Устами и письмами / Чем сохранялась древнерусская историческая память
Оригинал взят у mamlas в Устами и письмами / Чем сохранялась древнерусская историческая память
Ещё из источниковедения Руси
Устная традиция и письменная история
Историография Руси
Фиксация исторических знаний в памяти и передача их в устной традиции были всеобщим явлением вплоть до распространения газет и технических средств массовой информации. ©Ещё у Азбелева
Васнецов В.М. Баян. 1910. ГРМ
Записи же устных текстов исторического содержания, осуществлявшиеся средневековыми книжниками, сохранились в составе произведений средневековой историографии, как правило, в большей или меньшей степени литературно обработанными.
Но этим не уменьшается ценность для исторического источниковедения письменных памятников устного происхождения. Устные рассказы и воспоминания непосредственных участников и очевидцев исторических событий - первоисточники не только летописей. На основе таких рассказов появлялись и развивались исторические предания и героические сказания, исторические песни и даже такой своеобразный вид исторического фольклора как былевые духовные стихи, мало отличавшиеся от традиционных исторических песен. Все это сохранялось в устном бытовании иногда многие столетия и лишь сравнительно недавно стало фиксироваться исследователями фольклора или любителями старины. Повсеместно распространенные в средние века произведения этих устных жанров только в достаточно важных случаях тогда либо просто записывались, либо непосредственно использовались, наряду с самими рассказами очевидцев и личными воспоминаниями авторов, в качестве источников при составлении летописей и исторических повестей.
Говоря об устных источниках конкретной исторической повести, необходимо учитывать жанровые особенности исходного материала и степень текстовой устойчивости произведений при многократной изустной передаче, предшествовавшей занесению в рукопись. Отношение к действительности в разных жанрах фольклора весьма различно. Некоторым из них была свойственна высокая степень бережного обращения с фактом. Степень точности при передаче по памяти таких произведений оказывалась порой очень высока. При этом стабильность повествования в устных вариантах могла быть даже выше, чем сходство разных списков произведения в некоторых из известных нам жанров древнерусской литературы.
Обработка, которой подвергался обычно устный источник, попадая в рукопись, выражалась преимущественно в стандартизации описаний с помощью привычных литературных клише и внесении дидактических пассажей. То и другое несколько отдаляло содержание текста от его фактической основы. Но из фольклорных жанров составителями исторических повествований привлекались обычно те, в которых доля домысла была минимальной. Кроме того, существенно, что одно и то же устное произведение далеко не всегда привлекалось книжниками однократно. В уже составленный с использованием такого источника письменный текст позже - при создании новых редакций исторической повести или при переработках летописных сводов - вносились дополнения и поправки на основе известных позднейшим редакторам иных вариантов исходного фольклорного произведения или иных устных откликов на тот же исторический факт.
Все ли основные жанры русской устной поэзии достаточно известны науке? Такой вопрос становится правомерным, когда речь идет не о современном или недавнем состоянии фольклора, а о более или менее отдаленной истории. Традиционные представления об его жанровом составе основываются почти исключительно на материале, который зафиксирован записями XIX и первой половины XX столетия. Если бы научное собирание произведений устной поэзии началось только полвека назад, то, например, отнесение былин к основным жанрам оказалось бы гипотезой. Для обоснования ее пришлось бы сопоставлять редкие и малоценные фиксации второй половины ХХ века со «Сборником Кирши Данилова» и немногочисленными записями XVII столетия, порой в довольно сильной степени литературно обработанными. Сходную картину представляло бы изучение других классических жанров.
Очевидно, что исчезновение одних видов устной поэзии и замещение их другими происходило и прежде. Нет оснований утверждать, что записями XIX века заметно отражены все жанры, бытовавшие широко, допустим, в XII или XIV столетиях. Крупные исторические потрясения, экономические и социальные сдвиги, происшедшие в XVI, XVII и XVIII веках, крутая ломка традиций древнерусской культуры, начавшаяся в петровское время - все это должно было отразиться на судьбе каких-то жанров таким же образом, как отразились, например, социальные катаклизмы XX столетия, на судьбе былин. A priori можно предположить, что уходить из живого репертуара должны были такие виды устной поэзии, которые еще ранее завершили период своего продуктивного развития и существовали только как наследие, слабо пополняемое новообразованиями. XVI, XVII и отчасти XVIII столетия справедливо признаются временем наивысшего развития русской исторической песни. Исторических песен, датируемых предшествующим временем, очень мало, а сама их ранняя датировка иногда оспаривается. Трудно было бы объяснить почти полное отсутствие более древних исторических песен только плохой сохранностью материала. Естественно предположить, что ранее первенствующее место в сфере исторической поэзии принадлежало какому-то другому жанру. Когда наступил расцвет исторической песни, жанр этот, оттесненный ею на периферию устного репертуара, сохранялся глазным образом по инерции, а позднее исчез, не будучи приспособлен к изменившимся общественным запросам.
Принятие такого допущения помогло бы, в частности, объяснить, почему сравнительно глухо оказались освещены в живом репертуаре XIX-XX веков наиболее громкие исторические события борьбы за свержение татаро-монгольского ига. Предположение, что ранее XVI столетия не была еще достигнута достаточно высокая ступень историзации народного сознания, могло бы дать иное объяснение, но само это предположение требует подкрепления фактами. Ни данные русской литературы того времени, ни сравнительный материал фольклора других народов, находившихся на сходной стадии и в сходных условиях исторического развития, такого предположения не подкрепляют. Поэтому поиски следов развитой устной исторической поэзии X-XV веков сами по себе вполне оправданы. Результаты же их могут дать новый материал для представлений о том, как эволюционировало освещение фольклором исторической реальности.
Среди устных исторических повествований, записанных в XIX веке, попадаются иногда произведения несколько загадочные и выделявшиеся настолько резко, что публикаторы и исследователи не признавали эти записи за тексты преданий, а относили их условно то к историческим сказкам, то даже к былинам, или просто заявляли о странной и необычной структуре, которая, будучи произведением устной поэзии, напоминает, однако, некоторые образцы, приписываемые обычно литературному творчеству средневековой Руси. Однако по содержанию не все такие произведения могли быть возведены к средневековой традиции. Так, например, Е.В. Барсовым была опубликована запись ритмизированного сказания о встрече Петра I со шведами. Е.В. Барсов констатировал:
Рассказ этот в художественном отношении так превосходен, что мы ничего не знаем подобного в русской повествовательной литературе. По местам мы можем приравнивать его только к «Слову о полку Игореве».
Другим примером, относящимся уже к более раннему периоду, может служить так называемая алтайская версия былины о Сухане. О ней В.Я. Пропп высказывал в печати убеждение, что это «произведение иной поэтической системы, чем былина». По выражению В.Я. Проппа, данный текст «представляет собой устную повесть». Сам этот термин представляется не вполне удачным: такие произведения удобнее называть героическими сказаниями.
В свое время К.В. фон Зюдов дал на международном материале общую характеристику особой разновидности фольклора, которую он называл Heldensagen. По содержанию это эмоционально приподнятые, претендующие на достоверность повествования о подвигах реально существовавших героев. Сказание может в большой степени удаляться от реальности, широко используя мотивы и художественные средства, заимствованные из произведений иных жанров. При этом события, имевшие место в действительности и послужившие отправным пунктом сказания, приукрашиваются и дополняются плодами народной фантазии. Героическое сказание не дает полной биографии персонажа, а сосредоточивается только на тех ее моментах, которые способны вызвать подъем чувств у слушателей. Для таких сказаний характерна особенность, которую К.В. фон Зюдов именует gebundene Form, разумея под этим ритмически или метрически организованную речь. Впрочем, он замечает, что такая форма изложения может чередоваться с обычным прозаическим повествованием; сказание может быть и целиком прозаическим. К.В. фон Зюдов отмечал, что героические сказания - это подвижные и не очень долговечные образования:
Они распадаются с утратой их активных носителей, что случается, между прочим, при крупных переворотах в области культуры, и рассыпаются на составные элементы; они могут перерождаться в рассказы-припоминания (Erinnerungssagen) или в фабулаты.
Упомянутый алтайский текст был записан от исполнителя, который утверждал, что передает повествование о Куликовской битве 1380 г. - в ответ на просьбу собирателя сообщить, что он знает о «Мамаевом побоище». С.К. Шамбинаго предполагал, что алтайская версия восходит к литературному источнику - к древнерусской Повести о «Мамаевом побоище». Действительно, перекличка в содержании здесь несомненна. Есть и стилистические параллели, что позднее отмечал Б.М. Соколов, согласившийся с выводом С.К. Шамбинаго. Однако, как показал вскоре С. Рожнецкий, параллели не свидетельствуют о заимствовании из повести. Следует согласиться с В.Я. Проппом, который писал, что «эти совпадения доказывают обратное: они проникли из эпоса в литературу, а не наоборот, так как народное содержание повести требовало и народного стиля». К сказанному можно добавить, что вообще использование Повестью о «Мамаевом побоище» устных произведений о Куликовской битве - факт доказанный, поэтому сам алтайский текст естественно считать остатком одного из таких произведений, бытовавшего в течение нескольких столетий в устной традиции.
В этом убеждает и материал некоторых других записей XIX века, из которых остановлюсь сейчас коротко только на одной - обширном героическом сказании о подвигах русского посла Захария Тютчева, которое было записано А. Харитоновым и издано А.Н. Афанасьевым. В отношении этого произведения удалось показать путем текстологического анализа, что оно было одним из источников Повести о «Мамаевом побоище». Последняя, несомненно, использовала на значительном своем протяжении какие-то из ранних версий именно этого сказания, причем оно привлекалось неоднократно составителями разных редакций повести. Факты указывают на то, что именно повесть пользовалась устным сказанием, а не наоборот.
Что касается самой Повести о «Мамаевом побоище», этой, по выражению О.Ф. Миллера, «сводной повести полуисторической, полуэпической», то она известна теперь в сотнях рукописей, представляющих около десяти редакций. Почти все они непосредственно привлекали в той или иной степени материал устных источников. Это были, очевидно, и рассказы участников битвы 1380 г., и возникавшие на основе таких рассказов исторические предания, и героические сказания. Один из первых исследователей этой повести справедливо писал, что, несмотря на то, что в целом она «получает характер серьезного назидания в христианском духе», в ее изложении по временам ярко проступает «дух боевого мужества, жадного к чести и доброму славному имени. Этот полный энергии дух ратной удали и молодечества отпечатлевается и в речи - бойкой, быстрой, отрывистой, блещущей картинными сравнениями, живьем взятыми из народного эпоса».
Ранние редакции этой повести по своему стилю соотносятся с героическими сказаниями о Куликовской битве примерно так же, как соотносятся с былинами их письменные переложения, известные в текстах XVII-XVIII веков и изданные некогда в серии «Памятники русского фольклора». Однако в целом Повесть о «Мамаевом побоище» обязана все же традиции литературной. Цитаты из устных героических сказаний по большей части сравнительно четко выделяются стилистически, и ни один из списков повести не представляет собой запись или даже обработку устного текста на всем своем протяжении.
Иначе обстоит дело с другим хорошо известным памятником, который сохранился только в шести рукописях и имеет в них разные заглавия: «Сказание о Донском бою», «Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче <...>» и некоторые другие. В научной литературе его обычно называют «Задонщиной», хотя еще академик И.И. Срезневский некогда отмечал, что в подлинном тексте слово «Задонщина» употреблено не как название произведения, а как название Куликовской битвы, которая происходила за Доном. На устное происхождение этого произведения впервые указал именно И.И. Срезневский 150 лет назад. В то время было известно всего две рукописи «Задонщины» и относительно небольшое число списков Повести о «Мамаевом побоище». Позднейшие находки новых текстов дали новые подтверждения мыслям одного из крупнейших русских филологов. И.И. Срезневский писал:
Сличая два списка Задонщины, вижу отличия, видоизменения выражений, подстановки мест, подстановки имен и лиц - такие, каких переписчик делать не мог - по крайней мере так часто и так произвольно, как может делать только тот, кто пишет не с книги или с тетради, а с памяти. Вижу сверх того такое обилие, такую случайность грамматических неправильностей, каких нет в списках других памятников, как бы ни был безграмотен переписчик, и в этом видится мне, что Слово (о Задонщине, - С.А.) писано не с готового извода, а по памяти, если не в эти сборники, где оно нашлось, то в другие, из которых оно попало в эти. Если же оно было записываемо в книгу по памяти, то значит было достоянием памяти, переходило от лиц к лицам как предание, произносилось в каких-нибудь приличных случаях или напевалось, подобно былинам, думам, стихам, притчам, было в ряду с ними <...>. Если же это справедливо, то в Задонщине мы имеем образец особого рода народных поэм исторического содержания».
Далее И.И. Срезневский, высказав мнение об устнопоэтической природе не только «Задонщины», но и «Слова о полку Игореве», ставил вопрос, «не были ли общею особенностью целого ряда таких поэм» характерные черты, встречающиеся не только в этих памятниках, не было ли аналогичных предшественников в устной поэзии еще у «Слова о полку Игореве». Он писал:
Ярки не менее других, если не более, и отличия в изложении и в слоге Слова о полку Игореве: их заметишь, где бы они ни попались; а заметя, невольно вспомнишь об этом Слове, потому что ничто другое не напоминает о них так резко. Из этого, однако, не следует, что ему одному они и могли принадлежать. Самая яркость их в нем, мне кажется, доказывает, что они появились не в нем первом, что в нем они достигли полноты уже вследствие развившегося пристрастия к ним. Их же заметили и в произведениях тоже древних, только в отрывочном виде; их же заметили и в произведениях народной устной словесности, повторяемых доселе, - заметили в том, что уже никак нельзя было поставить в ряд подражаний Слову о полку Игореве: это еще положительнее доказывает, что особенности, напоминающие это слово, были в ходу и без его влияния. В Задонщине кое-что кажется дословно взятым из Слова о полку Игореве; но такое же дословное сходство находим и между произведениями других родов (житиями святых, духовными стихами, историческими повестями, сказками, былинами, думами, песнями), - и оно, однако, ничем не смущает нас; вместе с этим в Задонщине находим многое такое, что хоть и так же сложено, но по содержанию и по выражению отлично от Слова о полку Игореве. Откуда же взято это? В повестях и сказаниях о Мамаевом побоище есть также места, отличающиеся от всего окружающегося такими же точно приемами, то приемами изложения и слога вместе, то только приемами изложения, и между ними есть такие, каких нет ни в Слове о полку Игореве, ни в Слове о Задонщине. Эти места - очевидные вставки и доказывают, с одной стороны, что они нравились, а с другой - что был источник, из которого их можно было почерпать. Что же это за источник? И для этого, как для всего другого подобного, источник один и тот же: поэмы вроде Слова о полку Игоря, их дух, их мысль.
Двадцать лет спустя академик В. Ягич в своей известной работе о славянской народной поэзии говорил о «Слове о полку Игореве» и о «Задонщине» как о «единственных остатках старой малорусской и южной великорусской эпической поэзии». Он высказывал ту же мысль, что и Срезневский:
<...>может быть, многие поэтические образы и фразы переходили посредством заимствования из одной песни в другую как общенародное достояние, как материал, более или менее известный, во всякой былине или думе.
Нетрудно было бы назвать целый ряд филологов и историков XIX-XX вв., высказывавших аналогичные мысли об устнопоэтической природе «Задонщины» и «Слова». Академик А.Н. Пыпин в своей «Истории русской литературы», говоря о «Задонщине», подробно цитировал приведенные мной высказывания И.И. Срезневского и подкреплял их мнением, что на мысль о существовании недошедших памятников устной поэзии, подобных «Задонщине»,
наводит прежде всего «Слово о полку Игореве», между прочим прямыми указаниями на старые песни; наводит и эпическая былина, которая хотя не есть подлинная древность, но снимок с древности.
Тезис об устно-поэтическом происхождении этих памятников был поддержан в работах И.П. Хрущова, П.Н. Полевого, П.А. Бессонова, С.М. Соловьева, и других исследователей. Об устном происхождении «Слова о полку Игореве» писал затем и академик А.А. Шахматов.
В позднейшей исследовательской литературе идея И.И. Срезневского была особенно аргументированно подкреплена В.Ф. Ржигой, который приходил к выводу, что «преобладающий песенный характер Задонщины становится совершенно очевидным», отмечая, в частности, что в рукописях есть «неисправности текста», которые «явно обнаруживают свое звуковое, а не графическое происхождение». В.Ф. Ржига полагал, что
Софоний подражал Слову о полку Игореве не книжным путем, а путем воспроизведения на слух и запоминания.
В.П. Адрианова-Перетц, рецензируя эту работу, приводила ряд собственных наблюдений, аналогичных наблюдениям В.Ф. Ржиги, и писала, что они
подтверждают мысль И.И. Срезневского, развитую В.Ф. Ржигой, об устном источнике списков «Задонщины»» и что мнение последнего о «роли песенного начала» является «чрезвычайно плодотворным.
Мысль о восхождении списков «Задонщины» к устным оригиналам была высказана И.И. Срезневским на материале двух известных в то время рукописей. Старший Кирилло-Белозерский список, датируемый второй половиной XV столетия, находится в рукописи, принадлежавшей руке книгописца Ефросина. В этом списке есть мелкие искажения и интерполяции, которые не могли присутствовать в непосредственной записи устного текста на слух или по памяти. Следовательно, сама запись была осуществлена ранее появления этой древнейшей рукописи. Что касается позднейших рукописей «Задонщины», то и их восхождение к устным оригиналам также аргументировалось разбором текстуальных особенностей (в связи с чем В.П. Адрианова-Перетц писала об «устном источнике списков “Задонщины”»).
Особо следует упомянуть исследование видного фольклориста (и одновременно - специалиста по древнерусской литературе) А.И. Никифорова. Его работа (объемом около двух тысяч машинописных страниц) весной 1941 года была защищена им в качестве докторской диссертации. Год спустя А.И. Никифоров погиб в осажденном Ленинграде. Он успел опубликовать только первую главу своего исследования (некоторые фрагменты из него были напечатаны со вступительными пояснениями посмертно). Развивая центральную мысль И.И. Срезневского, А.И. Никифоров посвятил свой труд доказательству того, что в средневековой Руси существовала традиция высокого устнопоэтического искусства, следы которой дошли до нас главным образом в виде немногих записанных (но устных по происхождению) памятников - «Слова о полку Игореве», «Слова о погибели Русской земли» и нескольких разновидностей «Задонщины». Возникавшие в данной связи вопросы рассматривались автором разносторонне. В центре исследования находилось «Слово о полку Игореве» (которое, согласно выводам А.И. Никифорова, сохранялось в устной традиции до конца XIV столетия). «Задонщине» ученый посвятил пятнадцать авторских листов, причем более половины этого объема было отведено текстологическому рассмотрению всех шести списков.
О фактической неизвестности работы А.И. Никифорова позднейшим специалистам по древнерусской литературе говорилось даже в печати. Так, автор опубликованной полвека назад наиболее обстоятельной книги об истории изучения «Слова о полку Игореве», кратко проаннотировав это исследование, писал:
В научной литературе фундаментальный труд А.И. Никифорова по изучению «Слова» совершенно игнорируется, о нем нигде не упоминается ни одним словом, тогда как его изучение и популяризация может дать немало интересных наблюдений и любопытных материалов.
Через сорок лет аннотация труда Никифорова все же появилась в «Энциклопедии Слова о полку Игореве». Однако это не повлекло за собой обращений в работах российских медиевистов к результатам исследования, которое хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской Академии наук.
Изучая метр и ритм «Задонщины», А.В. Позднеев пришел к заключению, что она относится к кондакарной системе и имеет тенденцию к введению стихов с одинаковым числом ударений. Этот вывод оказывается приложим и к тем фрагментам Повести о «Мамаевом побоище», которые И.И. Срезневский считал одного происхождения с «Задонщиной». Мнение, что рукописная «Задонщина» восходит к записи устного текста, ныне разделяет в принципе большинство исследователей, пишущих об этом памятнике. Текстуальные совпадения отдельных фрагментов Повести о «Мамаевом побоище» с «Задонщиной» довольно многочисленны. Л.А. Дмитриев полагал, что такие фрагменты в повести - «не выписки из письменного текста Задонщины»: автор повести, как видно, знал этот текст «наизусть» и вставлял из него по временам «либо целые отрывки, не подвергая их изменению или переработке, либо отдельные фразы и слова из различных мест, объединяя их в собственные поэтические картины».
Подъем национального самосознания, вызванный во всех слоях русского народа победой на Куликовом поле, породил особенно мощную волну героических сказаний, многочисленные следы которой дошли до нас в виде записей и их литературных обработок в письменности XV-XVII веков.
Теперь нам известны не менее семи книжных редакций Повести о Мамаевом побоище. Почти каждая из них уснащена и дополнительными сведениями из устных источников. Такие включения основываются главным образом на результатах оговоренного Зюдовым перерождения героических сказаний в рассказы-припоминания и прозаические сюжетные устные повествования.
Обнаружилась неосновательность мнения, будто былины об отражении татарского нашествия испытали влияние Повести о Мамаевом побоище. Это мнение не раз высказывали мимоходом исследователи русского эпоса. Оно объяснялось тем, что не были еще конкретно установлены фольклорные источники самой этой Повести. Теперь обнаруживается, что на былины воздействовала не сама Повесть о Мамаевом побоище, а устные произведения, непосредственно отразившие события 1380 года и послужившие источниками как для этих былин, так и для Повести.
Сергей Николаевич Азбелев, доктор филологических наук, профессор
«Переформат», 23 сентября 2011
Ещё из источниковедения Руси
Устная традиция и письменная история
Историография Руси
Фиксация исторических знаний в памяти и передача их в устной традиции были всеобщим явлением вплоть до распространения газет и технических средств массовой информации. ©Ещё у Азбелева
Васнецов В.М. Баян. 1910. ГРМ
Записи же устных текстов исторического содержания, осуществлявшиеся средневековыми книжниками, сохранились в составе произведений средневековой историографии, как правило, в большей или меньшей степени литературно обработанными.
Но этим не уменьшается ценность для исторического источниковедения письменных памятников устного происхождения. Устные рассказы и воспоминания непосредственных участников и очевидцев исторических событий - первоисточники не только летописей. На основе таких рассказов появлялись и развивались исторические предания и героические сказания, исторические песни и даже такой своеобразный вид исторического фольклора как былевые духовные стихи, мало отличавшиеся от традиционных исторических песен. Все это сохранялось в устном бытовании иногда многие столетия и лишь сравнительно недавно стало фиксироваться исследователями фольклора или любителями старины. Повсеместно распространенные в средние века произведения этих устных жанров только в достаточно важных случаях тогда либо просто записывались, либо непосредственно использовались, наряду с самими рассказами очевидцев и личными воспоминаниями авторов, в качестве источников при составлении летописей и исторических повестей.
Говоря об устных источниках конкретной исторической повести, необходимо учитывать жанровые особенности исходного материала и степень текстовой устойчивости произведений при многократной изустной передаче, предшествовавшей занесению в рукопись. Отношение к действительности в разных жанрах фольклора весьма различно. Некоторым из них была свойственна высокая степень бережного обращения с фактом. Степень точности при передаче по памяти таких произведений оказывалась порой очень высока. При этом стабильность повествования в устных вариантах могла быть даже выше, чем сходство разных списков произведения в некоторых из известных нам жанров древнерусской литературы.
Обработка, которой подвергался обычно устный источник, попадая в рукопись, выражалась преимущественно в стандартизации описаний с помощью привычных литературных клише и внесении дидактических пассажей. То и другое несколько отдаляло содержание текста от его фактической основы. Но из фольклорных жанров составителями исторических повествований привлекались обычно те, в которых доля домысла была минимальной. Кроме того, существенно, что одно и то же устное произведение далеко не всегда привлекалось книжниками однократно. В уже составленный с использованием такого источника письменный текст позже - при создании новых редакций исторической повести или при переработках летописных сводов - вносились дополнения и поправки на основе известных позднейшим редакторам иных вариантов исходного фольклорного произведения или иных устных откликов на тот же исторический факт.
Все ли основные жанры русской устной поэзии достаточно известны науке? Такой вопрос становится правомерным, когда речь идет не о современном или недавнем состоянии фольклора, а о более или менее отдаленной истории. Традиционные представления об его жанровом составе основываются почти исключительно на материале, который зафиксирован записями XIX и первой половины XX столетия. Если бы научное собирание произведений устной поэзии началось только полвека назад, то, например, отнесение былин к основным жанрам оказалось бы гипотезой. Для обоснования ее пришлось бы сопоставлять редкие и малоценные фиксации второй половины ХХ века со «Сборником Кирши Данилова» и немногочисленными записями XVII столетия, порой в довольно сильной степени литературно обработанными. Сходную картину представляло бы изучение других классических жанров.
Очевидно, что исчезновение одних видов устной поэзии и замещение их другими происходило и прежде. Нет оснований утверждать, что записями XIX века заметно отражены все жанры, бытовавшие широко, допустим, в XII или XIV столетиях. Крупные исторические потрясения, экономические и социальные сдвиги, происшедшие в XVI, XVII и XVIII веках, крутая ломка традиций древнерусской культуры, начавшаяся в петровское время - все это должно было отразиться на судьбе каких-то жанров таким же образом, как отразились, например, социальные катаклизмы XX столетия, на судьбе былин. A priori можно предположить, что уходить из живого репертуара должны были такие виды устной поэзии, которые еще ранее завершили период своего продуктивного развития и существовали только как наследие, слабо пополняемое новообразованиями. XVI, XVII и отчасти XVIII столетия справедливо признаются временем наивысшего развития русской исторической песни. Исторических песен, датируемых предшествующим временем, очень мало, а сама их ранняя датировка иногда оспаривается. Трудно было бы объяснить почти полное отсутствие более древних исторических песен только плохой сохранностью материала. Естественно предположить, что ранее первенствующее место в сфере исторической поэзии принадлежало какому-то другому жанру. Когда наступил расцвет исторической песни, жанр этот, оттесненный ею на периферию устного репертуара, сохранялся глазным образом по инерции, а позднее исчез, не будучи приспособлен к изменившимся общественным запросам.
Принятие такого допущения помогло бы, в частности, объяснить, почему сравнительно глухо оказались освещены в живом репертуаре XIX-XX веков наиболее громкие исторические события борьбы за свержение татаро-монгольского ига. Предположение, что ранее XVI столетия не была еще достигнута достаточно высокая ступень историзации народного сознания, могло бы дать иное объяснение, но само это предположение требует подкрепления фактами. Ни данные русской литературы того времени, ни сравнительный материал фольклора других народов, находившихся на сходной стадии и в сходных условиях исторического развития, такого предположения не подкрепляют. Поэтому поиски следов развитой устной исторической поэзии X-XV веков сами по себе вполне оправданы. Результаты же их могут дать новый материал для представлений о том, как эволюционировало освещение фольклором исторической реальности.
Среди устных исторических повествований, записанных в XIX веке, попадаются иногда произведения несколько загадочные и выделявшиеся настолько резко, что публикаторы и исследователи не признавали эти записи за тексты преданий, а относили их условно то к историческим сказкам, то даже к былинам, или просто заявляли о странной и необычной структуре, которая, будучи произведением устной поэзии, напоминает, однако, некоторые образцы, приписываемые обычно литературному творчеству средневековой Руси. Однако по содержанию не все такие произведения могли быть возведены к средневековой традиции. Так, например, Е.В. Барсовым была опубликована запись ритмизированного сказания о встрече Петра I со шведами. Е.В. Барсов констатировал:
Рассказ этот в художественном отношении так превосходен, что мы ничего не знаем подобного в русской повествовательной литературе. По местам мы можем приравнивать его только к «Слову о полку Игореве».
Другим примером, относящимся уже к более раннему периоду, может служить так называемая алтайская версия былины о Сухане. О ней В.Я. Пропп высказывал в печати убеждение, что это «произведение иной поэтической системы, чем былина». По выражению В.Я. Проппа, данный текст «представляет собой устную повесть». Сам этот термин представляется не вполне удачным: такие произведения удобнее называть героическими сказаниями.
В свое время К.В. фон Зюдов дал на международном материале общую характеристику особой разновидности фольклора, которую он называл Heldensagen. По содержанию это эмоционально приподнятые, претендующие на достоверность повествования о подвигах реально существовавших героев. Сказание может в большой степени удаляться от реальности, широко используя мотивы и художественные средства, заимствованные из произведений иных жанров. При этом события, имевшие место в действительности и послужившие отправным пунктом сказания, приукрашиваются и дополняются плодами народной фантазии. Героическое сказание не дает полной биографии персонажа, а сосредоточивается только на тех ее моментах, которые способны вызвать подъем чувств у слушателей. Для таких сказаний характерна особенность, которую К.В. фон Зюдов именует gebundene Form, разумея под этим ритмически или метрически организованную речь. Впрочем, он замечает, что такая форма изложения может чередоваться с обычным прозаическим повествованием; сказание может быть и целиком прозаическим. К.В. фон Зюдов отмечал, что героические сказания - это подвижные и не очень долговечные образования:
Они распадаются с утратой их активных носителей, что случается, между прочим, при крупных переворотах в области культуры, и рассыпаются на составные элементы; они могут перерождаться в рассказы-припоминания (Erinnerungssagen) или в фабулаты.
Упомянутый алтайский текст был записан от исполнителя, который утверждал, что передает повествование о Куликовской битве 1380 г. - в ответ на просьбу собирателя сообщить, что он знает о «Мамаевом побоище». С.К. Шамбинаго предполагал, что алтайская версия восходит к литературному источнику - к древнерусской Повести о «Мамаевом побоище». Действительно, перекличка в содержании здесь несомненна. Есть и стилистические параллели, что позднее отмечал Б.М. Соколов, согласившийся с выводом С.К. Шамбинаго. Однако, как показал вскоре С. Рожнецкий, параллели не свидетельствуют о заимствовании из повести. Следует согласиться с В.Я. Проппом, который писал, что «эти совпадения доказывают обратное: они проникли из эпоса в литературу, а не наоборот, так как народное содержание повести требовало и народного стиля». К сказанному можно добавить, что вообще использование Повестью о «Мамаевом побоище» устных произведений о Куликовской битве - факт доказанный, поэтому сам алтайский текст естественно считать остатком одного из таких произведений, бытовавшего в течение нескольких столетий в устной традиции.
В этом убеждает и материал некоторых других записей XIX века, из которых остановлюсь сейчас коротко только на одной - обширном героическом сказании о подвигах русского посла Захария Тютчева, которое было записано А. Харитоновым и издано А.Н. Афанасьевым. В отношении этого произведения удалось показать путем текстологического анализа, что оно было одним из источников Повести о «Мамаевом побоище». Последняя, несомненно, использовала на значительном своем протяжении какие-то из ранних версий именно этого сказания, причем оно привлекалось неоднократно составителями разных редакций повести. Факты указывают на то, что именно повесть пользовалась устным сказанием, а не наоборот.
Что касается самой Повести о «Мамаевом побоище», этой, по выражению О.Ф. Миллера, «сводной повести полуисторической, полуэпической», то она известна теперь в сотнях рукописей, представляющих около десяти редакций. Почти все они непосредственно привлекали в той или иной степени материал устных источников. Это были, очевидно, и рассказы участников битвы 1380 г., и возникавшие на основе таких рассказов исторические предания, и героические сказания. Один из первых исследователей этой повести справедливо писал, что, несмотря на то, что в целом она «получает характер серьезного назидания в христианском духе», в ее изложении по временам ярко проступает «дух боевого мужества, жадного к чести и доброму славному имени. Этот полный энергии дух ратной удали и молодечества отпечатлевается и в речи - бойкой, быстрой, отрывистой, блещущей картинными сравнениями, живьем взятыми из народного эпоса».
Ранние редакции этой повести по своему стилю соотносятся с героическими сказаниями о Куликовской битве примерно так же, как соотносятся с былинами их письменные переложения, известные в текстах XVII-XVIII веков и изданные некогда в серии «Памятники русского фольклора». Однако в целом Повесть о «Мамаевом побоище» обязана все же традиции литературной. Цитаты из устных героических сказаний по большей части сравнительно четко выделяются стилистически, и ни один из списков повести не представляет собой запись или даже обработку устного текста на всем своем протяжении.
Иначе обстоит дело с другим хорошо известным памятником, который сохранился только в шести рукописях и имеет в них разные заглавия: «Сказание о Донском бою», «Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче <...>» и некоторые другие. В научной литературе его обычно называют «Задонщиной», хотя еще академик И.И. Срезневский некогда отмечал, что в подлинном тексте слово «Задонщина» употреблено не как название произведения, а как название Куликовской битвы, которая происходила за Доном. На устное происхождение этого произведения впервые указал именно И.И. Срезневский 150 лет назад. В то время было известно всего две рукописи «Задонщины» и относительно небольшое число списков Повести о «Мамаевом побоище». Позднейшие находки новых текстов дали новые подтверждения мыслям одного из крупнейших русских филологов. И.И. Срезневский писал:
Сличая два списка Задонщины, вижу отличия, видоизменения выражений, подстановки мест, подстановки имен и лиц - такие, каких переписчик делать не мог - по крайней мере так часто и так произвольно, как может делать только тот, кто пишет не с книги или с тетради, а с памяти. Вижу сверх того такое обилие, такую случайность грамматических неправильностей, каких нет в списках других памятников, как бы ни был безграмотен переписчик, и в этом видится мне, что Слово (о Задонщине, - С.А.) писано не с готового извода, а по памяти, если не в эти сборники, где оно нашлось, то в другие, из которых оно попало в эти. Если же оно было записываемо в книгу по памяти, то значит было достоянием памяти, переходило от лиц к лицам как предание, произносилось в каких-нибудь приличных случаях или напевалось, подобно былинам, думам, стихам, притчам, было в ряду с ними <...>. Если же это справедливо, то в Задонщине мы имеем образец особого рода народных поэм исторического содержания».
Далее И.И. Срезневский, высказав мнение об устнопоэтической природе не только «Задонщины», но и «Слова о полку Игореве», ставил вопрос, «не были ли общею особенностью целого ряда таких поэм» характерные черты, встречающиеся не только в этих памятниках, не было ли аналогичных предшественников в устной поэзии еще у «Слова о полку Игореве». Он писал:
Ярки не менее других, если не более, и отличия в изложении и в слоге Слова о полку Игореве: их заметишь, где бы они ни попались; а заметя, невольно вспомнишь об этом Слове, потому что ничто другое не напоминает о них так резко. Из этого, однако, не следует, что ему одному они и могли принадлежать. Самая яркость их в нем, мне кажется, доказывает, что они появились не в нем первом, что в нем они достигли полноты уже вследствие развившегося пристрастия к ним. Их же заметили и в произведениях тоже древних, только в отрывочном виде; их же заметили и в произведениях народной устной словесности, повторяемых доселе, - заметили в том, что уже никак нельзя было поставить в ряд подражаний Слову о полку Игореве: это еще положительнее доказывает, что особенности, напоминающие это слово, были в ходу и без его влияния. В Задонщине кое-что кажется дословно взятым из Слова о полку Игореве; но такое же дословное сходство находим и между произведениями других родов (житиями святых, духовными стихами, историческими повестями, сказками, былинами, думами, песнями), - и оно, однако, ничем не смущает нас; вместе с этим в Задонщине находим многое такое, что хоть и так же сложено, но по содержанию и по выражению отлично от Слова о полку Игореве. Откуда же взято это? В повестях и сказаниях о Мамаевом побоище есть также места, отличающиеся от всего окружающегося такими же точно приемами, то приемами изложения и слога вместе, то только приемами изложения, и между ними есть такие, каких нет ни в Слове о полку Игореве, ни в Слове о Задонщине. Эти места - очевидные вставки и доказывают, с одной стороны, что они нравились, а с другой - что был источник, из которого их можно было почерпать. Что же это за источник? И для этого, как для всего другого подобного, источник один и тот же: поэмы вроде Слова о полку Игоря, их дух, их мысль.
Двадцать лет спустя академик В. Ягич в своей известной работе о славянской народной поэзии говорил о «Слове о полку Игореве» и о «Задонщине» как о «единственных остатках старой малорусской и южной великорусской эпической поэзии». Он высказывал ту же мысль, что и Срезневский:
<...>может быть, многие поэтические образы и фразы переходили посредством заимствования из одной песни в другую как общенародное достояние, как материал, более или менее известный, во всякой былине или думе.
Нетрудно было бы назвать целый ряд филологов и историков XIX-XX вв., высказывавших аналогичные мысли об устнопоэтической природе «Задонщины» и «Слова». Академик А.Н. Пыпин в своей «Истории русской литературы», говоря о «Задонщине», подробно цитировал приведенные мной высказывания И.И. Срезневского и подкреплял их мнением, что на мысль о существовании недошедших памятников устной поэзии, подобных «Задонщине»,
наводит прежде всего «Слово о полку Игореве», между прочим прямыми указаниями на старые песни; наводит и эпическая былина, которая хотя не есть подлинная древность, но снимок с древности.
Тезис об устно-поэтическом происхождении этих памятников был поддержан в работах И.П. Хрущова, П.Н. Полевого, П.А. Бессонова, С.М. Соловьева, и других исследователей. Об устном происхождении «Слова о полку Игореве» писал затем и академик А.А. Шахматов.
В позднейшей исследовательской литературе идея И.И. Срезневского была особенно аргументированно подкреплена В.Ф. Ржигой, который приходил к выводу, что «преобладающий песенный характер Задонщины становится совершенно очевидным», отмечая, в частности, что в рукописях есть «неисправности текста», которые «явно обнаруживают свое звуковое, а не графическое происхождение». В.Ф. Ржига полагал, что
Софоний подражал Слову о полку Игореве не книжным путем, а путем воспроизведения на слух и запоминания.
В.П. Адрианова-Перетц, рецензируя эту работу, приводила ряд собственных наблюдений, аналогичных наблюдениям В.Ф. Ржиги, и писала, что они
подтверждают мысль И.И. Срезневского, развитую В.Ф. Ржигой, об устном источнике списков «Задонщины»» и что мнение последнего о «роли песенного начала» является «чрезвычайно плодотворным.
Мысль о восхождении списков «Задонщины» к устным оригиналам была высказана И.И. Срезневским на материале двух известных в то время рукописей. Старший Кирилло-Белозерский список, датируемый второй половиной XV столетия, находится в рукописи, принадлежавшей руке книгописца Ефросина. В этом списке есть мелкие искажения и интерполяции, которые не могли присутствовать в непосредственной записи устного текста на слух или по памяти. Следовательно, сама запись была осуществлена ранее появления этой древнейшей рукописи. Что касается позднейших рукописей «Задонщины», то и их восхождение к устным оригиналам также аргументировалось разбором текстуальных особенностей (в связи с чем В.П. Адрианова-Перетц писала об «устном источнике списков “Задонщины”»).
Особо следует упомянуть исследование видного фольклориста (и одновременно - специалиста по древнерусской литературе) А.И. Никифорова. Его работа (объемом около двух тысяч машинописных страниц) весной 1941 года была защищена им в качестве докторской диссертации. Год спустя А.И. Никифоров погиб в осажденном Ленинграде. Он успел опубликовать только первую главу своего исследования (некоторые фрагменты из него были напечатаны со вступительными пояснениями посмертно). Развивая центральную мысль И.И. Срезневского, А.И. Никифоров посвятил свой труд доказательству того, что в средневековой Руси существовала традиция высокого устнопоэтического искусства, следы которой дошли до нас главным образом в виде немногих записанных (но устных по происхождению) памятников - «Слова о полку Игореве», «Слова о погибели Русской земли» и нескольких разновидностей «Задонщины». Возникавшие в данной связи вопросы рассматривались автором разносторонне. В центре исследования находилось «Слово о полку Игореве» (которое, согласно выводам А.И. Никифорова, сохранялось в устной традиции до конца XIV столетия). «Задонщине» ученый посвятил пятнадцать авторских листов, причем более половины этого объема было отведено текстологическому рассмотрению всех шести списков.
О фактической неизвестности работы А.И. Никифорова позднейшим специалистам по древнерусской литературе говорилось даже в печати. Так, автор опубликованной полвека назад наиболее обстоятельной книги об истории изучения «Слова о полку Игореве», кратко проаннотировав это исследование, писал:
В научной литературе фундаментальный труд А.И. Никифорова по изучению «Слова» совершенно игнорируется, о нем нигде не упоминается ни одним словом, тогда как его изучение и популяризация может дать немало интересных наблюдений и любопытных материалов.
Через сорок лет аннотация труда Никифорова все же появилась в «Энциклопедии Слова о полку Игореве». Однако это не повлекло за собой обращений в работах российских медиевистов к результатам исследования, которое хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) Российской Академии наук.
Изучая метр и ритм «Задонщины», А.В. Позднеев пришел к заключению, что она относится к кондакарной системе и имеет тенденцию к введению стихов с одинаковым числом ударений. Этот вывод оказывается приложим и к тем фрагментам Повести о «Мамаевом побоище», которые И.И. Срезневский считал одного происхождения с «Задонщиной». Мнение, что рукописная «Задонщина» восходит к записи устного текста, ныне разделяет в принципе большинство исследователей, пишущих об этом памятнике. Текстуальные совпадения отдельных фрагментов Повести о «Мамаевом побоище» с «Задонщиной» довольно многочисленны. Л.А. Дмитриев полагал, что такие фрагменты в повести - «не выписки из письменного текста Задонщины»: автор повести, как видно, знал этот текст «наизусть» и вставлял из него по временам «либо целые отрывки, не подвергая их изменению или переработке, либо отдельные фразы и слова из различных мест, объединяя их в собственные поэтические картины».
Подъем национального самосознания, вызванный во всех слоях русского народа победой на Куликовом поле, породил особенно мощную волну героических сказаний, многочисленные следы которой дошли до нас в виде записей и их литературных обработок в письменности XV-XVII веков.
Теперь нам известны не менее семи книжных редакций Повести о Мамаевом побоище. Почти каждая из них уснащена и дополнительными сведениями из устных источников. Такие включения основываются главным образом на результатах оговоренного Зюдовым перерождения героических сказаний в рассказы-припоминания и прозаические сюжетные устные повествования.
Обнаружилась неосновательность мнения, будто былины об отражении татарского нашествия испытали влияние Повести о Мамаевом побоище. Это мнение не раз высказывали мимоходом исследователи русского эпоса. Оно объяснялось тем, что не были еще конкретно установлены фольклорные источники самой этой Повести. Теперь обнаруживается, что на былины воздействовала не сама Повесть о Мамаевом побоище, а устные произведения, непосредственно отразившие события 1380 года и послужившие источниками как для этих былин, так и для Повести.
Сергей Николаевич Азбелев, доктор филологических наук, профессор
«Переформат», 23 сентября 2011