Еще о нравах: Суворов версус Муравьев
Еще о нравах: Суворов версус Муравьев
Екатерина II учинили великий переворот (предтечей которого была еще Елизавета) в наказаниях и карах: она ввела в действие превознесение великодушием. Вопрос о наказании был достаточно сильно разведен с вопросом о том, чего заслуживает виновный по своим делам в качестве возмездия. Виновный-то, может, в качестве симметричного и даже уменьшенного сравнительно с симметрией возмездия много чего заслуживает - но власть и ее наместники с ним этого делать не будут, ибо не желают марать руки такими вещами.
За самые зверские уголовные преступления смертной казни не было - государство не желало пачкаться убийством безоружного, находящегося в его полной власти; не из толерантной жалости к этому безоружному как личности, а из милосердия к человеческой плоти и, еще того важнее, из великодушной собственной гордости. При подавлении восстаний верховной властью или такими ее агентами, как Потемкин или Суворов, проявлялась поразительная мягкость в карах (достаточно вспомнить, что делали пугачевцы, а что сделали с пугачевцами, или что делали польские повстанцы 1794 года с русскими солдатами и иными людьми и как было поступлено с самими этими повстанцами после русской победы). Суворов говаривал: "Я лил кровь [на войне] реками. Трепещу, но люблю моего ближнего, в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик!" Солдат берегли; при переписке Екатерины и Потемкина о взятии Очакова одним из важнейших приоритетов было избежание больших потерь (больших - это в неск. тыс. чел.); взятие Измаила рассматривалось как невероятно тяжкое и жестокое испытание, и решались на него с тяжким сердцем, и потери при этом Суворов и Кутузов считали страшными, ужасаясь им - а потеряли там 2136 человек убитыми и 3214 ранеными из 31 тысячи.
Все это начало резко ломаться при Павле и Павловичах; покойный Потемкин при виде дисциплинарных наказаний цивилизованного Александра Павловича разорвался бы от злости. Тем не менее при подавлении польских восстаний инерция сохранялась. В 1812, вернув бывшие польско-литовские провинции (Литву и Белоруссию, русскую с 1772, 1793 и 1795 гг.), Александр объявил амнистию всем, кто на их территории перешел на сторону Наполеона, после подавления страшного польского мятежа 1830-31 гг. Николай I избегал смертных приговоров (то же, кстати, относилось к декабристам - смягчение причитающегося им по любой справедливости наказания с сотни смертных приговоров до 5-ти).
А во второй четверти - середине XIX века эта парадигма стала окончательно и стремительно умирать. И когда Муравьев-Виленский казнил (то есть подписал приговоры военных судов, иные из которых ускорил и назначил) 128 человек при усмирении восстания 1863 года на Литве и в соседних областях (в самой Польше этим занимался Берг), и сослал административно и на каторгу несколько тысяч человек, то военный губернатор Спб граф Суворов, внук Александра Васильевича, поименовал его людоедом, назвал позорным его чествование и заявил, что никогда его дед не подписался бы под поздравлениями в адрес Муравьева - и так оно и было, поскольку об отношении Суворова к смертным казням (а не к убийству в бою) см. выше. Между прочим, Суворов-младший сам отличился при разгроме восстания Польши в 1830-31 гг., чем немало гордился.
А между тем Муравьев вовсе не занимался там казнями невинных и расправами по целесообразности, огульными и т.д. Суворов его клеймил не за то, что он вешает не тех, кто этого заслуживает, а за то, что он вешает тех кого МОЖНО БЫЛО БЫ И НЕ ПОВЕСИТЬ - и от этого мир бы не рухнул и наведение порядка все равно осталось бы вполне возможным. Не за то, иными словами, он назвал Муравьева людоедом, что тот казнил тех, кого казнить было нельзя, а за то, что он казнил тех, кого МОЖНО БЫЛО БЫ и не казнить без погибельных для дела последствий (мы о таком "людоедстве" можем только мечтать). Любопытно, однако, что этот вопрос - вешает ли Муравьев невинных или виновных - интересовал самого Муравьева, но вовсе не интересовал его защитников от обвинений в жестокости, вроде Тютчева и Льва Тихомирова. Этих интересовал только результат.
Екатерина II учинили великий переворот (предтечей которого была еще Елизавета) в наказаниях и карах: она ввела в действие превознесение великодушием. Вопрос о наказании был достаточно сильно разведен с вопросом о том, чего заслуживает виновный по своим делам в качестве возмездия. Виновный-то, может, в качестве симметричного и даже уменьшенного сравнительно с симметрией возмездия много чего заслуживает - но власть и ее наместники с ним этого делать не будут, ибо не желают марать руки такими вещами.
За самые зверские уголовные преступления смертной казни не было - государство не желало пачкаться убийством безоружного, находящегося в его полной власти; не из толерантной жалости к этому безоружному как личности, а из милосердия к человеческой плоти и, еще того важнее, из великодушной собственной гордости. При подавлении восстаний верховной властью или такими ее агентами, как Потемкин или Суворов, проявлялась поразительная мягкость в карах (достаточно вспомнить, что делали пугачевцы, а что сделали с пугачевцами, или что делали польские повстанцы 1794 года с русскими солдатами и иными людьми и как было поступлено с самими этими повстанцами после русской победы). Суворов говаривал: "Я лил кровь [на войне] реками. Трепещу, но люблю моего ближнего, в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик!" Солдат берегли; при переписке Екатерины и Потемкина о взятии Очакова одним из важнейших приоритетов было избежание больших потерь (больших - это в неск. тыс. чел.); взятие Измаила рассматривалось как невероятно тяжкое и жестокое испытание, и решались на него с тяжким сердцем, и потери при этом Суворов и Кутузов считали страшными, ужасаясь им - а потеряли там 2136 человек убитыми и 3214 ранеными из 31 тысячи.
Все это начало резко ломаться при Павле и Павловичах; покойный Потемкин при виде дисциплинарных наказаний цивилизованного Александра Павловича разорвался бы от злости. Тем не менее при подавлении польских восстаний инерция сохранялась. В 1812, вернув бывшие польско-литовские провинции (Литву и Белоруссию, русскую с 1772, 1793 и 1795 гг.), Александр объявил амнистию всем, кто на их территории перешел на сторону Наполеона, после подавления страшного польского мятежа 1830-31 гг. Николай I избегал смертных приговоров (то же, кстати, относилось к декабристам - смягчение причитающегося им по любой справедливости наказания с сотни смертных приговоров до 5-ти).
А во второй четверти - середине XIX века эта парадигма стала окончательно и стремительно умирать. И когда Муравьев-Виленский казнил (то есть подписал приговоры военных судов, иные из которых ускорил и назначил) 128 человек при усмирении восстания 1863 года на Литве и в соседних областях (в самой Польше этим занимался Берг), и сослал административно и на каторгу несколько тысяч человек, то военный губернатор Спб граф Суворов, внук Александра Васильевича, поименовал его людоедом, назвал позорным его чествование и заявил, что никогда его дед не подписался бы под поздравлениями в адрес Муравьева - и так оно и было, поскольку об отношении Суворова к смертным казням (а не к убийству в бою) см. выше. Между прочим, Суворов-младший сам отличился при разгроме восстания Польши в 1830-31 гг., чем немало гордился.
А между тем Муравьев вовсе не занимался там казнями невинных и расправами по целесообразности, огульными и т.д. Суворов его клеймил не за то, что он вешает не тех, кто этого заслуживает, а за то, что он вешает тех кого МОЖНО БЫЛО БЫ И НЕ ПОВЕСИТЬ - и от этого мир бы не рухнул и наведение порядка все равно осталось бы вполне возможным. Не за то, иными словами, он назвал Муравьева людоедом, что тот казнил тех, кого казнить было нельзя, а за то, что он казнил тех, кого МОЖНО БЫЛО БЫ и не казнить без погибельных для дела последствий (мы о таком "людоедстве" можем только мечтать). Любопытно, однако, что этот вопрос - вешает ли Муравьев невинных или виновных - интересовал самого Муравьева, но вовсе не интересовал его защитников от обвинений в жестокости, вроде Тютчева и Льва Тихомирова. Этих интересовал только результат.