Литературный четверг
- как поссорился Ефим Алексеевич с Иосифом Виссарионовичем. Советский скандал в высокой поэзии, 1930 год.
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!
Д. Бедный,
"Нас побить, побить хотели"
Пролетарский поэт в буржуазном окружении.
Поэт революции Ефим Алексеевич Придворов был замечательным человеком, потому что все замечал. Сердцем, умом и талантом угадав подступающую к горлу России "великую правду большевиков", он взял псевдоним Демьян Бедный и вместо патриотических виршей начал публиковаться как "певец красного зарева". Последовавшие за этим годы Мировой войны, Февральской революции и Октябрьского переворота показали, что выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета не даром слушал лекции.
Блестящий голым черепом поэт хрустел кожанкой возле вождей революции, чугунными рифмами участвуя в "классовых битвах" Гражданской войны. Поэтому Бедный никогда не был бедным, а наоборот, с первых дней "Великого Октября" умело пользовался последствиями "всероссийского социального переворота". Он жил в Кремле и писал в тепле - о, этот уроженец Херсонщины был не так прост как шар, но кататься умел превосходно.
И в самом деле, кому-то надо было быть первым поэтом новой России? Не Маяковскому же, приспособленцу, в котором партия и рабочий класс безошибочно "ноздрей чуяли" мягкотелого интеллигента, только косящего под буйного. Удавился Есенин, не вернулись еще Максим Горький и Алексей Толстой, а на сцену уже выкатился Демьян: трудовая кость, дореволюционный большевик, который точно никуда не сбежит, потому не знает иностранных языков - как и они его.
Между тем, почил Ильич и закусилось с Троцким сталинское Политбюро, но Бедный опять не промахнулся и влетел в нужную лузу. Перестроившись, он принялся поносить вчерашнего кумира, требуя не гладить оппозицию по головкам, а прямо крошить, крушить и курочить. А тут еще застрелился главный конкурент за влияние на трудовые массы диктатуры пролетариата и совсем уже была Бедного победа, как вдруг обнаружилось, что незаменимых у большевиков нет.
Товарищ Демьян расслабился на своем красном литературном Олимпе и перестал угадывать повестку. Во второй половине 1930 года сразу два его произведения вызвали высочайшее, как писали раньше, неудовольствие. Сперва речь зашла о "фельетоне" "Слезай с печки". В нем поэт Бедный неудачно откликнулся на очередное постановление Центрального Комитета, допустив, между прочим, в вирше кощунственную возможность загнать в гроб... самого товарища Сталина. Более того, одного деревянного макинтоша ему показалось маловато и он добавил несколько язвительных рифм про то, что дескать "рассейская старая горе-культура" плетется в хвосте у "культурных Америк, Европ, гроб!"
Это было ужасно... правдиво и "Правда" публично выпорола неприкасаемого ранее поэта.
Тогда Демьян быстро сверстал новый фельетон "Без пощады"., но и эта поделка не помогла ему вернуть расположение "главного читателя" с усами и трубкой. Дело было даже не в "политической целесообразности" написанного - главная беда заключалась в том, что к 1930 году товарищ Сталин начал кое-что понимать в литературе и уже готовился встречаться с разными Лювигами, Уэллсами и Фейхтвангерами. Начитавшись дворянских поэтов вроде Пушкина, "великий кормчий" взвесил Бедного и нашел его легким.
Товарищ Демьян, несколько утративший свои достоинства шара, попытался было взбрыкнуть и написал Иосифу Виссарионовичу достаточно дерзкое письмо*, напоминая о своих заслугах в деле утверждения генеральной линии в массах. Ожидавший, по всей видимости, подобной реакции Сталин не без удовольствия отписался зазнайке*, а впоследствии с некоторым сокращениями внес этот ответ в 13-й том собственных "Сочинений". Иосиф Виссарионович язвительно назвал Демьяна - рабочего! революционера! первого поэта эпохи! - "перетрусившим интеллигентом", одной фразой резко понизив Бедного в негласной советской табели о рангах.
Давайте же пройдем под кат и ознакомимся с вышеупомянутыми произведениями товарища Демьяна, а также последовавшей за этим перепиской двух партийцев.
Клик - фух - абельно.
...
*Д. Бедный, 8 декабря 1930 г. -
Иосиф Виссарионович!
Я ведь тоже грамотный. Да и станешь грамотным, "как дело до петли доходит". Я хочу внести в дело ясность, чтобы не было после нареканий: зачем не сказал?
Пришел час моей катастрофы. Не на "правизне", не на "левизне", а на "кривизне". Как велика дуга этой кривой, т.е. в каком отдалении находится вторая, конечная ее и моя точка, я еще не знаю. Но вот, что я знаю, и что должны знать Вы.
Было - без Вас - опубликовано взволновавшее меня обращение ЦК. Я немедленно его поддержал фельетоном "Слезай с печки". Фельетон имел изумительный резонанс: напостовцы приводили его в печати, как образец героической агитации, Молотов расхвалил его до крайности и распорядился, чтобы его немедленно включили в серию литературы "для ударников", под каковым подзаголовком он и вышел в отдельной брошюре, - даже Ярославский, никогда не делавший этого, прислал мне письмо, тронувшee меня.
Поэты - особенный народ: их хлебом не корми, а хвали. Я ждал похвалы человека, отношение к которому у меня всегда было окрашено биографической нежностью. Радостно я помчался к этому человеку по первому звонку. Уши растопырил, за которыми меня ласково почешут. Меня крепко дернули за эти уши: ни к черту "Слезай с печки" не годится! Я стал бормотать, что вот у меня другая любопытная тема напечатана. Ни к черту эта тема не годится! Я вернулся домой, дрожа. Меня облили ушатом холодной воды. Хуже: выбили из колеи. Я был парализован. Писать не мог. Еле-еле что-то пропищал к 7 ноября.
7 ноября мы с Вами встретились. Шуточно разговаривая с Вами, я надумал: дурак я! Зачем я бездарно излагаю ему в прозе план фельетона, когда могу написать этот фельетон даровито и убедить его самим качеством фельетона. Я засел за работу. Работал каторжно. Тяжело было писать при сомнительном настроении, да еще в гриппу. Написал. Сдал в набор. Около 12 часов ночи в редакции произошла заминка: Ярославский считал, что вводная часть, будучи слишком исторической, ослабляет вторую, агитационную, не выбросить ли эту вводную часть? Я не сопротивлялся. Но Ярославский, увидя, должно быть, по моему огорченному лицу, что мне этим причиняется боль, сказал: но все же пусть идет, раз набрано и сверстано. Ярославский уехал. Я остался со своими раздумьями.
Я знал то, чего он, Ярославский, не знал: у меня будет придирчивый читатель в Вашем лице. А вдруг не удастся мне покорить этого читателя? Подумавши, я категорически заявил Мехлису и Савельеву : снимаю первую часть! Пошел переполох, так как позднее время, а тут переверстка. Дали знать Ярославскому. Тот меня вызвал к телефону и настойчиво предложил "не капризничать", как ему казалось. Пусть идет весь фельетон. Уговорить меня было не трудно. Вот и все!
Живой голос либо должен был мою работу похвалить, либо дружески и в достаточно убедительной форме указать на мою "кривизну". Вместо этого я получил выписку из Секретариата. Эта выписка бенгальским огнем осветила мою изолированность и мою обреченность. В "Правде" и заодно в "Известиях" я предан оглашению. Я неблагополучен. Меня не будут печатать после этого не только в этих двух газетах, насторожатся везде. Уже насторожились информированные Авербахи. Охотников хвалить меня не было. Охотников поплевать в мой след будет без отказа. Заглавия моих фельетонов "Слезай с печки" и "Без пощады" становятся символическими.
20 лет я был сверчком на большевистской печке. Я с нее слезаю. Пришло, значит, время. Было ведь время, когда меня и Ильич поправлял и позволял мне отвечать в "Правде" стихотворением "Как надо читать поэтов" (см. седьмой том моих сочинений, стр. 22, если поинтересуетесь). Теперь я засел тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку.
Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически. Но каким же после этого голосом закричала бы моя армия, брошенная полководцем, мои 18 полков (томов), сто тысяч моих бойцов (строчек). Это было бы что-то невообразимое. Тут поневоле взмолишься: "отче мой, аще возможно есть, да мимо идет мене чаша сия"! Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса; "обаче не якоже ан хощу, но якоже ты"!
С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее.
*И. Сталин, 12 декабря -
Товарищу Демьяну Бедному.
Письмо Ваше от 8.XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте.
Прежде всего о некоторых Ваших мелких и мелочных фразах и намеках. Если бы они, эти некрасивые «мелочи», составляли случайный элемент, можно было бы пройти мимо них. Но их так много и они так живо «бьют ключом», что определяют тон всего Вашего письма. А тон, как известно, делает музыку.
Вы расцениваете решение Секретариата ЦК, как «петлю», как признак того, что «пришел час моей (т.е. Вашей) катастрофы». Почему, на каком основании? Как назвать коммуниста, который, вместо того, чтобы вдуматься в существо решения исполнительного органа ЦК и исправить свои ошибки, третирует это решение, как «петлю»?
Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот, когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». Почему, на каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой зазнайством? Побольше скромности, т. Демьян.
Вы противопоставляете т. Ярославского мне (почему-то мне, а не Секретариату ЦК), хотя из Вашего письма видно, что т. Ярославский сомневался в необходимости напечатания первой части фельетона «Без пощады», и лишь поддавшись воздействию Вашего «огорченного лица» - дал согласие на напечатание. Но это не все.
Вы противопоставляете далее т. Молотова мне, уверяя, что он не нашел ничего ошибочного в Вашем фельетоне «Слезай с печки» и даже «расхвалил его до крайности». Во-первых, позвольте усомниться в правдивости Вашего сообщения насчет т. Молотова. Я имею все основания верить т. Молотову больше, чем Вам. Во-вторых, не странно ли, что Вы ничего не говорите в своем письме об отношении т. Молотова к Вашему фельетону «Без пощады»?
А затем, какой смысл может иметь Ваша попытка противопоставить т. Молотова мне? Только один смысл: намекнуть, что решение Секретариата ЦК есть на самом деле не решение этого последнего, а личное мнение Сталина, который, очевидно, выдает свое личное мнение за решение Секретариата ЦК. Но это уж слишком, т. Демьян. Это просто нечистоплотно.
Неужели нужно еще специально оговориться, что постановление Секретариата ЦК «Об ошибках в фельетонах Д. Бедного «Слезай с печки» и «Без пощады»» принято всеми голосами наличных членов Секретариата (Сталин, Молотов, Каганович), т. е. единогласно? Да разве могло быть иначе? Я вспоминаю теперь, как Вы несколько месяцев назад сказали мне по телефону: «оказывается, между Сталиным и Молотовым имеются разногласия. Молотов подкапывается под Сталина» и т. п. Вы должны помнить, что я грубо оборвал Вас тогда и просил не заниматься сплетнями. Я воспринял тогда эту Вашу «штучку», как неприятный эпизод. Теперь я вижу, что у Вас был расчетец - поиграть на мнимых разногласиях и нажить на этом некий профит. Побольше чистоплотности, т. Демьян...
«Теперь я засел, - пишете Вы, - тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически».
Итак, существует, значит, какая-то особая политика по отношению к Демьяну Бедному. Что это за политика, в чем она состоит? Она, эта политика, состоит, оказывается, в том, чтобы заставить «крупных русских поэтов» «оборвать свой путь катастрофически». Существует, как известно, «новая» (совсем «новая»!) троцкистская «теория», которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь, реальна лишь «Перерва». Видимо, эту «теорию» пытаетесь Вы теперь применить к политике ЦК в отношении «крупных русских поэтов». Такова мера Вашего «доверия» к ЦК. Я не думаю, что Вы способны, даже находясь в состоянии истерики, договориться до таких антипартийных гнусностей. Недаром, читая Ваше письмо, я вспомнил Сосновского...
Но довольно о «мелочах» и мелочных «выходках». Их, этих «мелочей», такая прорва в Вашем письме («придирчивый читатель», «информированный Авербах» и т.п. прелести) и так они похожи друг на друга, что не стоит больше распространяться о них. Перейдем к существу дела.
В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее. Таковы Ваши «Слезай с печки» и «Без пощады». Такова Ваша «Перерва», которую прочитал сегодня по совету т. Молотова.
Вы говорите, что т. Молотов хвалил фельетон «Слезай с печки». Очень может быть. Я хвалил этот фельетон, может быть, не меньше, чем т. Молотов, так как там (как и в других фельетонах) имеется ряд великолепных мест, бьющих прямо в цель. Но там есть еще ложка такого дегтя, который портит всю картину и превращает ее в сплошную «Перерву». Вот в чем вопрос и вот что делает музыку в этих фельетонах.
Судите сами.
Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.
А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.
И вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?
И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность»! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков.
Может быть, Вы, как человек «грамотный», не откажетесь выслушать следующие слова Ленина:
«Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великоруссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика. Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы». Откровенные и прикровенные рабы - великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать эти слова. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками, капиталистами» (см. Ленина «О национальной гордости великороссов»).
Вот как умел говорить Ленин, величайший интернационалист в мире, о национальной гордости великороссов. А говорил он так потому, что он знал, что: «Интерес (не по холопски понятый) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев» (см. там же).
Вот она, ясная и смелая «программа» Ленина. Она, эта «программа», вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных с рабочим классом, с народными массами. Она непонятна и не естественна для выродков типа Лелевича, которые не связаны и не могут быть связаны с рабочим классом, с народными массами.
Возможно ли примирить эту революционную «программу» Ленина с той нездоровой тенденцией, которая проводится в Ваших последних фельетонах? Ясно, что невозможно. Невозможно, так как между ними нет ничего общего.
Вот в чем дело, и вот чего Вы не хотите понять. Значит, надо Вам поворачивать на старую, ленинскую дорогу, несмотря ни на что. Других путей нет. В этом суть, а не в пустых ламентациях перетрусившего интеллигента, с перепугу болтающего о том, что Демьяна хотят якобы «изолировать», что Демьяна «не будут больше печатать» и т. п. Понятно?
Вы требовали от меня ясности. Надеюсь, что я дал Вам достаточно ясный ответ.
*Редактора А.Е. Ефремина (Фрейман из Луганска) расстреляют в 1937 году "за троцкизм".
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!
Д. Бедный,
"Нас побить, побить хотели"
Пролетарский поэт в буржуазном окружении.
Поэт революции Ефим Алексеевич Придворов был замечательным человеком, потому что все замечал. Сердцем, умом и талантом угадав подступающую к горлу России "великую правду большевиков", он взял псевдоним Демьян Бедный и вместо патриотических виршей начал публиковаться как "певец красного зарева". Последовавшие за этим годы Мировой войны, Февральской революции и Октябрьского переворота показали, что выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета не даром слушал лекции.
Блестящий голым черепом поэт хрустел кожанкой возле вождей революции, чугунными рифмами участвуя в "классовых битвах" Гражданской войны. Поэтому Бедный никогда не был бедным, а наоборот, с первых дней "Великого Октября" умело пользовался последствиями "всероссийского социального переворота". Он жил в Кремле и писал в тепле - о, этот уроженец Херсонщины был не так прост как шар, но кататься умел превосходно.
И в самом деле, кому-то надо было быть первым поэтом новой России? Не Маяковскому же, приспособленцу, в котором партия и рабочий класс безошибочно "ноздрей чуяли" мягкотелого интеллигента, только косящего под буйного. Удавился Есенин, не вернулись еще Максим Горький и Алексей Толстой, а на сцену уже выкатился Демьян: трудовая кость, дореволюционный большевик, который точно никуда не сбежит, потому не знает иностранных языков - как и они его.
Между тем, почил Ильич и закусилось с Троцким сталинское Политбюро, но Бедный опять не промахнулся и влетел в нужную лузу. Перестроившись, он принялся поносить вчерашнего кумира, требуя не гладить оппозицию по головкам, а прямо крошить, крушить и курочить. А тут еще застрелился главный конкурент за влияние на трудовые массы диктатуры пролетариата и совсем уже была Бедного победа, как вдруг обнаружилось, что незаменимых у большевиков нет.
Товарищ Демьян расслабился на своем красном литературном Олимпе и перестал угадывать повестку. Во второй половине 1930 года сразу два его произведения вызвали высочайшее, как писали раньше, неудовольствие. Сперва речь зашла о "фельетоне" "Слезай с печки". В нем поэт Бедный неудачно откликнулся на очередное постановление Центрального Комитета, допустив, между прочим, в вирше кощунственную возможность загнать в гроб... самого товарища Сталина. Более того, одного деревянного макинтоша ему показалось маловато и он добавил несколько язвительных рифм про то, что дескать "рассейская старая горе-культура" плетется в хвосте у "культурных Америк, Европ, гроб!"
Это было ужасно... правдиво и "Правда" публично выпорола неприкасаемого ранее поэта.
Тогда Демьян быстро сверстал новый фельетон "Без пощады"., но и эта поделка не помогла ему вернуть расположение "главного читателя" с усами и трубкой. Дело было даже не в "политической целесообразности" написанного - главная беда заключалась в том, что к 1930 году товарищ Сталин начал кое-что понимать в литературе и уже готовился встречаться с разными Лювигами, Уэллсами и Фейхтвангерами. Начитавшись дворянских поэтов вроде Пушкина, "великий кормчий" взвесил Бедного и нашел его легким.
Товарищ Демьян, несколько утративший свои достоинства шара, попытался было взбрыкнуть и написал Иосифу Виссарионовичу достаточно дерзкое письмо*, напоминая о своих заслугах в деле утверждения генеральной линии в массах. Ожидавший, по всей видимости, подобной реакции Сталин не без удовольствия отписался зазнайке*, а впоследствии с некоторым сокращениями внес этот ответ в 13-й том собственных "Сочинений". Иосиф Виссарионович язвительно назвал Демьяна - рабочего! революционера! первого поэта эпохи! - "перетрусившим интеллигентом", одной фразой резко понизив Бедного в негласной советской табели о рангах.
Давайте же пройдем под кат и ознакомимся с вышеупомянутыми произведениями товарища Демьяна, а также последовавшей за этим перепиской двух партийцев.
Клик - фух - абельно.
...
*Д. Бедный, 8 декабря 1930 г. -
Иосиф Виссарионович!
Я ведь тоже грамотный. Да и станешь грамотным, "как дело до петли доходит". Я хочу внести в дело ясность, чтобы не было после нареканий: зачем не сказал?
Пришел час моей катастрофы. Не на "правизне", не на "левизне", а на "кривизне". Как велика дуга этой кривой, т.е. в каком отдалении находится вторая, конечная ее и моя точка, я еще не знаю. Но вот, что я знаю, и что должны знать Вы.
Было - без Вас - опубликовано взволновавшее меня обращение ЦК. Я немедленно его поддержал фельетоном "Слезай с печки". Фельетон имел изумительный резонанс: напостовцы приводили его в печати, как образец героической агитации, Молотов расхвалил его до крайности и распорядился, чтобы его немедленно включили в серию литературы "для ударников", под каковым подзаголовком он и вышел в отдельной брошюре, - даже Ярославский, никогда не делавший этого, прислал мне письмо, тронувшee меня.
Поэты - особенный народ: их хлебом не корми, а хвали. Я ждал похвалы человека, отношение к которому у меня всегда было окрашено биографической нежностью. Радостно я помчался к этому человеку по первому звонку. Уши растопырил, за которыми меня ласково почешут. Меня крепко дернули за эти уши: ни к черту "Слезай с печки" не годится! Я стал бормотать, что вот у меня другая любопытная тема напечатана. Ни к черту эта тема не годится! Я вернулся домой, дрожа. Меня облили ушатом холодной воды. Хуже: выбили из колеи. Я был парализован. Писать не мог. Еле-еле что-то пропищал к 7 ноября.
7 ноября мы с Вами встретились. Шуточно разговаривая с Вами, я надумал: дурак я! Зачем я бездарно излагаю ему в прозе план фельетона, когда могу написать этот фельетон даровито и убедить его самим качеством фельетона. Я засел за работу. Работал каторжно. Тяжело было писать при сомнительном настроении, да еще в гриппу. Написал. Сдал в набор. Около 12 часов ночи в редакции произошла заминка: Ярославский считал, что вводная часть, будучи слишком исторической, ослабляет вторую, агитационную, не выбросить ли эту вводную часть? Я не сопротивлялся. Но Ярославский, увидя, должно быть, по моему огорченному лицу, что мне этим причиняется боль, сказал: но все же пусть идет, раз набрано и сверстано. Ярославский уехал. Я остался со своими раздумьями.
Я знал то, чего он, Ярославский, не знал: у меня будет придирчивый читатель в Вашем лице. А вдруг не удастся мне покорить этого читателя? Подумавши, я категорически заявил Мехлису и Савельеву : снимаю первую часть! Пошел переполох, так как позднее время, а тут переверстка. Дали знать Ярославскому. Тот меня вызвал к телефону и настойчиво предложил "не капризничать", как ему казалось. Пусть идет весь фельетон. Уговорить меня было не трудно. Вот и все!
Живой голос либо должен был мою работу похвалить, либо дружески и в достаточно убедительной форме указать на мою "кривизну". Вместо этого я получил выписку из Секретариата. Эта выписка бенгальским огнем осветила мою изолированность и мою обреченность. В "Правде" и заодно в "Известиях" я предан оглашению. Я неблагополучен. Меня не будут печатать после этого не только в этих двух газетах, насторожатся везде. Уже насторожились информированные Авербахи. Охотников хвалить меня не было. Охотников поплевать в мой след будет без отказа. Заглавия моих фельетонов "Слезай с печки" и "Без пощады" становятся символическими.
20 лет я был сверчком на большевистской печке. Я с нее слезаю. Пришло, значит, время. Было ведь время, когда меня и Ильич поправлял и позволял мне отвечать в "Правде" стихотворением "Как надо читать поэтов" (см. седьмой том моих сочинений, стр. 22, если поинтересуетесь). Теперь я засел тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку.
Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически. Но каким же после этого голосом закричала бы моя армия, брошенная полководцем, мои 18 полков (томов), сто тысяч моих бойцов (строчек). Это было бы что-то невообразимое. Тут поневоле взмолишься: "отче мой, аще возможно есть, да мимо идет мене чаша сия"! Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса; "обаче не якоже ан хощу, но якоже ты"!
С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее.
*И. Сталин, 12 декабря -
Товарищу Демьяну Бедному.
Письмо Ваше от 8.XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте.
Прежде всего о некоторых Ваших мелких и мелочных фразах и намеках. Если бы они, эти некрасивые «мелочи», составляли случайный элемент, можно было бы пройти мимо них. Но их так много и они так живо «бьют ключом», что определяют тон всего Вашего письма. А тон, как известно, делает музыку.
Вы расцениваете решение Секретариата ЦК, как «петлю», как признак того, что «пришел час моей (т.е. Вашей) катастрофы». Почему, на каком основании? Как назвать коммуниста, который, вместо того, чтобы вдуматься в существо решения исполнительного органа ЦК и исправить свои ошибки, третирует это решение, как «петлю»?
Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот, когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». Почему, на каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой зазнайством? Побольше скромности, т. Демьян.
Вы противопоставляете т. Ярославского мне (почему-то мне, а не Секретариату ЦК), хотя из Вашего письма видно, что т. Ярославский сомневался в необходимости напечатания первой части фельетона «Без пощады», и лишь поддавшись воздействию Вашего «огорченного лица» - дал согласие на напечатание. Но это не все.
Вы противопоставляете далее т. Молотова мне, уверяя, что он не нашел ничего ошибочного в Вашем фельетоне «Слезай с печки» и даже «расхвалил его до крайности». Во-первых, позвольте усомниться в правдивости Вашего сообщения насчет т. Молотова. Я имею все основания верить т. Молотову больше, чем Вам. Во-вторых, не странно ли, что Вы ничего не говорите в своем письме об отношении т. Молотова к Вашему фельетону «Без пощады»?
А затем, какой смысл может иметь Ваша попытка противопоставить т. Молотова мне? Только один смысл: намекнуть, что решение Секретариата ЦК есть на самом деле не решение этого последнего, а личное мнение Сталина, который, очевидно, выдает свое личное мнение за решение Секретариата ЦК. Но это уж слишком, т. Демьян. Это просто нечистоплотно.
Неужели нужно еще специально оговориться, что постановление Секретариата ЦК «Об ошибках в фельетонах Д. Бедного «Слезай с печки» и «Без пощады»» принято всеми голосами наличных членов Секретариата (Сталин, Молотов, Каганович), т. е. единогласно? Да разве могло быть иначе? Я вспоминаю теперь, как Вы несколько месяцев назад сказали мне по телефону: «оказывается, между Сталиным и Молотовым имеются разногласия. Молотов подкапывается под Сталина» и т. п. Вы должны помнить, что я грубо оборвал Вас тогда и просил не заниматься сплетнями. Я воспринял тогда эту Вашу «штучку», как неприятный эпизод. Теперь я вижу, что у Вас был расчетец - поиграть на мнимых разногласиях и нажить на этом некий профит. Побольше чистоплотности, т. Демьян...
«Теперь я засел, - пишете Вы, - тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически».
Итак, существует, значит, какая-то особая политика по отношению к Демьяну Бедному. Что это за политика, в чем она состоит? Она, эта политика, состоит, оказывается, в том, чтобы заставить «крупных русских поэтов» «оборвать свой путь катастрофически». Существует, как известно, «новая» (совсем «новая»!) троцкистская «теория», которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь, реальна лишь «Перерва». Видимо, эту «теорию» пытаетесь Вы теперь применить к политике ЦК в отношении «крупных русских поэтов». Такова мера Вашего «доверия» к ЦК. Я не думаю, что Вы способны, даже находясь в состоянии истерики, договориться до таких антипартийных гнусностей. Недаром, читая Ваше письмо, я вспомнил Сосновского...
Но довольно о «мелочах» и мелочных «выходках». Их, этих «мелочей», такая прорва в Вашем письме («придирчивый читатель», «информированный Авербах» и т.п. прелести) и так они похожи друг на друга, что не стоит больше распространяться о них. Перейдем к существу дела.
В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее. Таковы Ваши «Слезай с печки» и «Без пощады». Такова Ваша «Перерва», которую прочитал сегодня по совету т. Молотова.
Вы говорите, что т. Молотов хвалил фельетон «Слезай с печки». Очень может быть. Я хвалил этот фельетон, может быть, не меньше, чем т. Молотов, так как там (как и в других фельетонах) имеется ряд великолепных мест, бьющих прямо в цель. Но там есть еще ложка такого дегтя, который портит всю картину и превращает ее в сплошную «Перерву». Вот в чем вопрос и вот что делает музыку в этих фельетонах.
Судите сами.
Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.
А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.
И вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?
И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность»! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков.
Может быть, Вы, как человек «грамотный», не откажетесь выслушать следующие слова Ленина:
«Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великоруссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика. Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы». Откровенные и прикровенные рабы - великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать эти слова. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками, капиталистами» (см. Ленина «О национальной гордости великороссов»).
Вот как умел говорить Ленин, величайший интернационалист в мире, о национальной гордости великороссов. А говорил он так потому, что он знал, что: «Интерес (не по холопски понятый) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев» (см. там же).
Вот она, ясная и смелая «программа» Ленина. Она, эта «программа», вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных с рабочим классом, с народными массами. Она непонятна и не естественна для выродков типа Лелевича, которые не связаны и не могут быть связаны с рабочим классом, с народными массами.
Возможно ли примирить эту революционную «программу» Ленина с той нездоровой тенденцией, которая проводится в Ваших последних фельетонах? Ясно, что невозможно. Невозможно, так как между ними нет ничего общего.
Вот в чем дело, и вот чего Вы не хотите понять. Значит, надо Вам поворачивать на старую, ленинскую дорогу, несмотря ни на что. Других путей нет. В этом суть, а не в пустых ламентациях перетрусившего интеллигента, с перепугу болтающего о том, что Демьяна хотят якобы «изолировать», что Демьяна «не будут больше печатать» и т. п. Понятно?
Вы требовали от меня ясности. Надеюсь, что я дал Вам достаточно ясный ответ.
*Редактора А.Е. Ефремина (Фрейман из Луганска) расстреляют в 1937 году "за троцкизм".