Феогнид Мегарец, введение
Феогнид Мегарец.
(воспроизвожу с некоторыми дополнениями для посетителей, не являющихся пользователями «Удела»).
Феогнид (Theognis) из Мегар, живший в VI веке до н.э., в ряд крупнейших греческих поэтов попавший еще при жизни, занимает в этом ряду не совсем обычное положение: для него поэзия была не главным делом и уж тем более не образом или смыслом жизни, а только ее сопровождением, точно так же, как, скажем, для Гавриила Державина, Омара Хайама (или - при всей вероятной несоразмерности поэтических талантов - Мамурры, чьи стихи имели в свое время в Риме немалый успех; все же интересно было бы взглянуть на них: уж не возымели ли бы они аналогичного успеха и у нас). Ту же сопроводительную роль литература играла, скажем, для Цезаря. А по образу жизни Феогнид был солдат и аристократ, большой поклонник легендарного ахейского прошлого, противник и тиранов, и демократических демагогов. Цену своей поэзии он знал (22-23: "люди скажут: «Это стихи Феогнида Мегарца». Да только, хоть я и прославился у всех людей..."), но очень непохоже, что он мог бы себя определять как одного из поэтов, как автора вообще; попадание в их ряд для него не было жизненной целью, а случилось как бы само собой. То же самое следует из расчета его жизни по годам: известен как поэт в Греции он стал в 40-45 лет, то есть уже прожив долгую жизнь. Ясно, что песни он сочинял и до этого - такой дар не обнаруживает себя впервые в 40 лет, - просто до поры до времени не получал признания в качестве поэта, потому что и не пытался выступать перед людьми в этом качестве. Славу ему создали сами его тексты.
К сожалению, мы уже никогда не узнаем, как их петь (все они, как и положено элегиям, предусматривали исполнение на какой-либо мотив, но нам неизвестно ни то, на какие мотивы и как пелись античные поэтические произведения, ни даже то, как они звучали при скандировании).
А.К. Гаврилов - создатель первого точного прозаического перевода сборника стихов Феогнида - назвал этот сборник «катехизисом языческой аристократической морали» (А.И. Доватур. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 147; необходимо сказать, что именно этот прозаический перевод впервые представил читателю действительного Феогнида, то есть его мировоззрение, отношение к тем вещам, о которых он пишет, и даже сами эти вещи. Подробнее об этом см. в самом конце поста). Субъективное вводное замечание: на меня эти тексты при первом прочтении (как раз в том же 1989) произвели впечатление положительного шока - если бы я выбирал три книги, которые взял бы с собой в вечную ссылку, то это были бы Феогнид (на первом месте), Киплинг и Грибоедов; а «мои» месопотамские, египетские, индийские, японские и хеттские тексты, Лукиан из Самосаты, Лермонтов, А. К. Толстой и эпос об Ахаве пошли бы в следующую очередь. При чтении Феогнида (а ради того, чтобы его прочесть по-настоящему, стоило бы выучить греческий) можно легко понять, чем именно было «греческое чудо», и почему оно действительно чудо, а также и то, почему отеческонравным римлянам III в. оно казалось никаким не чудом, а пустословным и тягостным наваждением. Они промахнулись: им надо было брать не классику, которая таким наваждением (по меньшей мере по их меркам) и является на деле, а архаику - сильно попорченным, деградировавшим и болтливым продолжением которой была классика.
Чтобы кратко охарактеризовать разницу. От начала времен в Греции констатировали, что боги сплошь и рядом мстят за вину различных злодеев не им самим, а их ничего плохого не совершавшим потомкам. В VI в. Феогнид и Солон одинаково отмечают эту манеру богов, одинаково о ней сожалеют и одинаково рассматривают этих потомков как невинные жертвы. А в рамках классической греческой культуры - все наоборот. Воспроизводящий ее подход Плутарх долго рассуждает о том, оправданно ли наказывать ничего плохого не сделавших потомков за вину предков, - для него это вопрос, отвечать на который надо скорее положительно: очень может быть, и даже скорее всего, что оправданно. Философы нашли бы множество аргументов в пользу того, что так устроил Нус или Логос, а следовательно, это хорошо; и уж во всяком случае все они решали бы этот вопрос, исходя из того, согласуются ли такие наказания с природой или промыслом некоего надчеловеческого высшего начала: если согласуется, то, значит, оно и правильно. Причем правомерность таких кар допускается и отстаивается не только тогда, когда так карают боги, но и тогда, когда в подражание богам такие кары начинают применять люди: Плутарх готов оправдать Александра Македонского за поголовное истребление целой общины Бранхидов, «повинной» только в том, что полутора веками ранее предки-основатели этой общины, прежде, чем ее основать, совершили тяжкое преступление против родного города. Эсхил - первый же великий писатель, принадлежащий классике - рассуждает именно в таком духе. Коль скоро боги карают потомков за прегрешения предков, то это, по Эсхилу, должно быть правильно и хорошо - ибо фюрер, виноват, боги всегда правы; но как же так может быть? Эсхил ad hoc изыскивает ответ: если боги покарали неповинных вроде бы потомков преступных предков, - говорит он, - то это значит, что в данном случае на самом-то деле и потомки были в душе преступными (унаследовав свою преступность от предков), но только не проявляли покамест этого в своих делах; вот боги, видя их внутреннюю преступность, и покарали их за нее еще прежде, чем они совершили зло, которое они непременно совершили бы когда-нибудь, дай им волю! Солон в VI веке, описывая кару богов в адрес потомков за ритуально «перешедшую» на них вину предков, самих этих потомков называет «невиновными». В конце V в. афиняне в той же ситуации называют таких потомков уже «виновными»: если боги с ними поступают как с виновными, то мы и будем называть их «виновными», хотя бы они ничего плохого не сделали! (Обо всем этом см.: А. И. Доватур. Наследственная вина по Солону, Феогниду, Эсхилу // А. И. Доватур. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 102-112).
Вот что такое «осевой» переход от архаики к классике. Феогнид всему этому позору, как упоминалось, совершенно чужд. Он знает точно, что да, наказание невинных потомков за вину предков согласуется с волей надчеловеческих сил: именно так постоянно поступают боги - но для него это ни в малейшей степени не повод менять свое категорически отрицательное отношение к подобной практике. Он коротко обращается к богам, указывает им, что каждый должен отвечать только за свои дела, что манера богов притеснять безвинных или даже просто попускать их притеснение является верхом безобразия; прибавляет, что этак невозможно будет богов уважать - и спокойно идет дальше (при этом он полностью признает, что и его судьба, и судьбы прочих полностью зависят от переменчивой воли богов, и относится ко всей этой ситуации без всякого надрыва или богоборчества). И по этому, и по всем прочим проявлениям Феогнид выступает как носитель того же мировоззрения и системы ценностей, что мы находим в древних ближневосточных и индийских текстах, но только у Феогнида весь этот комплекс выступает в наилучшем из возможных виде - в варианте гражданской свободы: ни властной иерархии вообще, ни автократического вожака-командующего в частности. Читая Феогнида, востоковед узнает то рассуждение о подверженности нежеланному и удовлетворении желаний из «Законов Ману», то «Книгу Когелет», то монолог Сидури в «Эпосе о Гильгамеше».
Биография Феогнида известна в первую очередь по его стихам, во вторую - по скупым указаниям поздних греческих ученых, что он пользовался известностью во время 57-й и 58-й олимпиад (Евсевий Кесарийский) и «был / стал / родился» (гегоне) в 59-ю олимпиаду (Свида; сравнение с Евсевием и содержанием стихов Феогнида показывает, что в данном случае гегоне можно переводить только как «пребывал, был = жил»). Эти три олимпиадных четырехлетия занимают 552-540 гг. В одном из своих стихотворений Феогнид говорит о возможной войне с «мидийскими» силами (персами) как о некоей отдаленной угрозе, которую не стоит серьезно принимать в расчет (стк. 757-768, см. ниже), в другом заявляет, что пусть-ка Аполлон сам оградит от возможной угрозы «мидийского войска» родной город Феогнида, чтобы этот город пребывал в спокойствии и радости (стк.773-782). Вопреки обычной трактовке, это стихотворение передает, уж конечно, вовсе не непосредственную угрозу персов (перед ее лицом аристократ призывал бы себя и своих сограждан быть готовыми к доблестной войне, а не переваливал защиту города на Аполлона, оставляя себе и согражданам радости жизни!), а ту же ситуацию, что и предыдущее стихотворение: «мидийское войско» где-то далеко и непосредственной опасности не представляет, пусть им занимаются боги. К персидской деятельности после 494 года относиться в таком духе было бы совершенно невозможно, так что остается считать, что тут мы имеем дело с реакцией на персидское завоевание Ионии при Кире (конец 540-х гг.); а это полностью согласуется с вышеприведенными датировками по олимпиадам.
Недавно Л.А. Пальцева внесла в эту тему важное новое наблюдение: «…У Феогнида есть еще один очень важный хронологический ориентир. Это известные стихи (Theogn., 825-830), где он говорит об уменьшении территории [своей] страны: с городской площади [Мегар] уже видна граница земли, плодами которой пользуются пирующие и не замечающие опасности друзья поэта. О близости врагов Феогнид говорит и в другом стихе, призывая ввести в дело конницу, которая быстро одолеет небольшое пространство между городом и расположением противника (Theogn., 549-554). Как известно, в истории Мегар действительно существовал момент, когда граница государства была видна невооруженным глазом: около 565 г. до н. э. афиняне, возглавляемые Писистратом, захватили мегарскую гавань Нисею и некоторое время удерживали ее. Указанные стихи как нельзя лучше соответствуют этой ситуации. Следовательно, мы должны признать, что около 565 г. до н. э. Феогнид был уже достаточно взрослым человеком» (Л.А. Пальцева. Из истории архаической Греции: Мегары и мегарские колонии. СПб., 1999. С. 268 сл.). Иными словами, он родился не позднее второй половины 580-х. В 540-х ему было, видимо, около 40 лет, - возраст высшего расцвета человека по греческим представлениям, - что полностью согласуется с тем, что именно как человека 540-х гг. его определяли потом Евсевий и Свида (см. выше).
В некоторых элегиях Феогнид говорит о себе, как о человеке, которого хватает старость, и он уж не тот, что прежде, - но нет ни одного текста, где он рисовал бы себя уже «состоявшимся» стариком, так что умер он, по-видимому, между 50-ю и 60-ю годами. Датировать его жизнь можно, таким образом, приблизительно между 585 и 530-525 гг.
Как следует из стихов Феогнида, в годы его молодости и зрелости в Мегарах нарастала смута: демос враждовал с аристократами, во главе демоса становились наиболее динамичные аристократы, стремившиеся таким образом к харизматической власти сверх обычая и заигрывавшие ради этого с простолюдинами. Сам Феогнид, успевший повоевать за родной город (обычное дело для граждан греческих полисов; сам Феогнид, как положено аристократу, был кавалеристом. Как показывает наблюдение Л.А. Пальцевой, воевал Феогнид уже в юности, в 560-х гг.), придерживался в этом внутреннем конфликте «средней линии» и советовал то же самое своему младшему другу и возлюбленному, другому аристократу - Кирну Полипаиду. Не нравились Феогнилу ни действующие аристократические вожаки, о которых он замечал, что те еще хуже рядового народа (стк. 40-42), ни сам народ, о котором Феогнил с горечью писал, что кто этих людей сильнее пригнетет, тому они и будут истовее поклоняться: «На (этот) пустой от мысли народ наступи лишь ногой, бей бодцом острым, крепкое наложи ярмо - и не найдется под солнцем среди людей народа, истовее любящего своего господина» (847-850). В общем, обычное дело… Во время персидского завоевания Ионии (ок. конца 540-х) Феогнид и Кирн находились еще в родных Мегарах, и смута там в то время еще не особенно развилась. Феогнид, однако, давно предсказывал, что дело кончится приходом к власти тирана (39-40). Так оно в конце концов и случилось.
Первоначальное отношение Феогнида к этому тирану было следующим: поддерживать его нечего, это дело разве что для алчных, желающих извлечь из такой поддержки корысть; но и поднимать на него тайно оружие нельзя, раз уж его не удалось остановить в открытую, и он, взяв с народа присягу, стал, как выразились бы сейчас, «национальной властью»:
Не пособляй тирану, соблазну наживы уступив,
(но и не) не убивай его, клятвы богам принесши = раз уж присягнул в этом (стк.823-824).
Однако тиран оказался не просто тираном, а «тираном-людоедом», и тут уж, по мнению Феогнида, никакие клятвы богам не действуют (они аннулированы его преступлениями), и следует выступить против него, причем даже сами боги-охранители клятв при этом вмешиваться не будут:
Кирн, богов стыдись и бойся, ибо это мужу
воспрещает бесчестное и в словах, и в делах,
а что ты тирана-людоеда желаешь свалить,
так на это божьего гиева нет. (стк. 1179-1182)
(Обратим, кстати, внимание: Феогнид здесь рекомендует стыдиться и бояться богов не потому, что это само по себе должно, а лишь потому, что это дополнительно помогает самому человеку вести себя достойно. Вполне естественный ход мысли для человека, который по другим поводам обличает богов в несправедливости. Вновь мы видим до-осевую независимость этики, сознательно возведенной на чисто человеческих основаниях, от богов и связей с ними).
Однако кончилось все это изгнанием Феогнида и Кирна из Мегар; как видно, заговор, в котором они участвовали, провалился, и им пришлось бежать. Имение Феогнида было конфисковано, самих их в Мегарах объявили изгнанными. В изгнании он провел много лет, по меньшей мере часть времени - вместе с Кирном. Побывал он за это время и в Спарте, и в Фивах, и в Сицилии, долго жил на Эвбее; когда на Эвбее разгорелась у общины его гостеприимцев война с соседями, Феогнид и Кирн тоже приняли в ней участие:
Не слишком-то слушай зычный голос глашатая,
ибо не отеческую мы землю защищаем.
Впрочем, стыдно, будучи рядом и на быстроногих
конях, не взглянуть на слезную войну (887-890).
Последовательная аналогия с добровольческим офицером-белоэмигрантом, воюющим за свою приемную Парагвайскую страну против Боливии в 1932-1935… Хотя Феогнида всюду принимали хорошо, о Мегарах он тосковал и горько шутил, что его изгнание хорошо хоть тем, что оно все же не рабство, да к тому же у всех изгнанников есть свой собственный чудный полис - в долине Леты (1215-1216)! Возможность испросить прощения и вернуться домой у него была, но он не желал примиряться с преступным, по его мнению, тираном:
Голос, Полипаид, птицы, резко кричащей, я услышал,
той, что смертным весть принесла: пахать время.
Так и ткнуло меня в черное сердце:
моим цветистым другие владеют полем,
и не тащат мои мулы плуг гнутый
из-за иного памятного плавания….
Не пойду, не воззову и не мною у могилы
оплаканный уйдет муж-тиран под землю!
Пусть и он по смерти моей не тужит,
и с ресниц не роняет горючую слезу.
(1196-1206)
С Кирном случались у него горькие размолвки, однако выстраивать его стихотворения о чувствах к Кирну в непрерывную линию от самых мажорных к самым минорным, и считать, что их отношения закончились разрывом - верх исследовательского произвола. Феогнид не Катулл, а Кирн - не Клодия, и если в конце концов Кирн с точки зрения Феогнида оказался бы недостойным человеком, предавшим их товарищество, то в конечных авторских сводах текстов Феогнида имени Кирна не было бы вообще (конечно, рискованно судить о характере и достоинстве человека, умершего две с половиной тысячи лет назад, но вот в этом сомневаться едва ли приходится). Тогда откуда бы непрерывные обращения к Кирну попали в своды, дошедшие до нас? Трудно допустить, чтобы такое количество стихов Феогнида могло бы сохраниться против воли своего автора - тем более, что Феогнид, как он сам признается в одной из своих элегий, заботился о том, чтобы наследие его не осталось искажено и не ходило в несанкционированных им вариантах ("таки умудрюсь, чтоб стояла печатъ
на этих стихах, и не украдут их тайком, не заменят худшим, когда есть достойное", 19-21).
Тирана Феогнид пережил - что с тем случилось, неизвестно, хотя в Греции вообще говорили, что величайшая редкость мира - это тиран в старости (обычно тираны надолго на свете не заживались). Как бы то ни было, режим в Мегарах сменился и Феогнид вернулся, наконец, домой. Имущество ему возвращено не было, жил он бедно и не водил особенной дружбы с согражданами -новый режим всё был не тот, что прежний, да и все те качества и люди, о которых он писал накануне прихода тирана к власти, остались при Мегарах по-прежнему. Вскоре Феогнид умер.
Приятно отметить, что Феогнид очень любил времена Позднебронзовой (ахейской) Греции и постояннно был «ориентирован» на нее. Например, в качестве проходного сравнения для чего-то быстрого он называет «коней, уносящих владыку-анакта в колеснице на битву» (986-987), хотя колесницы исчезли уже века назад, «анактами» в I тыс. называли уже только богов, а не царей (царей так звали только в микенские времена, а в I тыс. разве что Агамемнону присваивали эпитет «анакт мужей» в поэзии), и другие лирики такими архаизированными сравнениями не пользовались.
В России Феогниду долго не везло - больше, чем многим другим античным авторам. Сборник исследований А.И. Доватура «Феогнид и его время» (Л., 1989) производит двойственное впечатление. С одной стороны, в нем присутствует множество ценных наблюдений, касающихся самых разных сторон биографии Феогнида, его стихов и греческого культурного контекста его жизни и текстов. С другой стороны, в том, что касается выявления позиции и мировоззрения самого Феогнида, в этом труде произошло нечто, что я не мог бы назвать иначе, как катастрофой интерпретации. Во-первых, Доватур твердо исходит из предложенного еще в 1826 г. Фридрихом Готлибом Велькером и ставшего почти общепринятым толкования терминов «добрые» и «дурные» у Феогнида в смысле «знатные» и «простолюдины». Феогнид при этом получается человеком редкостно косных сословных предрассудков, для которого знатные практически по определению суть люди высокого человеческого качества, а простолюдины - низкого, или, во всяком случае, так оно обязательно должно бы быть. Толкование это держится до сих пор, несмотря на его заведомую вопиющую нелепость- оно совершенно несовместимо с целым рядом элегий Феогнида, как мы убедимся ниже (см. в конце этого введения), и является примером редкостно косных предрассудков нескольких исследователей XIX века. Пользуюсь случаем сказать, что я имел счастливую возможность обсудить этот момент с одним из лучших русских эллинистов настоящего времени - И. Е. Суриковым, - и он нашел приведенные мной ниже соображения вполне доказательными.
Во-вторых, мировоззрение Феогнида обладает спецификой, типичной и для всей ближневосточной языческой древности; в музыковедении и литературной критике существует довольно хорошо передающее эту специфику выражение «трагический мажор». В одно и то же время Феогнид разом и приветствует различные радости и удовольствия (и главный его совет человеку - «услаждай самого себя, не преступая при этом справедливости из любви к ней самой», см. стк.794-795], и смотрит с горечью на жизнь в целом: нет на свете ни одного счастливого человека, и лучше всего для смертного - не родиться. Доватур вовсе не замечает первого пласта, а второй относит на счет социального разочарования Феогнида. Можно было бы подумать, что Доватур в жизни не читал Экклесиаста, или не задумывался о нем, или аналогичную его позицию тоже отнес бы на счет социального разочарования! Эта мизинтерпретация также воспроизводит позицию комментаторов XIX века, закономерно вытекающую из их ошибки с "добрыми" и "дурными": при их переводе "добрых" как "аристократов" и "дурных" как "простолюдинов" почти все содержание текстов Феогнида теряет и меняет смысл: там, где в действительности он сожалеет о том, что у людей и в их жизни слишком много дурного и меньше, чем хотелось бы, доброго - там у комментаторов он, соответственно, сожалеет о том, что в жизни слишком много воли и удачи простолюдинам и слишком мало власти аристократам. Точно так же воспевание радостей из ключевого компонента "трагического мажора" превращается в плод брюзжаще-хвастливых излияний о том, как до прихода "хамов", когда была настояющая барская жизнь, весело было гулять с вином и девочками, и призывов жить такой жизнью. Феогнид при этом действительно оказывается каким-то озлобленным Сухово-Кобылиным или де Местром, и поэзия, на деле говорящая о месте человека в мире, переводится как злобное рычание, посвященное месту неудачника-аристократа в мире победоносного демоса.
Поскольку Доватур следует именно этому восприятию Феогнида, то в этом вопросе его работа оказывается памятником произвольным капризам нескольких комментаторов XIX в.; выведенный ими Феогнид с настоящим имеет очень мало общего. Эта "невстреча" Доватура в его работах о Феогниде с настоящим мироворззрением Феогнида, при том, что Доватур им занимался полжизни - оба, кстати, греки, - носит характер тем более дикого недоразумения, что Доватур прожил жизнь не менее героическую, чем сам Феогнид, хотя в кавалерийские атаки не ходил. Он дважды арестовывался, отсидел в лагере 10 лет, с 37-го по 47-й, ни на кого при этом ничего не показал (учитывая дату ареста, это означает, что он не дал на людей показаний и под пытками), не сломался в заключении, сохранил на всю жизнь добрый и снисходительный склад духа, долю иронии и самоиронии; был неизменно корректен и благожелателен со всеми... Представляется, что его системная ошибка с Феогнидом объясняется прежде всего зависимостью от историографической инерции, принятой совершенно добровольно. Вообще, по разъяснениям Доватура, «следовало выискать в уже существующей литературе наиболее основательное пособие по своей теме и хорошенько его изучить, т.е. сделать подробный конспект, который мог быть положен в основу собственного исследования.... если в созданной вами работе окажется три процента новизны, то вы можете быть довольны общим результатом» (воспоминания его ученика Э. Фролова). В действительности этот метод для нашего ремесла - попросту самоубийствен; из-за трех процентов новизны не стоит и браться за «собственное исследование» - для размещения таких процентов придуманы комментарии к «уже существующим пособиям». Доватур же вдобавок подкреплял этот метод соответствующей - и невероятно заниженной - самооценкой: "Свой главный недостаток я знаю, так как давно осознал его: отсутствие оригинальности ума. Il avait assez d'esprit pour comprendre sa mediocrite (Anatole France o Msieur Bergeret) [у него было достаточно остроты ума, чтобы сознавать свою посредственность] - единственный вид ума, на который я претендую" (из тех же воспоминаний Э, Фролова). Самооценка эта, повторю, нисколько не соответствовала реальным возможностям Доватура, но делалась им, так сказать, из принципа: он был категорическим врагом всяческих поверхностных "оригинальных идей" и был близок к конфуцианскому "Благородный муж передает, а не создает". К сожалению, тут и притаилась ловушка: Доватур не заметил, или, скорее, не хотел заметить, что те "устоявшиеся" консервативные идеи, которые он передавал, и были как раз дурным оригинальничаньем филологов прошлого, только очень старым, а то, что они "устоялись", объяснялось только тем, что в 19-м веке поверхностными научными модами увлекались не меньше, чем в 20-м, а вот проверяли их меньше.
В 1990-х годах Феогнида ужасающим образом «воскресили» в России, сочинив «Апокрифы Феогнида» - экзерсисы на гомосексуальные темы, изложенные в манере, пытающейся очень точно гибридизировать поэтики Кушнера и Бродского. Не знаю, насколько это удалось (http://www.vavilon.ru/metatext/risk2/theognis2.html), по крайней мере, выяснилось, что арсенал Кушнера воспроизвести на порядок легче, чем арсенал Бродского.
С другой стороны, А. К. Гаврилов издал в приложении к вышеназванному сборнику исследований Доватура превосходный, полный и точный прозаический перевод Феогнида на русский язык, а в указанном выше труде Л.А. Пальцевой есть много метких соображений относительно Феогнида (хотя политическую ситуацию, с которой он сталкивался, она реконструирует, как представляется, неверно, так как упускает из вида все сообщения Феогнида о тиране в Мегарах, и считает, что из Мегар ему пришлось уйти от собственно демократии).
Ниже приводится, с минимальными редакторскими изменениями, текст Феогнида в вышеназванном переводе А.К.Гаврилова. Остановлюсь только на вопросе о значении слов «добрые» и «дурные» у Феогнида и о безрассудной велькерианской традиции на этот счет, а также о более ранних стихотворных переводах Феогнида.
Нет сомнения, что с точки зрения Феогнида при нормальном, обычном течении дел естественной превалирующей чертой аристократии как среды должны оказываться высокие (повышенные) социально-нравственные качества, а отличительной чертой низов общества - низкие (пониженные). Однако превалирование, типичность, повышенное распространение - это еще отнюдь не тотальное доминирование. Велькер же предположил нечто существенно иное: он счел, что сами слова «дурные» (какой) и «добрые» (агатой) у Феогнида обозначают, соответственно, «простолюдины» и «аристократы» (эвпатриды), то есть что определяющим в оценке того или иного человека как «доброго» или «дурного» для Феогнида является социальное происхождение, и в норме для него простолюдин качественно, экзистенциально, этически хуже аристократа одним тем, что он простолюдин. Так относилась к делу феодальная знать Европы, но приписывать этот взгляд Феогниду означает самым нелепым образом проваливаться на переводе целого ряда его текстов. Например:
Феогнид советует Кирну (также аристократу): «С дурными не знайся мужами, но добрых держись всегда. С такими ешь и пей, с такими же и садись и таким будь угоден: велика сила их достоинств. Достойные и научат достойному, а с дурными объединясь, утратишь и тот, что имеешь, разум» (стк. 31-36); аналогично Феогнид пишет: «Никогда, Кирн, доверчиво с дурным не советуйся, коль хочешь важное дело свершить, а пошел к достойному, так уж не жалей труда…» (69-71); «Никто, Кирн, да не убедит тебя полюбить дурного мужа, что за толк от дурного мужа в дружбе?» (101-102), ср. вообще «Никогда мужа дурного другом-приятелем не делать» (113), «Какая доблесть пить, чтобы состязаться в питье, если дурной муж часто доброго побеждает?» (971-972) Всюду здесь и «добрые», и «дурные» - явно люди из одной и той же социальной среды, к которой принадлежат сами Кирн и Феогнид. Надо ли было бы специально агитировать аристократа за то, чтобы он не якшался с простолюдинами, не садился бы с ними есть и пить, не единился с ними, не набирался от них их нравов, не советовался бы о своих делах с простолюдином и не дружился бы с ним тесной дружбой?! Часто ли простолюдины и аристократы перепивали друг друга за одним столом, чтобы из этого можно было делать какие-то заключения?
Во времена Велькера эти соображения можно было обходить за счет гипотезы о некоей разбогатевшей торгово-ремесленной верхушке из простолюдинов, - в ее среду аристократы в самом деле могли бы втираться просто ради материальных благ. Однако археология уже много десятилетий назад полностью покончила с этой гипотезой (обязана она была своим существованием наивному уподоблению полисной революции революции французской, с домышлением для полисной того же расклада: рядовой демос, аристократы, «буржуазная верхушка» демоса): никакой подобной верхушки, родом низкой, но мошной богатой, в VII и VI веках не существовало в природе.
Феогнид говорит, что среди обычных граждан еще многие относительно добры, а вот вожди уже дурны: «Граждане - те еще здравы умом, зато вожди готовы уж впасть во всяческое зло. Никогда, Кирн, добрые мужи города не губили, но когда дурные обнаглеют, они народ развратят, неправедным права отдадут ради своей наживы и произвола» (41-46).
Что это за вожди? Это могут быть только аристократы, по той простой причине, что никаких иных политических вожаков даже Афины не знали до второй половины V века: до того лидеры всех политических направлений, включая демократические и антиаристократические, выходили только из аристократической среды, точно так же, как лидерами всех главных политических групп Франции 1790-х были дворяне.
Но, значит, здесь Феогнид противопоставляет именно «дурных» людей из числа аристократов (тех самых вождей) всей массе гражданства (то есть в основном простолюдинам!), которая еще не пала так низко, как эти вожди. Иными словами, аттестации «дурные» и «добрые» тут распределяются никоим образом не в корреляции с социальной шкалой «аристократы - рядовой демос», а наоборот!
В еще одном месте Феогнид говорит: «Ведь не все же дурные дурными из чрева вышли, - нет, с дурными подружились мужами и навыкли скверным делам, гнусным речам, дерзости, чая, будто все то истина, что те говорят» (305-308). Попробуем только подставить здесь толкование Велькера и его вопиющая нелепость обнаружится сразу: «*Ведь не все же простолюдины - простолюдины по рождению, нет, с простолюдинами они подружились и потому…».
Аналогично: «Родить и вскормить человека легче, чем достойный разум ему вложить; еще не придумано, как разумным безумного сделать и дурного достойным…. Коли можно было б создать да вложить человеку мысль, у доброго не бывало б дурного сына, раз слышит разумные слова, да только ученьем никогда не сделаешь добрым дурного мужа» (429-438). Подставим толкование Велькера:
«Еще не придумано, как разумным безумного сделать и простолюдина аристократом …. Коли можно было б создать да вложить человеку мысль, у аристократа не бывало б сына простолюдина, раз слышит разумные слова, да только ученьем никогда не сделаешь аристократа из простолюдина» - ?!
Как некий полностью поддерживаемый им трюизм Феогнид приводит фразу со значением «хорошего легче испортить, чем дурного исправить»:
« «Доброго легче сделать дурным, чем достойным дурного»; меня этому не учи - уже я в возрасте» (577-578 ).
Подставим толкование Велькера:
« «Аристократа легче сделать простолюдином, чем простолюдина аристократом»; меня этому не учи - уже я в возрасте» - ?!
«Ни одного, как есть, доброго и меру знающего мужа среди тех, что нынче, не видит солнце» (615-616). Понимать ли по Велькеру так, что на белом свете не осталось ни одного аристократа?
«Никогда я врага хулить не стану, коль он достойный, и скверного не похвалю, будь он и друг» (1079-1080). Понимать ли по Велькеру так, что Феогнид клянется никогда ни за что не порицать своих врагов-аристократов и не хвалить ни за что своих друзей-простолюдинов?!
Во всех этих случаях «добрые» и «дурные» у Феогнида и значит «добрые по своим поступкам и нравам» и «дурные по своим поступкам и нравам»; аристократ, как и простолюдин, может быть и таким, и другим. Распределение этического достоинства и недостоинства по социальным слоям с точки зрения Феогнида, конечно, неравномерно, но тут для него речь идет о трендах, вызванных очевидными реальными факторами, а не о сословных предрассудках.
О переводах - см. через три записи в ЖЖ.
(воспроизвожу с некоторыми дополнениями для посетителей, не являющихся пользователями «Удела»).
Феогнид (Theognis) из Мегар, живший в VI веке до н.э., в ряд крупнейших греческих поэтов попавший еще при жизни, занимает в этом ряду не совсем обычное положение: для него поэзия была не главным делом и уж тем более не образом или смыслом жизни, а только ее сопровождением, точно так же, как, скажем, для Гавриила Державина, Омара Хайама (или - при всей вероятной несоразмерности поэтических талантов - Мамурры, чьи стихи имели в свое время в Риме немалый успех; все же интересно было бы взглянуть на них: уж не возымели ли бы они аналогичного успеха и у нас). Ту же сопроводительную роль литература играла, скажем, для Цезаря. А по образу жизни Феогнид был солдат и аристократ, большой поклонник легендарного ахейского прошлого, противник и тиранов, и демократических демагогов. Цену своей поэзии он знал (22-23: "люди скажут: «Это стихи Феогнида Мегарца». Да только, хоть я и прославился у всех людей..."), но очень непохоже, что он мог бы себя определять как одного из поэтов, как автора вообще; попадание в их ряд для него не было жизненной целью, а случилось как бы само собой. То же самое следует из расчета его жизни по годам: известен как поэт в Греции он стал в 40-45 лет, то есть уже прожив долгую жизнь. Ясно, что песни он сочинял и до этого - такой дар не обнаруживает себя впервые в 40 лет, - просто до поры до времени не получал признания в качестве поэта, потому что и не пытался выступать перед людьми в этом качестве. Славу ему создали сами его тексты.
К сожалению, мы уже никогда не узнаем, как их петь (все они, как и положено элегиям, предусматривали исполнение на какой-либо мотив, но нам неизвестно ни то, на какие мотивы и как пелись античные поэтические произведения, ни даже то, как они звучали при скандировании).
А.К. Гаврилов - создатель первого точного прозаического перевода сборника стихов Феогнида - назвал этот сборник «катехизисом языческой аристократической морали» (А.И. Доватур. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 147; необходимо сказать, что именно этот прозаический перевод впервые представил читателю действительного Феогнида, то есть его мировоззрение, отношение к тем вещам, о которых он пишет, и даже сами эти вещи. Подробнее об этом см. в самом конце поста). Субъективное вводное замечание: на меня эти тексты при первом прочтении (как раз в том же 1989) произвели впечатление положительного шока - если бы я выбирал три книги, которые взял бы с собой в вечную ссылку, то это были бы Феогнид (на первом месте), Киплинг и Грибоедов; а «мои» месопотамские, египетские, индийские, японские и хеттские тексты, Лукиан из Самосаты, Лермонтов, А. К. Толстой и эпос об Ахаве пошли бы в следующую очередь. При чтении Феогнида (а ради того, чтобы его прочесть по-настоящему, стоило бы выучить греческий) можно легко понять, чем именно было «греческое чудо», и почему оно действительно чудо, а также и то, почему отеческонравным римлянам III в. оно казалось никаким не чудом, а пустословным и тягостным наваждением. Они промахнулись: им надо было брать не классику, которая таким наваждением (по меньшей мере по их меркам) и является на деле, а архаику - сильно попорченным, деградировавшим и болтливым продолжением которой была классика.
Чтобы кратко охарактеризовать разницу. От начала времен в Греции констатировали, что боги сплошь и рядом мстят за вину различных злодеев не им самим, а их ничего плохого не совершавшим потомкам. В VI в. Феогнид и Солон одинаково отмечают эту манеру богов, одинаково о ней сожалеют и одинаково рассматривают этих потомков как невинные жертвы. А в рамках классической греческой культуры - все наоборот. Воспроизводящий ее подход Плутарх долго рассуждает о том, оправданно ли наказывать ничего плохого не сделавших потомков за вину предков, - для него это вопрос, отвечать на который надо скорее положительно: очень может быть, и даже скорее всего, что оправданно. Философы нашли бы множество аргументов в пользу того, что так устроил Нус или Логос, а следовательно, это хорошо; и уж во всяком случае все они решали бы этот вопрос, исходя из того, согласуются ли такие наказания с природой или промыслом некоего надчеловеческого высшего начала: если согласуется, то, значит, оно и правильно. Причем правомерность таких кар допускается и отстаивается не только тогда, когда так карают боги, но и тогда, когда в подражание богам такие кары начинают применять люди: Плутарх готов оправдать Александра Македонского за поголовное истребление целой общины Бранхидов, «повинной» только в том, что полутора веками ранее предки-основатели этой общины, прежде, чем ее основать, совершили тяжкое преступление против родного города. Эсхил - первый же великий писатель, принадлежащий классике - рассуждает именно в таком духе. Коль скоро боги карают потомков за прегрешения предков, то это, по Эсхилу, должно быть правильно и хорошо - ибо фюрер, виноват, боги всегда правы; но как же так может быть? Эсхил ad hoc изыскивает ответ: если боги покарали неповинных вроде бы потомков преступных предков, - говорит он, - то это значит, что в данном случае на самом-то деле и потомки были в душе преступными (унаследовав свою преступность от предков), но только не проявляли покамест этого в своих делах; вот боги, видя их внутреннюю преступность, и покарали их за нее еще прежде, чем они совершили зло, которое они непременно совершили бы когда-нибудь, дай им волю! Солон в VI веке, описывая кару богов в адрес потомков за ритуально «перешедшую» на них вину предков, самих этих потомков называет «невиновными». В конце V в. афиняне в той же ситуации называют таких потомков уже «виновными»: если боги с ними поступают как с виновными, то мы и будем называть их «виновными», хотя бы они ничего плохого не сделали! (Обо всем этом см.: А. И. Доватур. Наследственная вина по Солону, Феогниду, Эсхилу // А. И. Доватур. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 102-112).
Вот что такое «осевой» переход от архаики к классике. Феогнид всему этому позору, как упоминалось, совершенно чужд. Он знает точно, что да, наказание невинных потомков за вину предков согласуется с волей надчеловеческих сил: именно так постоянно поступают боги - но для него это ни в малейшей степени не повод менять свое категорически отрицательное отношение к подобной практике. Он коротко обращается к богам, указывает им, что каждый должен отвечать только за свои дела, что манера богов притеснять безвинных или даже просто попускать их притеснение является верхом безобразия; прибавляет, что этак невозможно будет богов уважать - и спокойно идет дальше (при этом он полностью признает, что и его судьба, и судьбы прочих полностью зависят от переменчивой воли богов, и относится ко всей этой ситуации без всякого надрыва или богоборчества). И по этому, и по всем прочим проявлениям Феогнид выступает как носитель того же мировоззрения и системы ценностей, что мы находим в древних ближневосточных и индийских текстах, но только у Феогнида весь этот комплекс выступает в наилучшем из возможных виде - в варианте гражданской свободы: ни властной иерархии вообще, ни автократического вожака-командующего в частности. Читая Феогнида, востоковед узнает то рассуждение о подверженности нежеланному и удовлетворении желаний из «Законов Ману», то «Книгу Когелет», то монолог Сидури в «Эпосе о Гильгамеше».
Биография Феогнида известна в первую очередь по его стихам, во вторую - по скупым указаниям поздних греческих ученых, что он пользовался известностью во время 57-й и 58-й олимпиад (Евсевий Кесарийский) и «был / стал / родился» (гегоне) в 59-ю олимпиаду (Свида; сравнение с Евсевием и содержанием стихов Феогнида показывает, что в данном случае гегоне можно переводить только как «пребывал, был = жил»). Эти три олимпиадных четырехлетия занимают 552-540 гг. В одном из своих стихотворений Феогнид говорит о возможной войне с «мидийскими» силами (персами) как о некоей отдаленной угрозе, которую не стоит серьезно принимать в расчет (стк. 757-768, см. ниже), в другом заявляет, что пусть-ка Аполлон сам оградит от возможной угрозы «мидийского войска» родной город Феогнида, чтобы этот город пребывал в спокойствии и радости (стк.773-782). Вопреки обычной трактовке, это стихотворение передает, уж конечно, вовсе не непосредственную угрозу персов (перед ее лицом аристократ призывал бы себя и своих сограждан быть готовыми к доблестной войне, а не переваливал защиту города на Аполлона, оставляя себе и согражданам радости жизни!), а ту же ситуацию, что и предыдущее стихотворение: «мидийское войско» где-то далеко и непосредственной опасности не представляет, пусть им занимаются боги. К персидской деятельности после 494 года относиться в таком духе было бы совершенно невозможно, так что остается считать, что тут мы имеем дело с реакцией на персидское завоевание Ионии при Кире (конец 540-х гг.); а это полностью согласуется с вышеприведенными датировками по олимпиадам.
Недавно Л.А. Пальцева внесла в эту тему важное новое наблюдение: «…У Феогнида есть еще один очень важный хронологический ориентир. Это известные стихи (Theogn., 825-830), где он говорит об уменьшении территории [своей] страны: с городской площади [Мегар] уже видна граница земли, плодами которой пользуются пирующие и не замечающие опасности друзья поэта. О близости врагов Феогнид говорит и в другом стихе, призывая ввести в дело конницу, которая быстро одолеет небольшое пространство между городом и расположением противника (Theogn., 549-554). Как известно, в истории Мегар действительно существовал момент, когда граница государства была видна невооруженным глазом: около 565 г. до н. э. афиняне, возглавляемые Писистратом, захватили мегарскую гавань Нисею и некоторое время удерживали ее. Указанные стихи как нельзя лучше соответствуют этой ситуации. Следовательно, мы должны признать, что около 565 г. до н. э. Феогнид был уже достаточно взрослым человеком» (Л.А. Пальцева. Из истории архаической Греции: Мегары и мегарские колонии. СПб., 1999. С. 268 сл.). Иными словами, он родился не позднее второй половины 580-х. В 540-х ему было, видимо, около 40 лет, - возраст высшего расцвета человека по греческим представлениям, - что полностью согласуется с тем, что именно как человека 540-х гг. его определяли потом Евсевий и Свида (см. выше).
В некоторых элегиях Феогнид говорит о себе, как о человеке, которого хватает старость, и он уж не тот, что прежде, - но нет ни одного текста, где он рисовал бы себя уже «состоявшимся» стариком, так что умер он, по-видимому, между 50-ю и 60-ю годами. Датировать его жизнь можно, таким образом, приблизительно между 585 и 530-525 гг.
Как следует из стихов Феогнида, в годы его молодости и зрелости в Мегарах нарастала смута: демос враждовал с аристократами, во главе демоса становились наиболее динамичные аристократы, стремившиеся таким образом к харизматической власти сверх обычая и заигрывавшие ради этого с простолюдинами. Сам Феогнид, успевший повоевать за родной город (обычное дело для граждан греческих полисов; сам Феогнид, как положено аристократу, был кавалеристом. Как показывает наблюдение Л.А. Пальцевой, воевал Феогнид уже в юности, в 560-х гг.), придерживался в этом внутреннем конфликте «средней линии» и советовал то же самое своему младшему другу и возлюбленному, другому аристократу - Кирну Полипаиду. Не нравились Феогнилу ни действующие аристократические вожаки, о которых он замечал, что те еще хуже рядового народа (стк. 40-42), ни сам народ, о котором Феогнил с горечью писал, что кто этих людей сильнее пригнетет, тому они и будут истовее поклоняться: «На (этот) пустой от мысли народ наступи лишь ногой, бей бодцом острым, крепкое наложи ярмо - и не найдется под солнцем среди людей народа, истовее любящего своего господина» (847-850). В общем, обычное дело… Во время персидского завоевания Ионии (ок. конца 540-х) Феогнид и Кирн находились еще в родных Мегарах, и смута там в то время еще не особенно развилась. Феогнид, однако, давно предсказывал, что дело кончится приходом к власти тирана (39-40). Так оно в конце концов и случилось.
Первоначальное отношение Феогнида к этому тирану было следующим: поддерживать его нечего, это дело разве что для алчных, желающих извлечь из такой поддержки корысть; но и поднимать на него тайно оружие нельзя, раз уж его не удалось остановить в открытую, и он, взяв с народа присягу, стал, как выразились бы сейчас, «национальной властью»:
Не пособляй тирану, соблазну наживы уступив,
(но и не) не убивай его, клятвы богам принесши = раз уж присягнул в этом (стк.823-824).
Однако тиран оказался не просто тираном, а «тираном-людоедом», и тут уж, по мнению Феогнида, никакие клятвы богам не действуют (они аннулированы его преступлениями), и следует выступить против него, причем даже сами боги-охранители клятв при этом вмешиваться не будут:
Кирн, богов стыдись и бойся, ибо это мужу
воспрещает бесчестное и в словах, и в делах,
а что ты тирана-людоеда желаешь свалить,
так на это божьего гиева нет. (стк. 1179-1182)
(Обратим, кстати, внимание: Феогнид здесь рекомендует стыдиться и бояться богов не потому, что это само по себе должно, а лишь потому, что это дополнительно помогает самому человеку вести себя достойно. Вполне естественный ход мысли для человека, который по другим поводам обличает богов в несправедливости. Вновь мы видим до-осевую независимость этики, сознательно возведенной на чисто человеческих основаниях, от богов и связей с ними).
Однако кончилось все это изгнанием Феогнида и Кирна из Мегар; как видно, заговор, в котором они участвовали, провалился, и им пришлось бежать. Имение Феогнида было конфисковано, самих их в Мегарах объявили изгнанными. В изгнании он провел много лет, по меньшей мере часть времени - вместе с Кирном. Побывал он за это время и в Спарте, и в Фивах, и в Сицилии, долго жил на Эвбее; когда на Эвбее разгорелась у общины его гостеприимцев война с соседями, Феогнид и Кирн тоже приняли в ней участие:
Не слишком-то слушай зычный голос глашатая,
ибо не отеческую мы землю защищаем.
Впрочем, стыдно, будучи рядом и на быстроногих
конях, не взглянуть на слезную войну (887-890).
Последовательная аналогия с добровольческим офицером-белоэмигрантом, воюющим за свою приемную Парагвайскую страну против Боливии в 1932-1935… Хотя Феогнида всюду принимали хорошо, о Мегарах он тосковал и горько шутил, что его изгнание хорошо хоть тем, что оно все же не рабство, да к тому же у всех изгнанников есть свой собственный чудный полис - в долине Леты (1215-1216)! Возможность испросить прощения и вернуться домой у него была, но он не желал примиряться с преступным, по его мнению, тираном:
Голос, Полипаид, птицы, резко кричащей, я услышал,
той, что смертным весть принесла: пахать время.
Так и ткнуло меня в черное сердце:
моим цветистым другие владеют полем,
и не тащат мои мулы плуг гнутый
из-за иного памятного плавания….
Не пойду, не воззову и не мною у могилы
оплаканный уйдет муж-тиран под землю!
Пусть и он по смерти моей не тужит,
и с ресниц не роняет горючую слезу.
(1196-1206)
С Кирном случались у него горькие размолвки, однако выстраивать его стихотворения о чувствах к Кирну в непрерывную линию от самых мажорных к самым минорным, и считать, что их отношения закончились разрывом - верх исследовательского произвола. Феогнид не Катулл, а Кирн - не Клодия, и если в конце концов Кирн с точки зрения Феогнида оказался бы недостойным человеком, предавшим их товарищество, то в конечных авторских сводах текстов Феогнида имени Кирна не было бы вообще (конечно, рискованно судить о характере и достоинстве человека, умершего две с половиной тысячи лет назад, но вот в этом сомневаться едва ли приходится). Тогда откуда бы непрерывные обращения к Кирну попали в своды, дошедшие до нас? Трудно допустить, чтобы такое количество стихов Феогнида могло бы сохраниться против воли своего автора - тем более, что Феогнид, как он сам признается в одной из своих элегий, заботился о том, чтобы наследие его не осталось искажено и не ходило в несанкционированных им вариантах ("таки умудрюсь, чтоб стояла печатъ
на этих стихах, и не украдут их тайком, не заменят худшим, когда есть достойное", 19-21).
Тирана Феогнид пережил - что с тем случилось, неизвестно, хотя в Греции вообще говорили, что величайшая редкость мира - это тиран в старости (обычно тираны надолго на свете не заживались). Как бы то ни было, режим в Мегарах сменился и Феогнид вернулся, наконец, домой. Имущество ему возвращено не было, жил он бедно и не водил особенной дружбы с согражданами -новый режим всё был не тот, что прежний, да и все те качества и люди, о которых он писал накануне прихода тирана к власти, остались при Мегарах по-прежнему. Вскоре Феогнид умер.
Приятно отметить, что Феогнид очень любил времена Позднебронзовой (ахейской) Греции и постояннно был «ориентирован» на нее. Например, в качестве проходного сравнения для чего-то быстрого он называет «коней, уносящих владыку-анакта в колеснице на битву» (986-987), хотя колесницы исчезли уже века назад, «анактами» в I тыс. называли уже только богов, а не царей (царей так звали только в микенские времена, а в I тыс. разве что Агамемнону присваивали эпитет «анакт мужей» в поэзии), и другие лирики такими архаизированными сравнениями не пользовались.
В России Феогниду долго не везло - больше, чем многим другим античным авторам. Сборник исследований А.И. Доватура «Феогнид и его время» (Л., 1989) производит двойственное впечатление. С одной стороны, в нем присутствует множество ценных наблюдений, касающихся самых разных сторон биографии Феогнида, его стихов и греческого культурного контекста его жизни и текстов. С другой стороны, в том, что касается выявления позиции и мировоззрения самого Феогнида, в этом труде произошло нечто, что я не мог бы назвать иначе, как катастрофой интерпретации. Во-первых, Доватур твердо исходит из предложенного еще в 1826 г. Фридрихом Готлибом Велькером и ставшего почти общепринятым толкования терминов «добрые» и «дурные» у Феогнида в смысле «знатные» и «простолюдины». Феогнид при этом получается человеком редкостно косных сословных предрассудков, для которого знатные практически по определению суть люди высокого человеческого качества, а простолюдины - низкого, или, во всяком случае, так оно обязательно должно бы быть. Толкование это держится до сих пор, несмотря на его заведомую вопиющую нелепость- оно совершенно несовместимо с целым рядом элегий Феогнида, как мы убедимся ниже (см. в конце этого введения), и является примером редкостно косных предрассудков нескольких исследователей XIX века. Пользуюсь случаем сказать, что я имел счастливую возможность обсудить этот момент с одним из лучших русских эллинистов настоящего времени - И. Е. Суриковым, - и он нашел приведенные мной ниже соображения вполне доказательными.
Во-вторых, мировоззрение Феогнида обладает спецификой, типичной и для всей ближневосточной языческой древности; в музыковедении и литературной критике существует довольно хорошо передающее эту специфику выражение «трагический мажор». В одно и то же время Феогнид разом и приветствует различные радости и удовольствия (и главный его совет человеку - «услаждай самого себя, не преступая при этом справедливости из любви к ней самой», см. стк.794-795], и смотрит с горечью на жизнь в целом: нет на свете ни одного счастливого человека, и лучше всего для смертного - не родиться. Доватур вовсе не замечает первого пласта, а второй относит на счет социального разочарования Феогнида. Можно было бы подумать, что Доватур в жизни не читал Экклесиаста, или не задумывался о нем, или аналогичную его позицию тоже отнес бы на счет социального разочарования! Эта мизинтерпретация также воспроизводит позицию комментаторов XIX века, закономерно вытекающую из их ошибки с "добрыми" и "дурными": при их переводе "добрых" как "аристократов" и "дурных" как "простолюдинов" почти все содержание текстов Феогнида теряет и меняет смысл: там, где в действительности он сожалеет о том, что у людей и в их жизни слишком много дурного и меньше, чем хотелось бы, доброго - там у комментаторов он, соответственно, сожалеет о том, что в жизни слишком много воли и удачи простолюдинам и слишком мало власти аристократам. Точно так же воспевание радостей из ключевого компонента "трагического мажора" превращается в плод брюзжаще-хвастливых излияний о том, как до прихода "хамов", когда была настояющая барская жизнь, весело было гулять с вином и девочками, и призывов жить такой жизнью. Феогнид при этом действительно оказывается каким-то озлобленным Сухово-Кобылиным или де Местром, и поэзия, на деле говорящая о месте человека в мире, переводится как злобное рычание, посвященное месту неудачника-аристократа в мире победоносного демоса.
Поскольку Доватур следует именно этому восприятию Феогнида, то в этом вопросе его работа оказывается памятником произвольным капризам нескольких комментаторов XIX в.; выведенный ими Феогнид с настоящим имеет очень мало общего. Эта "невстреча" Доватура в его работах о Феогниде с настоящим мироворззрением Феогнида, при том, что Доватур им занимался полжизни - оба, кстати, греки, - носит характер тем более дикого недоразумения, что Доватур прожил жизнь не менее героическую, чем сам Феогнид, хотя в кавалерийские атаки не ходил. Он дважды арестовывался, отсидел в лагере 10 лет, с 37-го по 47-й, ни на кого при этом ничего не показал (учитывая дату ареста, это означает, что он не дал на людей показаний и под пытками), не сломался в заключении, сохранил на всю жизнь добрый и снисходительный склад духа, долю иронии и самоиронии; был неизменно корректен и благожелателен со всеми... Представляется, что его системная ошибка с Феогнидом объясняется прежде всего зависимостью от историографической инерции, принятой совершенно добровольно. Вообще, по разъяснениям Доватура, «следовало выискать в уже существующей литературе наиболее основательное пособие по своей теме и хорошенько его изучить, т.е. сделать подробный конспект, который мог быть положен в основу собственного исследования.... если в созданной вами работе окажется три процента новизны, то вы можете быть довольны общим результатом» (воспоминания его ученика Э. Фролова). В действительности этот метод для нашего ремесла - попросту самоубийствен; из-за трех процентов новизны не стоит и браться за «собственное исследование» - для размещения таких процентов придуманы комментарии к «уже существующим пособиям». Доватур же вдобавок подкреплял этот метод соответствующей - и невероятно заниженной - самооценкой: "Свой главный недостаток я знаю, так как давно осознал его: отсутствие оригинальности ума. Il avait assez d'esprit pour comprendre sa mediocrite (Anatole France o Msieur Bergeret) [у него было достаточно остроты ума, чтобы сознавать свою посредственность] - единственный вид ума, на который я претендую" (из тех же воспоминаний Э, Фролова). Самооценка эта, повторю, нисколько не соответствовала реальным возможностям Доватура, но делалась им, так сказать, из принципа: он был категорическим врагом всяческих поверхностных "оригинальных идей" и был близок к конфуцианскому "Благородный муж передает, а не создает". К сожалению, тут и притаилась ловушка: Доватур не заметил, или, скорее, не хотел заметить, что те "устоявшиеся" консервативные идеи, которые он передавал, и были как раз дурным оригинальничаньем филологов прошлого, только очень старым, а то, что они "устоялись", объяснялось только тем, что в 19-м веке поверхностными научными модами увлекались не меньше, чем в 20-м, а вот проверяли их меньше.
В 1990-х годах Феогнида ужасающим образом «воскресили» в России, сочинив «Апокрифы Феогнида» - экзерсисы на гомосексуальные темы, изложенные в манере, пытающейся очень точно гибридизировать поэтики Кушнера и Бродского. Не знаю, насколько это удалось (http://www.vavilon.ru/metatext/risk2/theognis2.html), по крайней мере, выяснилось, что арсенал Кушнера воспроизвести на порядок легче, чем арсенал Бродского.
С другой стороны, А. К. Гаврилов издал в приложении к вышеназванному сборнику исследований Доватура превосходный, полный и точный прозаический перевод Феогнида на русский язык, а в указанном выше труде Л.А. Пальцевой есть много метких соображений относительно Феогнида (хотя политическую ситуацию, с которой он сталкивался, она реконструирует, как представляется, неверно, так как упускает из вида все сообщения Феогнида о тиране в Мегарах, и считает, что из Мегар ему пришлось уйти от собственно демократии).
Ниже приводится, с минимальными редакторскими изменениями, текст Феогнида в вышеназванном переводе А.К.Гаврилова. Остановлюсь только на вопросе о значении слов «добрые» и «дурные» у Феогнида и о безрассудной велькерианской традиции на этот счет, а также о более ранних стихотворных переводах Феогнида.
Нет сомнения, что с точки зрения Феогнида при нормальном, обычном течении дел естественной превалирующей чертой аристократии как среды должны оказываться высокие (повышенные) социально-нравственные качества, а отличительной чертой низов общества - низкие (пониженные). Однако превалирование, типичность, повышенное распространение - это еще отнюдь не тотальное доминирование. Велькер же предположил нечто существенно иное: он счел, что сами слова «дурные» (какой) и «добрые» (агатой) у Феогнида обозначают, соответственно, «простолюдины» и «аристократы» (эвпатриды), то есть что определяющим в оценке того или иного человека как «доброго» или «дурного» для Феогнида является социальное происхождение, и в норме для него простолюдин качественно, экзистенциально, этически хуже аристократа одним тем, что он простолюдин. Так относилась к делу феодальная знать Европы, но приписывать этот взгляд Феогниду означает самым нелепым образом проваливаться на переводе целого ряда его текстов. Например:
Феогнид советует Кирну (также аристократу): «С дурными не знайся мужами, но добрых держись всегда. С такими ешь и пей, с такими же и садись и таким будь угоден: велика сила их достоинств. Достойные и научат достойному, а с дурными объединясь, утратишь и тот, что имеешь, разум» (стк. 31-36); аналогично Феогнид пишет: «Никогда, Кирн, доверчиво с дурным не советуйся, коль хочешь важное дело свершить, а пошел к достойному, так уж не жалей труда…» (69-71); «Никто, Кирн, да не убедит тебя полюбить дурного мужа, что за толк от дурного мужа в дружбе?» (101-102), ср. вообще «Никогда мужа дурного другом-приятелем не делать» (113), «Какая доблесть пить, чтобы состязаться в питье, если дурной муж часто доброго побеждает?» (971-972) Всюду здесь и «добрые», и «дурные» - явно люди из одной и той же социальной среды, к которой принадлежат сами Кирн и Феогнид. Надо ли было бы специально агитировать аристократа за то, чтобы он не якшался с простолюдинами, не садился бы с ними есть и пить, не единился с ними, не набирался от них их нравов, не советовался бы о своих делах с простолюдином и не дружился бы с ним тесной дружбой?! Часто ли простолюдины и аристократы перепивали друг друга за одним столом, чтобы из этого можно было делать какие-то заключения?
Во времена Велькера эти соображения можно было обходить за счет гипотезы о некоей разбогатевшей торгово-ремесленной верхушке из простолюдинов, - в ее среду аристократы в самом деле могли бы втираться просто ради материальных благ. Однако археология уже много десятилетий назад полностью покончила с этой гипотезой (обязана она была своим существованием наивному уподоблению полисной революции революции французской, с домышлением для полисной того же расклада: рядовой демос, аристократы, «буржуазная верхушка» демоса): никакой подобной верхушки, родом низкой, но мошной богатой, в VII и VI веках не существовало в природе.
Феогнид говорит, что среди обычных граждан еще многие относительно добры, а вот вожди уже дурны: «Граждане - те еще здравы умом, зато вожди готовы уж впасть во всяческое зло. Никогда, Кирн, добрые мужи города не губили, но когда дурные обнаглеют, они народ развратят, неправедным права отдадут ради своей наживы и произвола» (41-46).
Что это за вожди? Это могут быть только аристократы, по той простой причине, что никаких иных политических вожаков даже Афины не знали до второй половины V века: до того лидеры всех политических направлений, включая демократические и антиаристократические, выходили только из аристократической среды, точно так же, как лидерами всех главных политических групп Франции 1790-х были дворяне.
Но, значит, здесь Феогнид противопоставляет именно «дурных» людей из числа аристократов (тех самых вождей) всей массе гражданства (то есть в основном простолюдинам!), которая еще не пала так низко, как эти вожди. Иными словами, аттестации «дурные» и «добрые» тут распределяются никоим образом не в корреляции с социальной шкалой «аристократы - рядовой демос», а наоборот!
В еще одном месте Феогнид говорит: «Ведь не все же дурные дурными из чрева вышли, - нет, с дурными подружились мужами и навыкли скверным делам, гнусным речам, дерзости, чая, будто все то истина, что те говорят» (305-308). Попробуем только подставить здесь толкование Велькера и его вопиющая нелепость обнаружится сразу: «*Ведь не все же простолюдины - простолюдины по рождению, нет, с простолюдинами они подружились и потому…».
Аналогично: «Родить и вскормить человека легче, чем достойный разум ему вложить; еще не придумано, как разумным безумного сделать и дурного достойным…. Коли можно было б создать да вложить человеку мысль, у доброго не бывало б дурного сына, раз слышит разумные слова, да только ученьем никогда не сделаешь добрым дурного мужа» (429-438). Подставим толкование Велькера:
«Еще не придумано, как разумным безумного сделать и простолюдина аристократом …. Коли можно было б создать да вложить человеку мысль, у аристократа не бывало б сына простолюдина, раз слышит разумные слова, да только ученьем никогда не сделаешь аристократа из простолюдина» - ?!
Как некий полностью поддерживаемый им трюизм Феогнид приводит фразу со значением «хорошего легче испортить, чем дурного исправить»:
« «Доброго легче сделать дурным, чем достойным дурного»; меня этому не учи - уже я в возрасте» (577-578 ).
Подставим толкование Велькера:
« «Аристократа легче сделать простолюдином, чем простолюдина аристократом»; меня этому не учи - уже я в возрасте» - ?!
«Ни одного, как есть, доброго и меру знающего мужа среди тех, что нынче, не видит солнце» (615-616). Понимать ли по Велькеру так, что на белом свете не осталось ни одного аристократа?
«Никогда я врага хулить не стану, коль он достойный, и скверного не похвалю, будь он и друг» (1079-1080). Понимать ли по Велькеру так, что Феогнид клянется никогда ни за что не порицать своих врагов-аристократов и не хвалить ни за что своих друзей-простолюдинов?!
Во всех этих случаях «добрые» и «дурные» у Феогнида и значит «добрые по своим поступкам и нравам» и «дурные по своим поступкам и нравам»; аристократ, как и простолюдин, может быть и таким, и другим. Распределение этического достоинства и недостоинства по социальным слоям с точки зрения Феогнида, конечно, неравномерно, но тут для него речь идет о трендах, вызванных очевидными реальными факторами, а не о сословных предрассудках.
О переводах - см. через три записи в ЖЖ.