Зарисовки 2.0
- Семилетняя война, ч. 2/3. Продолжаем наш дипломатический цикл.
Маркграф Фридрих поджигает Европу.
В январе 1756 года в Лондоне была подписана Вестминстерская конвенция: отныне пруссаки с оружием в руках обязаны были защищать германский (читай - ганноверский) нейтралитет от любой державы, под которой англичане недвусмысленно подразумевали союзников Фридриха II - французов. Отойдя так далеко от первоначальных намерений, в Потсдаме теперь рассчитывали на ответную услугу - нормализацию отношений с Россией, но прежде всего следовало успокоить Францию, новый посол которой в эти дни прибыл к королю в Сан-Суси. Встревоженные слухами об англо-прусских переговорах французы, совсем недавно предъявившие англичанам ультиматум с требованием возвратить захваченные в Северной Америке корабли, поспешили прояснить свои отношения с Берлином.
Было уже слишком поздно. Прусского короля нисколько не заинтересовало продиктованное отчаянием французское предложение атаковать Ганновер - в теперешних условиях, когда антипрусская коалиция ждала лишь повода, чтобы перейти к делу, вооружать против себя Англию было бы простым самоубийством, о чем Фридрих II вежливо, но прямо заявил представителю "наихристиайннейшего монарха". Тем не менее, "бранденбургский маркграф", как его вскоре насмешливо начнут называть французы, очень постарался подсластить горькую пилюлю. Пруссия и в самом деле выступила гарантом нейтралитета германских стран, включая и Ганновер - но речь шла о Германии, а не империи. Разве это не облегчало положения Франции? Теперь она может не опасаться угрозы с востока и спокойно воевать с англичанами на море и в колониях - а при необходимости, нанести удар по Нидерландам или габсбургским позициям в Италии. Поразмыслив, убеждал своего собеседника Фридрих II, французы придут к выводу, что Вестминстерская конвенция выгодна Франции в той же мере, что и Пруссии, которая теперь может вздохнуть свободно, не опасаясь войны с целой коалицией превосходящих ее держав. Разве это не очевидно?
Французский посол, хорошо представлявший себе ту степень возмущения, что охватит бурбонский двор после того, как его достигнет известие об англо-прусском соглашении, слушал короля не скрывал своего скептицизма. Он не ошибся - французское общественное мнение оказалось "скандализовано" и в обстановке военного алармизма дипломатический маневр прусского короля был воспринят однозначно. Берлин продал франко-прусский союз за английское золото - таковым был всеобщий настрой в последовавшие за подписанием Вестминстерской конвенции дни. Еще предпринимавшему попытки повлиять на французских министров Фридриху II "припомнили всё", включая и "предательства" в 1742 и 1746 гг., когда Пруссия дважды вышла из войны с австрийцами. О том же, чтобы продлить истекавший в мае франко-прусский союз речи уже и не шло.
Даже встревоженный "слишком бурной" французской реакцией Фридрих II не ожидал всей стремительности развития последующих событий. Его соглашение с Лондоном, совпавшее с отклонением французского ультиматума англичанами, создавало для Кауница превосходную возможность воспользоваться горячкой, охватившей Париж. Уже в феврале австрийцы начинают новое дипломатическое наступление на Версаль - заручившись предварительно согласием России атаковать Пруссию едва только в Вене найдут момент удобным, габсбургский канцлер опять посулил французам Австрийские Нидерланды. Не слишком нуждаясь в армиях короля Людовика XV, австрийцы не особенно настаивали на участии французов в боевых действиях с Пруссией - в свою очередь, отказавшись воевать с англичанами, выведенными за рамки предложенного Кауницем австро-французского соглашения.
В любом случае, австрийская армия в войне с Великобританией была практически бесполезна, а вот нейтралитет Вены в предстоявших французских походах на голландцев и ганноверцев, казалось бы, превращал для Франции сухопутную войну в Европе в не более чем "военную прогулку". На этот раз стоявшая за маркизой Помпадур придворная партия взяла верх. После переговоров, длившихся несколько месяцев и демонстративной угрозы Кауница обратиться к англичанам, в мае 1756 года в Версале был заключен немыслимый прежде союз французских Бурбонов и австрийских Габсбургов.
"Дипломатическая революция" подошла к завершению и теперь война в Европе стала окончательно решенным делом. В последний момент Нидерланды, не готовые воевать с французами без австрийской поддержки, разорвали давнюю дружбу с Великобританией, объявив о нейтралитете. Швеция, которой версальская политика отводила роль младшего союзника Пруссии, теперь разворачивала свои штыки против Берлина. Раз уж Франция теряла прусское королевство, то вполне разумным представлялось хоть сколько-нибудь компенсировать это территориальным усилением Стокгольма, которому предстоящее участие в войне с Фридрихом II обещало принести Померанию.
Внешнеполитическое положение Лондона и Берлина начинало принимать вид двух островков, которым грозило вот-вот оказаться затопленными поднимавшейся волной - и если Великобритании, столь явно нерассчитавшей степень своего влияния в Вене и Санкт-Петербурге, подступавший кризис все же не угрожал полным разгромом, то для Пруссии складывавшаяся весной 1756 года ситуация принимала откровенно катастрофический характер. В надежде лишить уже сложившуюся против него коалицию британской поддержки и распутать "ганноверский узел", превращавший англо-французский колониальный конфликт в европейскую войну, Фридрих II потерял своего французского союзника и оказался во враждебном окружении, связанный с Лондоном лишь соглашением, обязывающим пруссаков защищать Ганновер от любых атак. А поскольку австрийцы, саксонцы, шведы и русские по очевидным причинам этому курфюршеству вторжением не угрожали, то Великобритания могла с чистой совестью предоставить Пруссии самостоятельно добывать себе славу в войне с блоком Габсбургов и Романовых, не забывая при этом требовать от Берлина соблюдения Вестминстерской конвенции, что почти неизбежно прибавляло к списку открытых врагов Фридриха II еще и Бурбонов.
А боевые действия в Европе уже начались. Еще на завершающей стадии австро-французских переговоров, когда вопрос о соглашении между Бурбонами и Габсбургами был уже решенным делом, вооруженные силы Франции нанесли по англичанам первый серьезный удар: в апреле 1756 года британский гарнизон испанского острова Минорка был атакован французским десантом. Великобритания удерживала этот балеарский остров с 1708 года и теперь в Версале решили отплатить Лондону той же монетой - захватить Минорку без объявления войны, прямо как французские корабли в Северной Америке.
Встревоженные британцы отправили на выручку своему гарнизону базировавшуюся в Гибралтаре средиземноморскую эскадру адмирала Бинга, но в последовавшем в мае сражении она была разбита французским флотом. Поражение не было разгромным - с тактической точки зрения, не потерявшие ни одного корабля стороны "сыграли в ничью", но как и в случае с Мольвицем, политические итоги этого боя оказались значительнее военных. Вскоре, так и не дождавшийся помощи от вернувшегося в Гибралтар флота, капитулировал английский гарнизон Минорки, но еще более важным стало то, что морское превосходство Великобритании, уже в течение пятидесяти лет считавшееся неоспоримым, внезапно обнажило свои уязвимые стороны.
Британские ВМС не сумели защитить собственную военно-морскую базу на Средиземном море - преуспеют ли они в обороне других английских колоний или даже самой метрополии? Без мощных сухопутных союзников в Европе положение Великобритании стало представляться теперь очень уязвимым и впервые за многие годы во Франции ощутили нечто вроде предвкушения легкой победы над давно уже ускользавшим от заслуженной кары соперником. Объявление войны, последовавшее из Лондона сразу после падения Минорки, было встречено во Франции с известной долей оптимизма - мало кто в бурбонском королевстве по достоинству оценил решимость английской олигархии, без тени сомнения отправившей незадачливого адмирала Бинга на казнь.
Развивая успех, французы по соглашению с Генуей занимают Корсику и активизируют военные операции в Канаде. Союзная им Испания еще сохраняет номинальный нейтралитет, но нет сомнений в том, что при необходимости Мадрид немедленно выступит на стороне Парижа. В Канаде, где еще с 1754 года события приняли характер настоящей войны, французские войска из метрополии и местные ополченцы наносили британцам поражение за поражением. Британским ответом на это стала т.н. "Великая депортация", в ходе которой тысячи французских колонистов были насильно перевезены из Канады на территорию американских колоний Великобритании - события, напоминавшие о вступлении царских армий в Великое княжество Литовское во время первой Северной войны.
Тем временем, фактически возглавивший с 1756 года британское правительство Уильям Питт не собирался ограничиваться лишь обороной и такими "превентивными мерами", как депортации. В лица графа Чатама, еще в сороковые годы ставшего лидером вигской оппозиции, островное королевство обрело жесткого и непреклонного лидера. Его стратегическая концепция была очень проста - Великобритания, избавленная от необходимости участвовать в масштабных и дорогостоящих операциях на континенте, может сконцентрировать свои усилия на войне в колониях с куда большей эффективностью, нежели это могут представить себе во Франции. Признавая всю серьезность угрозы со стороны освободившихся от габсбургской угрозы Бурбонов, Питт все же пребывал в уверенности, что британская военно-морская мощь, превосходное финансовое положение страны и протестантская этика одержат победу над католическим абсолютизмом и его малоэффективными институтами.
Оказался бы оправданным оптимизм британского лидера в том случае, если бы Семилетняя война оказалась ограниченной рамками англо-французского противостояния - вопрос открытый. Выгодное географическое положение, вместе с объективными преимуществами островной монархии над ее континентальной бурбонской соперницей, без сомнения делали позиции Великобритании очень сильными, но все же вовсе не неуязвимыми. Хорошо спланированное наступление могло сокрушить британскую метрополию, на деле оказавшуюся слабо подготовленной к политической ситуации 1756 года.
К счастью для Лондона, в ход начавшейся англо-французской войны спешили вмешаться другие силы. Военные планы австро-русских союзников, дополнившиеся версальским соглашением Габсбургов и Бурбонов, уже оказывали опосредованное влияние на противостояние Лондона и Парижа - лишившиеся английского кошелька русские и австрийцы рассчитывали на Францию, субсидии которой должны были ускорить работу военной машины антипрусской коалиции.
Между тем, в России не слишком беспокоились об английской реакции на предстоящее нападение. Несмотря на то, что для канцлера Бестужева-Рюмина англо-прусское и австро-французское соглашения стали настоящими сюрпризами, а российские отношения с Великобританией в последние годы приобрели почти что союзнический характер, несмотря на тот факт, что в двух последних войнах с участием России ее солдаты неоднократно вступали в прямое столкновение с французскими войсками, желание Санкт-Петербурга разгромить Пруссию перевесило старые симпатии и антипатии.
Но австро-русским союзникам очень мешало то, что и без того крайне затруднительная в условиях XVIII века координация военно-политических действий союзников усугублялась различиями между империями Габсбургов и Романовых. Если австрийцы в военном отношении были уже в общем готовы выступить против Берлина, и соизмеряли свои намерения с общей политической обстановкой, то российскому правительству еще требовалось время. В отличие от Вены, "терезианские реформы" которой привели к значительному укреплению вооруженных сил и финансового положения габсбургского государства, Санкт-Петербургу необходимо было приложить куда более значительные усилия для того, чтобы отправить на Пруссию свою полевую армию.
Что же было говорить о Дрездене и о Стокгольме? Шведское участие в войне с Фридрихом II для антипрусской коалиции представляло собой не более чем хорошую возможность, которая, при удачном стечении обстоятельств, могла бы отвлечь на себя часть сил короля в Померании, а саксонцы собирались ударить по Гогенцоллернам лишь после того, как австрийские и русские армии начнут свой победный марш к вражеской столице.
Все эти "трения", неизбежные, впрочем, при грандиозном размахе затеянного предприятия, вполне могли быть благополучно разрешены, как это и намечалось, к следующей весне, но в августе 1756 года армия Фридриха II перешла саксонскую границу и устремилась на Дрезден.
И тогда, и много лет спустя, вторжение прусских войск в Саксонию подвергалось суровому осуждению. О реакции австрийской или русской дипломатии говорить не приходится, но уже во время войны младший брат Фридриха II принц Генрих открыто заявлял о том, что Пруссия спровоцировала своих противников, вместо того, чтобы спокойно дожидаться распада коалиции. И в этом мнении он был вовсе не одинок - годы спустя пишущий биографию первого Бонапарта Вальтер Скотт, как и многие английские авторы того времени питавший известную симпатию к "протестантскому герою", в своей книге походя указал на "захватнический" образ действий покойного прусского монарха.
Даже доброжелательно настроенные по отношению к Берлину современники не могли не признавать того, что в руках противников короля оккупация Саксонии оказалась прекрасным пропагандистским аргументом - в той же мере, что и Бельгия в Первой мировой войне. Русский манифест о войне с Пруссией прямо указывал на вторжение в Саксонию, а австрийцы не замедлили призвать против "нарушителя мира" в империи остальные германские государства и своих французских союзников. С дипломатической точки зрения, начало войны не могло было быть более худшим для Пруссии, но в военно-политическом отношении действия Фридриха II были совершенно оправданными. Из всех его противников, Саксония была единственным государством, первый же удар по которому мог иметь решающее значение и привести к ее выходу из войны, а с чисто военной точки зрения, занятие этого курфюршества предоставлялось абсолютно необходимым. Из Саксонии прусский король со своей армией стратегически нависал над габсбургскими коммуникациям и затруднял вторжение австрийских войск в Силезию.
Все эти обстоятельства, ставшие очевидными для всех лишь годы спустя, сыграли решающую роль в намерениях прусского короля на исходе лета 1756 года. Как и в 1744 году, он решил предупредить нападение на себя используя единственно доступное ему средство - эффективно действующую армию. Именно поэтому летом 1756 года Фридрих II так спешил получить ответ на свои запросы в Вену. Указывая на недвусмысленные военные приготовления в Богемии и Лифляндии, накануне вступления в Саксонию прусский король потребовал от Марии Терезии гарантировать, что австрийцы и русские не нападут на него ни осенью этого, ни весной следующего года, а поскольку именно это и входило в намерения Вены и Санкт-Петербурга, то составленный Кауницем ответ носил подчеркнуто отрицательный характер. Только тогда вторжение прусской армию в Саксонию стало необратимым, а в официальном Берлине смогли приступить к подготовке манифеста, оправдывающего "временное занятие" курфюршества. После того, как в начале сентября прусская армия вошла в Дрезден, в распоряжении короля оказались компрометирующие Вену и Санкт-Петербург саксонские дипломатические бумаги - именно они-то и стали основой знаменитого "mémoire raisonné", обрисовывающего Европе мотивы Пруссии.
Главным лейтмотивом этого документа стал тезис об оборонительном, превентивном характере войны, которую, как утверждал прусский король, начинает не та сторона, что первой открывает боевые действия, но та, что предпринимает шаги идущие "вразрез с мирным соглашением", т.е. "наступательный союз, стремление и тяготение к войне с другой державой, планы вторжения в чужую страну".
Обвиняя своих австро-русских противников в подготовке нападения на Пруссию, подготовке уже вступивший в финальную стадию, Фридрих II ничуть не грешил против истины, но в целом правовая основа занятой им дипломатической позиции оказалось весьма уязвимой. Едва ли она могла быть иной - между намерениями и непосредственными действиями всегда существует известное различие. В Дрездене прусский король мог утешаться бранденбургской заповедью о том, что долг правителя перед государством выше личной чести и славы, но его самолюбие было задето - не желавший войны монарх был заклеймен европейской прессой как главный смутьян своего времени, из ненасытной жажды завоеваний напавший на слабого соседа.
Наиболее обидным в этих обвинениях было то, что Фридрих II и в самом деле с удовольствием оставил бы Саксонию за собой. Рассматривая карту собственного государства взглядом шахматиста, он надеялся разменять ее на восточно-прусский "балкон", предложив Габсбургам или Веттинам титул прусских герцогов. Не трудно было догадаться, что саксонский курфюрст согласится на подобную сделку лишь оказавшись в безвыходном положении, но каких только удивительных поворотов не знавала европейская история - и в 1756 году прусский король обращается с саксонцами с подчеркнутой обходительностью, как будто это уже почти что гогенцоллерновские владения.
Однако пока это все еще были лишь мечты на той случай, если события примут удивительно благоприятный для Пруссии оборот. Действительность же, как обычно, оказалась куда более разочаровывающей - единственное сражение кампании 1756 года продемонстрировало, что австрийская армия многому научилась со времен прошлой войны. В битве у Лобозиц прусской пехоте пришлось захватывать хорошо расположенные неприятельские позиции - потери были велики, а корпус врага лишь отброшен, но не разбит. Фридрих II, руководивший этой атакой, мог лично убедиться в том, что бои с австрийцами будут носить куда более упорный характер чем в прежних силезских кампаниях.
Не оправдались надежды и на платоническое участие Франции в противостоянии Берлина и австро-русской коалиции. После Лобозица французский посол покинул Пруссию - дипломатические отношения между Гогенцоллернами и Бурбонами были разорваны. И хотя до объявления войны оставалось еще несколько месяцев, отношение Версаля к "бранденбургскому маркграфу" приняло открыто враждебный характер - под вопросом оставался лишь размах военных усилий, которые французы намерены предпринять против Пруссии после завоевания Ганновера.
В самой империи положение Фридриха II было немногим лучше - кроме Ганновера и нескольких незначительных дворов, связанных с Гогенцоллернами династическими узами, остальные германские земли не поддержали Берлин. После того, как в январе 1757 года в Регенсбурге "курфюрст Фридрих" был осужден за нападение на курфюрста Августа, казалось, что империя и в самом деле выступит на подавление "бранденбургского мятежа". Император Франц I даже обратился к офицерам прусской армии, потребовав от них не служить более осужденному рейхстагом правителю - демонстративный жест, призванный еще сильнее подчеркнуть изолированное положение прусского короля. Но в действительности, все это не имело большого значения - "германская" или имперская армия, собранная Веной для войны с пруссаками, была едва ли большим, нежели второсортными вспомогательными войсками, а императорское обращение не заставило перейти на сторону Марии Терезии ни одного прусского офицера.
Просчитавшийся во многом, Фридрих II не ошибся в военно-стратегическом смысле - вторжение в Саксонию застало врасплох уже сформировавшийся австро-русский и формирующийся еще австро-французский союзы. Вена не сумела помешать королю занять Дрезден, а в Санкт-Петербурге никак не могли выступить на Кенигсберг раньше намеченного срока. Не готовыми оказались и французы, представлявшие себе войну в Центральной Европе совершенно иной. Расплатившись собственной репутацией и прибавив к числу своих военных противников Францию и Швецию, Фридрих II с достаточной основательностью мог утверждать, что ничуть не приблизил неизбежного, но с успехом избежал худшего. Ожидать того момента, когда "рыцарь зашатается в седле", как писал о Пруссии накануне войны саксонский канцлер, вероятно было бы для короля дипломатически или даже этически более выгодным, но кто бы дал гарантию того, что после войны в Берлине нашлись бы чернила для извлечения из всего этого неких политических преференций?
Маркграф Фридрих поджигает Европу.
В январе 1756 года в Лондоне была подписана Вестминстерская конвенция: отныне пруссаки с оружием в руках обязаны были защищать германский (читай - ганноверский) нейтралитет от любой державы, под которой англичане недвусмысленно подразумевали союзников Фридриха II - французов. Отойдя так далеко от первоначальных намерений, в Потсдаме теперь рассчитывали на ответную услугу - нормализацию отношений с Россией, но прежде всего следовало успокоить Францию, новый посол которой в эти дни прибыл к королю в Сан-Суси. Встревоженные слухами об англо-прусских переговорах французы, совсем недавно предъявившие англичанам ультиматум с требованием возвратить захваченные в Северной Америке корабли, поспешили прояснить свои отношения с Берлином.
Было уже слишком поздно. Прусского короля нисколько не заинтересовало продиктованное отчаянием французское предложение атаковать Ганновер - в теперешних условиях, когда антипрусская коалиция ждала лишь повода, чтобы перейти к делу, вооружать против себя Англию было бы простым самоубийством, о чем Фридрих II вежливо, но прямо заявил представителю "наихристиайннейшего монарха". Тем не менее, "бранденбургский маркграф", как его вскоре насмешливо начнут называть французы, очень постарался подсластить горькую пилюлю. Пруссия и в самом деле выступила гарантом нейтралитета германских стран, включая и Ганновер - но речь шла о Германии, а не империи. Разве это не облегчало положения Франции? Теперь она может не опасаться угрозы с востока и спокойно воевать с англичанами на море и в колониях - а при необходимости, нанести удар по Нидерландам или габсбургским позициям в Италии. Поразмыслив, убеждал своего собеседника Фридрих II, французы придут к выводу, что Вестминстерская конвенция выгодна Франции в той же мере, что и Пруссии, которая теперь может вздохнуть свободно, не опасаясь войны с целой коалицией превосходящих ее держав. Разве это не очевидно?
Французский посол, хорошо представлявший себе ту степень возмущения, что охватит бурбонский двор после того, как его достигнет известие об англо-прусском соглашении, слушал короля не скрывал своего скептицизма. Он не ошибся - французское общественное мнение оказалось "скандализовано" и в обстановке военного алармизма дипломатический маневр прусского короля был воспринят однозначно. Берлин продал франко-прусский союз за английское золото - таковым был всеобщий настрой в последовавшие за подписанием Вестминстерской конвенции дни. Еще предпринимавшему попытки повлиять на французских министров Фридриху II "припомнили всё", включая и "предательства" в 1742 и 1746 гг., когда Пруссия дважды вышла из войны с австрийцами. О том же, чтобы продлить истекавший в мае франко-прусский союз речи уже и не шло.
Даже встревоженный "слишком бурной" французской реакцией Фридрих II не ожидал всей стремительности развития последующих событий. Его соглашение с Лондоном, совпавшее с отклонением французского ультиматума англичанами, создавало для Кауница превосходную возможность воспользоваться горячкой, охватившей Париж. Уже в феврале австрийцы начинают новое дипломатическое наступление на Версаль - заручившись предварительно согласием России атаковать Пруссию едва только в Вене найдут момент удобным, габсбургский канцлер опять посулил французам Австрийские Нидерланды. Не слишком нуждаясь в армиях короля Людовика XV, австрийцы не особенно настаивали на участии французов в боевых действиях с Пруссией - в свою очередь, отказавшись воевать с англичанами, выведенными за рамки предложенного Кауницем австро-французского соглашения.
В любом случае, австрийская армия в войне с Великобританией была практически бесполезна, а вот нейтралитет Вены в предстоявших французских походах на голландцев и ганноверцев, казалось бы, превращал для Франции сухопутную войну в Европе в не более чем "военную прогулку". На этот раз стоявшая за маркизой Помпадур придворная партия взяла верх. После переговоров, длившихся несколько месяцев и демонстративной угрозы Кауница обратиться к англичанам, в мае 1756 года в Версале был заключен немыслимый прежде союз французских Бурбонов и австрийских Габсбургов.
"Дипломатическая революция" подошла к завершению и теперь война в Европе стала окончательно решенным делом. В последний момент Нидерланды, не готовые воевать с французами без австрийской поддержки, разорвали давнюю дружбу с Великобританией, объявив о нейтралитете. Швеция, которой версальская политика отводила роль младшего союзника Пруссии, теперь разворачивала свои штыки против Берлина. Раз уж Франция теряла прусское королевство, то вполне разумным представлялось хоть сколько-нибудь компенсировать это территориальным усилением Стокгольма, которому предстоящее участие в войне с Фридрихом II обещало принести Померанию.
Внешнеполитическое положение Лондона и Берлина начинало принимать вид двух островков, которым грозило вот-вот оказаться затопленными поднимавшейся волной - и если Великобритании, столь явно нерассчитавшей степень своего влияния в Вене и Санкт-Петербурге, подступавший кризис все же не угрожал полным разгромом, то для Пруссии складывавшаяся весной 1756 года ситуация принимала откровенно катастрофический характер. В надежде лишить уже сложившуюся против него коалицию британской поддержки и распутать "ганноверский узел", превращавший англо-французский колониальный конфликт в европейскую войну, Фридрих II потерял своего французского союзника и оказался во враждебном окружении, связанный с Лондоном лишь соглашением, обязывающим пруссаков защищать Ганновер от любых атак. А поскольку австрийцы, саксонцы, шведы и русские по очевидным причинам этому курфюршеству вторжением не угрожали, то Великобритания могла с чистой совестью предоставить Пруссии самостоятельно добывать себе славу в войне с блоком Габсбургов и Романовых, не забывая при этом требовать от Берлина соблюдения Вестминстерской конвенции, что почти неизбежно прибавляло к списку открытых врагов Фридриха II еще и Бурбонов.
А боевые действия в Европе уже начались. Еще на завершающей стадии австро-французских переговоров, когда вопрос о соглашении между Бурбонами и Габсбургами был уже решенным делом, вооруженные силы Франции нанесли по англичанам первый серьезный удар: в апреле 1756 года британский гарнизон испанского острова Минорка был атакован французским десантом. Великобритания удерживала этот балеарский остров с 1708 года и теперь в Версале решили отплатить Лондону той же монетой - захватить Минорку без объявления войны, прямо как французские корабли в Северной Америке.
Встревоженные британцы отправили на выручку своему гарнизону базировавшуюся в Гибралтаре средиземноморскую эскадру адмирала Бинга, но в последовавшем в мае сражении она была разбита французским флотом. Поражение не было разгромным - с тактической точки зрения, не потерявшие ни одного корабля стороны "сыграли в ничью", но как и в случае с Мольвицем, политические итоги этого боя оказались значительнее военных. Вскоре, так и не дождавшийся помощи от вернувшегося в Гибралтар флота, капитулировал английский гарнизон Минорки, но еще более важным стало то, что морское превосходство Великобритании, уже в течение пятидесяти лет считавшееся неоспоримым, внезапно обнажило свои уязвимые стороны.
Британские ВМС не сумели защитить собственную военно-морскую базу на Средиземном море - преуспеют ли они в обороне других английских колоний или даже самой метрополии? Без мощных сухопутных союзников в Европе положение Великобритании стало представляться теперь очень уязвимым и впервые за многие годы во Франции ощутили нечто вроде предвкушения легкой победы над давно уже ускользавшим от заслуженной кары соперником. Объявление войны, последовавшее из Лондона сразу после падения Минорки, было встречено во Франции с известной долей оптимизма - мало кто в бурбонском королевстве по достоинству оценил решимость английской олигархии, без тени сомнения отправившей незадачливого адмирала Бинга на казнь.
Развивая успех, французы по соглашению с Генуей занимают Корсику и активизируют военные операции в Канаде. Союзная им Испания еще сохраняет номинальный нейтралитет, но нет сомнений в том, что при необходимости Мадрид немедленно выступит на стороне Парижа. В Канаде, где еще с 1754 года события приняли характер настоящей войны, французские войска из метрополии и местные ополченцы наносили британцам поражение за поражением. Британским ответом на это стала т.н. "Великая депортация", в ходе которой тысячи французских колонистов были насильно перевезены из Канады на территорию американских колоний Великобритании - события, напоминавшие о вступлении царских армий в Великое княжество Литовское во время первой Северной войны.
Тем временем, фактически возглавивший с 1756 года британское правительство Уильям Питт не собирался ограничиваться лишь обороной и такими "превентивными мерами", как депортации. В лица графа Чатама, еще в сороковые годы ставшего лидером вигской оппозиции, островное королевство обрело жесткого и непреклонного лидера. Его стратегическая концепция была очень проста - Великобритания, избавленная от необходимости участвовать в масштабных и дорогостоящих операциях на континенте, может сконцентрировать свои усилия на войне в колониях с куда большей эффективностью, нежели это могут представить себе во Франции. Признавая всю серьезность угрозы со стороны освободившихся от габсбургской угрозы Бурбонов, Питт все же пребывал в уверенности, что британская военно-морская мощь, превосходное финансовое положение страны и протестантская этика одержат победу над католическим абсолютизмом и его малоэффективными институтами.
Оказался бы оправданным оптимизм британского лидера в том случае, если бы Семилетняя война оказалась ограниченной рамками англо-французского противостояния - вопрос открытый. Выгодное географическое положение, вместе с объективными преимуществами островной монархии над ее континентальной бурбонской соперницей, без сомнения делали позиции Великобритании очень сильными, но все же вовсе не неуязвимыми. Хорошо спланированное наступление могло сокрушить британскую метрополию, на деле оказавшуюся слабо подготовленной к политической ситуации 1756 года.
К счастью для Лондона, в ход начавшейся англо-французской войны спешили вмешаться другие силы. Военные планы австро-русских союзников, дополнившиеся версальским соглашением Габсбургов и Бурбонов, уже оказывали опосредованное влияние на противостояние Лондона и Парижа - лишившиеся английского кошелька русские и австрийцы рассчитывали на Францию, субсидии которой должны были ускорить работу военной машины антипрусской коалиции.
Между тем, в России не слишком беспокоились об английской реакции на предстоящее нападение. Несмотря на то, что для канцлера Бестужева-Рюмина англо-прусское и австро-французское соглашения стали настоящими сюрпризами, а российские отношения с Великобританией в последние годы приобрели почти что союзнический характер, несмотря на тот факт, что в двух последних войнах с участием России ее солдаты неоднократно вступали в прямое столкновение с французскими войсками, желание Санкт-Петербурга разгромить Пруссию перевесило старые симпатии и антипатии.
Но австро-русским союзникам очень мешало то, что и без того крайне затруднительная в условиях XVIII века координация военно-политических действий союзников усугублялась различиями между империями Габсбургов и Романовых. Если австрийцы в военном отношении были уже в общем готовы выступить против Берлина, и соизмеряли свои намерения с общей политической обстановкой, то российскому правительству еще требовалось время. В отличие от Вены, "терезианские реформы" которой привели к значительному укреплению вооруженных сил и финансового положения габсбургского государства, Санкт-Петербургу необходимо было приложить куда более значительные усилия для того, чтобы отправить на Пруссию свою полевую армию.
Что же было говорить о Дрездене и о Стокгольме? Шведское участие в войне с Фридрихом II для антипрусской коалиции представляло собой не более чем хорошую возможность, которая, при удачном стечении обстоятельств, могла бы отвлечь на себя часть сил короля в Померании, а саксонцы собирались ударить по Гогенцоллернам лишь после того, как австрийские и русские армии начнут свой победный марш к вражеской столице.
Все эти "трения", неизбежные, впрочем, при грандиозном размахе затеянного предприятия, вполне могли быть благополучно разрешены, как это и намечалось, к следующей весне, но в августе 1756 года армия Фридриха II перешла саксонскую границу и устремилась на Дрезден.
И тогда, и много лет спустя, вторжение прусских войск в Саксонию подвергалось суровому осуждению. О реакции австрийской или русской дипломатии говорить не приходится, но уже во время войны младший брат Фридриха II принц Генрих открыто заявлял о том, что Пруссия спровоцировала своих противников, вместо того, чтобы спокойно дожидаться распада коалиции. И в этом мнении он был вовсе не одинок - годы спустя пишущий биографию первого Бонапарта Вальтер Скотт, как и многие английские авторы того времени питавший известную симпатию к "протестантскому герою", в своей книге походя указал на "захватнический" образ действий покойного прусского монарха.
Даже доброжелательно настроенные по отношению к Берлину современники не могли не признавать того, что в руках противников короля оккупация Саксонии оказалась прекрасным пропагандистским аргументом - в той же мере, что и Бельгия в Первой мировой войне. Русский манифест о войне с Пруссией прямо указывал на вторжение в Саксонию, а австрийцы не замедлили призвать против "нарушителя мира" в империи остальные германские государства и своих французских союзников. С дипломатической точки зрения, начало войны не могло было быть более худшим для Пруссии, но в военно-политическом отношении действия Фридриха II были совершенно оправданными. Из всех его противников, Саксония была единственным государством, первый же удар по которому мог иметь решающее значение и привести к ее выходу из войны, а с чисто военной точки зрения, занятие этого курфюршества предоставлялось абсолютно необходимым. Из Саксонии прусский король со своей армией стратегически нависал над габсбургскими коммуникациям и затруднял вторжение австрийских войск в Силезию.
Все эти обстоятельства, ставшие очевидными для всех лишь годы спустя, сыграли решающую роль в намерениях прусского короля на исходе лета 1756 года. Как и в 1744 году, он решил предупредить нападение на себя используя единственно доступное ему средство - эффективно действующую армию. Именно поэтому летом 1756 года Фридрих II так спешил получить ответ на свои запросы в Вену. Указывая на недвусмысленные военные приготовления в Богемии и Лифляндии, накануне вступления в Саксонию прусский король потребовал от Марии Терезии гарантировать, что австрийцы и русские не нападут на него ни осенью этого, ни весной следующего года, а поскольку именно это и входило в намерения Вены и Санкт-Петербурга, то составленный Кауницем ответ носил подчеркнуто отрицательный характер. Только тогда вторжение прусской армию в Саксонию стало необратимым, а в официальном Берлине смогли приступить к подготовке манифеста, оправдывающего "временное занятие" курфюршества. После того, как в начале сентября прусская армия вошла в Дрезден, в распоряжении короля оказались компрометирующие Вену и Санкт-Петербург саксонские дипломатические бумаги - именно они-то и стали основой знаменитого "mémoire raisonné", обрисовывающего Европе мотивы Пруссии.
Главным лейтмотивом этого документа стал тезис об оборонительном, превентивном характере войны, которую, как утверждал прусский король, начинает не та сторона, что первой открывает боевые действия, но та, что предпринимает шаги идущие "вразрез с мирным соглашением", т.е. "наступательный союз, стремление и тяготение к войне с другой державой, планы вторжения в чужую страну".
Обвиняя своих австро-русских противников в подготовке нападения на Пруссию, подготовке уже вступивший в финальную стадию, Фридрих II ничуть не грешил против истины, но в целом правовая основа занятой им дипломатической позиции оказалось весьма уязвимой. Едва ли она могла быть иной - между намерениями и непосредственными действиями всегда существует известное различие. В Дрездене прусский король мог утешаться бранденбургской заповедью о том, что долг правителя перед государством выше личной чести и славы, но его самолюбие было задето - не желавший войны монарх был заклеймен европейской прессой как главный смутьян своего времени, из ненасытной жажды завоеваний напавший на слабого соседа.
Наиболее обидным в этих обвинениях было то, что Фридрих II и в самом деле с удовольствием оставил бы Саксонию за собой. Рассматривая карту собственного государства взглядом шахматиста, он надеялся разменять ее на восточно-прусский "балкон", предложив Габсбургам или Веттинам титул прусских герцогов. Не трудно было догадаться, что саксонский курфюрст согласится на подобную сделку лишь оказавшись в безвыходном положении, но каких только удивительных поворотов не знавала европейская история - и в 1756 году прусский король обращается с саксонцами с подчеркнутой обходительностью, как будто это уже почти что гогенцоллерновские владения.
Однако пока это все еще были лишь мечты на той случай, если события примут удивительно благоприятный для Пруссии оборот. Действительность же, как обычно, оказалась куда более разочаровывающей - единственное сражение кампании 1756 года продемонстрировало, что австрийская армия многому научилась со времен прошлой войны. В битве у Лобозиц прусской пехоте пришлось захватывать хорошо расположенные неприятельские позиции - потери были велики, а корпус врага лишь отброшен, но не разбит. Фридрих II, руководивший этой атакой, мог лично убедиться в том, что бои с австрийцами будут носить куда более упорный характер чем в прежних силезских кампаниях.
Не оправдались надежды и на платоническое участие Франции в противостоянии Берлина и австро-русской коалиции. После Лобозица французский посол покинул Пруссию - дипломатические отношения между Гогенцоллернами и Бурбонами были разорваны. И хотя до объявления войны оставалось еще несколько месяцев, отношение Версаля к "бранденбургскому маркграфу" приняло открыто враждебный характер - под вопросом оставался лишь размах военных усилий, которые французы намерены предпринять против Пруссии после завоевания Ганновера.
В самой империи положение Фридриха II было немногим лучше - кроме Ганновера и нескольких незначительных дворов, связанных с Гогенцоллернами династическими узами, остальные германские земли не поддержали Берлин. После того, как в январе 1757 года в Регенсбурге "курфюрст Фридрих" был осужден за нападение на курфюрста Августа, казалось, что империя и в самом деле выступит на подавление "бранденбургского мятежа". Император Франц I даже обратился к офицерам прусской армии, потребовав от них не служить более осужденному рейхстагом правителю - демонстративный жест, призванный еще сильнее подчеркнуть изолированное положение прусского короля. Но в действительности, все это не имело большого значения - "германская" или имперская армия, собранная Веной для войны с пруссаками, была едва ли большим, нежели второсортными вспомогательными войсками, а императорское обращение не заставило перейти на сторону Марии Терезии ни одного прусского офицера.
Просчитавшийся во многом, Фридрих II не ошибся в военно-стратегическом смысле - вторжение в Саксонию застало врасплох уже сформировавшийся австро-русский и формирующийся еще австро-французский союзы. Вена не сумела помешать королю занять Дрезден, а в Санкт-Петербурге никак не могли выступить на Кенигсберг раньше намеченного срока. Не готовыми оказались и французы, представлявшие себе войну в Центральной Европе совершенно иной. Расплатившись собственной репутацией и прибавив к числу своих военных противников Францию и Швецию, Фридрих II с достаточной основательностью мог утверждать, что ничуть не приблизил неизбежного, но с успехом избежал худшего. Ожидать того момента, когда "рыцарь зашатается в седле", как писал о Пруссии накануне войны саксонский канцлер, вероятно было бы для короля дипломатически или даже этически более выгодным, но кто бы дал гарантию того, что после войны в Берлине нашлись бы чернила для извлечения из всего этого неких политических преференций?