать от их имени, чтобы тот согласился на кандидатуру Кутузова. Сами члены Комитета с такими настояниями идти к Государю не рискнули. Горчакова же они выбрали, должно быть, потому, что тот, согласно реляции его начальства, был известен «отличною неустрашимостию», а пуще того - потому что его многократно обвиняли в кражах и хищениях, однако всякий раз оправдывали. Подобного в воде не тонущего и в огне не горящего человека только и было посылать с таким поручением. И в самом деле, Горчаков отказываться не стал, а двинулся на Каменный остров. О дальнейшем рассказывает в своих записках гр. Комаровский, стоявший в тот день (т.е. с 10-12 утра 6 августа до 10-12 утра следующего дня) на дежурстве при императоре.
«Однажды я был дежурным при государе на Каменном острове. Князь Горчаков, бывший ко мне всегда чрезвычайно хорошо расположен, приезжает с докладом к императору и говорит мне:
- Ах, любезный друг, какую я имею ужасную комиссию к государю! Я избран ходатаем от всего Комитета господ министров, чтобы просить его величество переменить главнокомандующего армиею и вместо Барклая назначить Кутузова. Ты знаешь, как государь жалует Барклая, и что сие [Барклай] - собственный выбор его величества.
Я с нетерпением ожидал, когда князь Горчаков выйдет из кабинета императора. Действительно, случай был редкий, чтобы какое-либо место [учреждение], хотя составленное, впрочем, из первейших государственных чинов, - предложило государю нашему, противу воли его, переменить лицо, и какое же? - главнокомандующего армиею, тем более, что император, как известно было, не весьма благоволил тогда к генералу Кутузову. Наконец, я увидел князя Горчакова, выходящего из кабинета государева; видно, что у них был продолжительный и жаркий разговор, ибо князь имел лицо, как пламя. Он мне сказал:
- Слава Богу, я успел. Нельзя не дивиться кротости и милосердию государя; представь себе, что я осмелился, наконец, сказать его величеству, что вся Россия желает назначения генерала Кутузова, что в отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующим».
После столь горячего разговора «Государь приказал князю Горчакову дать знать генералу Кутузову, чтобы на другой день поутру он приехал к его величеству».
(4) На этом, однако, злоключения императора не кончились. Кутузов, (его конечно, о решении Комитета известили еще накануне, а теперь еще и Горчаков ему передал распоряжение явиться наутро к императору за назначением) решил еще разок-другой отыграться на Александре за все испытанные от того обиды. С утра 7 августа он не поехал к назначенному часу к Александру, а вместо того отправился в церковь на молебен, сделав вид, что известия от Горчакова до него не дошли и заставив Александра себя разыскивать. Царя он тем самым намеренно поставил в самое жалкое положение.
Обо всей этой сцене тот же Комаровский рассказывал Бутурлину, а тот - кн. Петру Вяземскому: «Назначенный [на утро 7 августа] час пробил, а Кутузова нет. Проходит еще минут пять и более. Государь несколько раз спрашивает, приехал ли он? А Кутузова все еще нет. Рассылаются фельдъегеря во все концы города, чтобы отыскать его. Наконец получается сведение, что он в Казанском соборе слушает заказанный им молебен.
Кутузов приезжает. Государь принимает его в кабинете и остается с ним наедине около часа».
В этот-то час (не позднее 10-11 утра 7 августа) Император и сообщил Кутузову о том, что назначает его Главнокомандующим вместо Барклая. Кутузов, не довольствуясь всеми унижениями, которые в связи с этим назначением уже претерпел Александр, нанес ему еще один укол. Приняв назначение, он уже вышел из кабинета царя и затворил за собой дверь, как вдруг вернулся и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent» - «Хозяин/господин, у меня деньжат ни копейки!» Александр тут же выдал ему 10 000 рублей. Выйдя от него вновь, на этот раз уже окончательно, Михаил Илларионович не преминул тут же задушевно рассказать это происшествие все тому же графу Комаровскому: «Дело решено - я назначен главнокомандующим обеих армий, но, затворяя уже дверь кабинета, я вспомнил, что у меня ни полушки нет денег на дорогу; я воротился и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent». Государь пожаловал мне 10 000 рублей».
Обращаться к императору “Хозяин / Господин» (mon maitre) вместо Sire (“государь / повелитель») было в принципе допустимо, но нежелательно - отдавало слишком большой патриархальностью, почти фамильярностью; и учитывая контекст, в котором это было сказано (и сама жалоба на безденежье, при подобных обстоятельствах принесенная лично императору, - нет необходимости поминать, что и деньги на дорогу у Кутузова нашлись бы свои, да и занял бы ему кто угодно, - и специальное возвращение к императору ради этой жалобы; и это наипростецкое «ни копейки», и немедленный пересказ всей этой истории дежурному офицеру при императоре, и вся ситуация с выкрученными императору руками, и отношения между Александром и Кутузовым в целом), нет сомнений, что Кутузов в очередной раз хотел уязвить императора, и что это «господин/хозяин» было еще одним штрихом, превращающим торжественную мизансцену в фарс, где слуга, посланный в отъезд барином, не внушающим ему ни страха, ни почтения, спрашивает у этого барина деньжат на прогоны.
Александр даже не стал сдерживаться. Сразу после ухода Кутузова он выскочил из кабинета и сказал Комаровскому по-французски: «Не я, не я, а публика хотела его назначения - я его назначил! Что касается меня, то я умываю руки!»
(5) Но и это был не конец. Александр должен был подписать рескрипт о назначении Кутузова главнокомандующим, - и делать этого в тот день не стал. Вернее всего, у него просто вновь не нашлось для этого последнего жеста душевных сил. Рескрипт он выжал из себя только на следующий день (8 августа), и эта жалкая отсрочка - которая уже и вовсе никакого значения не имела, разве что Кутузова разбил бы паралич до наступления следующего дня, - лучше всего прочего говорит о том, в каком состоянии души находился император, если уж он цеплялся даже за десяток-другой лишних часов времени, когда уже произнесенное им назначение еще не было им узаконено окончательно, то есть подписано. Правда, именно во второй половине 7-го или 8 августа - то есть именно в эти два десятка часов - к императору из Москвы должно было прийти письмо от тамошнего генерал-губернатора Ростопчина (от 5 августа), который извещал, что вся Москва желает назначения Кутузова, и сам настаивал на таковом. Позднее Александр заявлял в письме сестре, что это письмо явилось для него последней каплей в деле о назначении Кутузова. Это едва ли - император сдался Комитету еще 6-го числа, когда письмо Ростопчина никак добраться до него не поспевало, так что перед сестрой он просто хотел преувеличить упорство своего сопротивления назначению Кутузова - но вот морально это письмо Ростопчина действительно могло сыграть для него роль последней капли, задним числом оправдав для него его капитуляцию 6-го числа. Он подписал рескрипт. «Тяжела должна была быть в Александре внутренняя борьба, - торжественно писал по этому поводу впоследствии кн. Петр Вяземский; - великую жертву принес он Отечеству, когда, подавляя личную волю свою и безграничную царскую власть, покорил он себя общественном мнению».
В рескрипте император все же нашел способ хоть чем-то расплатиться с Кутузовым, прозрачно намекнув там, что назначают Кутузова не за воинские способности, а просто по старшинству (выслуженному куртизанством):
«Нахожу нужным назначение над всеми действующими армиями одного общего главнокомандующего, которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве. Известные достоинства ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают вам истинное право на сию мою доверенность».
Таким образом, все военные достоинства Кутузова внушают к нему доверенность императора по части… не столько воинских дарований, сколько старшинства. Тогда же, 8 августа, Александр отправил обо всем этом письмо сестре Екатерине, и тут тоже писал о старшинстве:
«Я нашел, что настроение здесь хуже, чем в Москве и провинции: сильное озобление против военного министра [Барклая], который, нужно сознаться, сам тому способствует своим нерешительным образом действий и беспорядочностью, с которой ведет свое дело. Ссора с Багратионом до того усилилась и разрослась, что я был вынужден, изложив все обстоятельства небольшому, нарочно собранному мной для этой цели комитету, назначить главнокомандующего всеми армиями; взвесив все основательно, остановились на Кутузове, как на старейшем, и дали таким образом Беннигсену возможность служить под его начальством. Кутузов вообще в большом фаворе среди публики как тут [в Петербурге], так и в Москве».
NB. Вопреки частым утверждениям на этот счет, известие о падении Смоленска до императора в то время еще не дошло и на смену Барклая Кутузовым не повлияло (город пал 6 августа, в Петербург курьеры с извещением об этом могли попасть не ранее 9-го, а официальный рапорт Барклая об оставлении Смоленска только 9-го и был написан и отослан, а в руки царю попал 16-го. В более позднем письме сестре от 18 сентября Александр причиной смещения Барклая называет общий крик публики, и говорит, что в то самое время Барклай делал у Смоленском глупости; оставления Смоленска он здесь не поминает).
11 августа Кутузов торжественно отбыл из Петербурга в действующую армию, вступать в реальное командование, и 17 августа вступил в него в Царёво-Займище.
(6) Но и этим дело не кончилось. В сентябре 1812, когда Наполеон был в Москве, а Беннигсен написал на Кутузова из армии донос, заявляя, что тот ничего не делает, а только все спит да развлекается с какой-то девкой, - император тут же вновь созвал тайный военный совет для обсуждения вопроса о смещении Кутузова и замене его новым Главнокомандующим. Совет идею смещения отклонил, во что особый вклад внес старый генерал Карл Кнорринг, покоритель Финляндии. В присутствии царя он высказался по двум главным пунктам доноса Беннигсена следующим образом: касательно сна Кутузова - сказал, что «пусть спит; каждый час сна сего старца приближает нас к победе»; касательно любовницы - сказал: «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу? Румянцев возил по четыре; это не наше дело!»
Александр отступился. Около того же времени, 18 сентября он еще раз писал сестре Екатерине, в ответ на резкое письмо, которое та ему отправила: «В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу назначения главнокомандующим старика Кутузова. Это был общий крик. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сперва отвращаться от этого, но когда письмом от 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал, так как находят, что Барклай и Багратион оба к этому неспособны, а в это же время, как нарочно, Барклай делал одну глупость за другой у Смоленска, я не мог поступить иначе, как сдаться на общее желание, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог поступить иначе, как выбрать между тремя генералами, одинаково мало способными к главному командованию, того, за кого высказывался общий голос».
По этому письму сразу видно, что в особенности жгло императора при воспоминаниях о первой декаде августа: он терзался, что слишком рано капитулировал, и ему хотелось хотя бы в картине, изображенной для сестры, капитулировать попозже. В действительности он сдался Комитету дня за два до того, как мог что-то узнать о «глупостях» Барклая под Смоленском и о письме Ростопчина. Но рескрипт о назначении Кутузова он и вправду подписал только после этого - и, видимо, в его сложных играх с собой это давало ему несколько большие основания писать сестре то, что он написал. Во всяком случае, полушизофренические манипуляции с разрывом между реальным событием и рескриптом о нем ему явно понравились - так как он применил их в еще более ярком виде в деле с награждением Кутузова Георгием 1-й степени; но это уже другая история.