Карта
- и малая историческая форма в блоге. Второй, юбилейный выпуск.
Питт и Бони делят земшар.
Итак, братцы, карта у нас сегодня очень проста - чего там о ней говорить, все очевидно. А вот с моей МИФ-ой - еще нет, поскольку дело это у нас новое, хотя, как уже было сказано выше, и юбилейное. Ну, вы меня знаете, я мастак на шутки - это одна из них. Какой же юбилей, всего-то месяц прошел с первого поста? Верно, смех один - на этом и строился мой нехитрый расчет.
А я лишь еще раз напомню, что хотя почти все большие тексты тут, в блоге, лишь наброски, но мои миф-ы - это оборванцы даже среди них. Просто отдельные заметки, набрасываемый мною в свободное время, без структуры и слога. Заметки. Относитесь к ним со строгостью, если хотите, но без жестокости - как к маленьким деткам из работного дома XIX века. Вот они стоят перед вами - чумазые, с рано повзрослевшими лицами, уставшие после тяжелого рабочего дня. Судите их, раз у вас нет сердца!..
Ладно-ладно, я опять пошутил, но и в самом деле не ищите тут сколько-нибудь подробного изложения - это и в самом деле лишь отдельные замечания на отдельные же темы (вычитка не производится, опечатки отдам в добрые руки).
Теперь, когда мы подробно разобрали авторский замысел, переходим непосредственно к сегодняшнему посту - в нем французы, Наполеон и римляне.
Бюргерская критика революционной армии
Нестройный треск мушкетных выстрелов, звуки "Марсельезы" - и вот французские пехотинцы в рассыпном строю устремляются в стремительную атаку на неловкого врага, напрасно наводящего пушки и выстраивающегося в линии. Трехцветные знамена реют повсюду, молодые командиры воодушевленно призывают солдат к победе, в то время как на безопасном расстоянии от поля битвы старые и неспособные генералы недоуменно морщат лбы: "Почему мы опять проиграли?"
Такова, в общих чертах, картинка, возникающая у большинства при обсуждении походов Первой Республики в 1792 - 1797 гг. Молодость, энергия, воодушевление - с одной стороны, и рутинерство - с другой.
Магия этого образа очень сильна, тем более, что в основе любого хорошего мифа всегда лежит нечто настоящее, подлинное. Французские армии той эпохи действительно казались и на деле были куда более "энергичными", нежели противостоящие им коалиционные войска, но цена, уплаченная за это, была очень велика.
Вообще, если бы весь секрет французских побед заключался бы исключительно в рассыпном строю, а точнее - тех хаотических атаках, что так радуют кинорежиссеров всех времен, то прежде Бонапарта Европу бы давно покорили тирольские стрелки, кроаты или американские милиционеры из армии Вашингтона. Если бы один лишь революционный порыв стоил столь многого, то в 1870 г. армии Гамбетты сняли бы осаду с Парижа и освободили Францию от "немецких захватчиков".
Таких примеров можно подыскать еще очень много. Конечный успех Первой республики не доказывает в этом смысле ровно ничего, поскольку победу одержали и коммунистические вьетнамские войска, и движение моджахедов - и в первом, и втором случае чисто военные аспекты играли подчиненную роль. Военный триумф бездарного республиканского правительства, за контроль над которым развернулась крысиная борьба, сопровождавшаяся одами "Разуму" и террором, менее всего заключается в тактических премудростях революционной армии, узнавшей о них из богатого теоретического наследия XVIII века и прусского устава бурбонской армии 1791 года.
"Нация-исполин", поднявшаяся над Европой во весь рост благодаря наделению крестьян землей, открывшему дорогу мобилизациям, могла - как считалось - позволить себе все. Даже неспособность "управлять экономикой", давно бы уже сокрушившая и куда более крепкие режимы, в течении долгого времени оказывала на Францию благоприятный в военном отношении эффект - кто еще до 1794 года мог похвастаться миллионной армией? Только легендарные цари древности, да и то со слов греков, любивших "сочинять историю".
Конечно, значительная часть этой гигантской армии существовала уже только на бумаге, в списках - к этому времени сотни тысяч французских солдат уже пали в боях, на марше или стали жертвой отвратительной организации медицинско-санитарной службы, которая осталась таковой же (т.е. очень паршивой) и во времена Первой империи. Важно было не это, а то, что источник пополнений бил не переставая: конскрипция нивелировала значение всех поражений французов - разбитые в одном месте, они через какое-то время вновь атаковали в другом - и рано или поздно, но достигали успеха.
Cама возможность оперировать десятком армий одновременно ставила французов в выигрышное положение, придавая их операциям ту самую "энергичность", о которой так часто пишут. И в самом деле, зачем обучаться тонкому искусству маневра в духе XVIII века, если можно просто наступать, не задумываясь о потерях? Немногочисленным и с трудом пополнявшимся войскам союзников было крайне трудно противостоять такому напору - поток французских атак быстро размыл не слишком крепкую дамбу профессиональных войск коалиции и, например, к середине девяностых значительная часть противостоящих Итальянской армии Бонапарта австрийских войск уже состояла либо из милиционных по организации войск, либо из кадровых, но наполненных такими же плохо подготовленными призывниками.
Это во-первых, а во-вторых, тогдашнее "окружение" республиканской Франции кольцом монархических врагов существовало в основном в декларациях и публичных выступлениях членов того самого французского правительства, которое, собственно говоря, и развязало т.н. революционные войны. Фактически, дело обстояло так, что французским армиям тех лет приходилось вести войну главным образом против австрийских войск, весьма слабую поддержку которым на суше оказывала лишь Пруссия и то до 1795 года. Участие испанских, неаполитанских, голландских, имперских и даже английских войск носило еще более незначительный или кратковременный, и строго оборонительный характер - ни о каком марше на Париж и речи не шло, а неудачливый поход герцога Брауншвейгского в 1792 году вообще представлялся тогда скорее как полицейская операция.
С точки зрения опасности стратегического положения, силы противников и соотношения к ним собственных ресурсов, ситуация с якобинской Францией является бледным и жалким подобием той войны, что вел Фридрих Великий в 1756 - 1763 гг.
В-третьих, французская стратегия той эпохи (1792 - 1797) де-факто сводилась к непрестанному формированию все новых и новых армий, отправляемых на фронт с неизменной задачей разбить неприятеля и освободить ту или иную провинцию. Обсуждать всерьез директивы, обильно рассылаемые из Парижа просто смешно - по своей глубине они не слишком отличалась от указаний какого-нибудь бравого кавалерийского командира Тридцатилетней войны, с коротким напутствием отправляющего своих головорезов проверить на предмет добычи ряд ближайших деревень.
В-четвертых, как уже было сказано, французская "революционная тактика" сперва плясала между наличием большого количества бойцов с плохой выучкой и нехваткой офицеров, а затем использовала наработки французской королевской армии, в свою очередь опиравшейся на прусский опыт. Все то лучшее, что передала Республика режиму первого консула и императора Бонапарта было предметом самого широкого обсуждения еще в годы "американского мятежа" и, говоря строго, революционная горячка лишь помешала внедрению новых тактических форма, сделав "обучение" предельно дорогим.
В-пятых, служба в республиканской армии была недолгим и предъявлявшим весьма высокие требования к моральным принципам делом. Говоря проще, французские конскрипты дохли как мухи, но перед этим им предстояло творить бесчинства, от которых "феодальные армии абсолютистских монархий" уже были избавлены - во многом, за счет естественной реакции на бесчинства солдатни в эпоху Тридцатилетней войны.
За красивой "революционной картинкой" спрятались и огромные потери в собственных рядах (что, наряду с бегством из армии "эмигрантов", и послужило главной причиной быстрого омоложения офицерского состава армии), и чудовищное отношение к мирному населению (неизбежное при "войне без обозов") - "парадоксально", но "освобождая" народы Европы французская армия заработала себе чудовищную репутацию, вполне подтвердившую себя даже в 1815 году, во время "полета орла" к Ватерлоо. Во время этой кампании наполеоновские солдаты вели себя по отношению к бельгийцам так, что некоторые французские генералы опасались даже полного распада армии в пароксизме грабежей и убийств - а ведь это был довольно ограниченный по масштабам поход, руководимый лично Наполеоном.
Поэтому не стоит так уж восхищаться видом французского воинства Первой республики. Вы, дорогой мой читатель, вполне могли бы отслужить по контракту в армии какого-нибудь абсолютного монарха, где вам, возможно, грозила бы капральская палка (и, как правило, за дело), но не более того. Однако, окажись вы в рядах французской народной армии, где-нибудь в Вандее, под Тулоном или в Лионе... в Италии или Бельгии, на испанской границе или правом берегу Рейна - и ваша совесть подверглась бы большим испытаниям.
И вот с учетом всего этого "подвиги" французской революционной армии предстают уже в совсем ином свете. Подпирая сытым брюхом стол (в этом месте автор не намекает ни на кого, кроме себя и большинства читателей), сидя в тепле и безопасности, очень легко восхищаться тем, как "голодные и оборванные" республиканские войска, не имевшие обозов, лагерей с палатками и прочих "излишеств", "на штык" опрокидывали оробевшие линии австрийских мушкетеров, врываясь в Италию, Нидерланды или пробиваясь к Рейну.
Но лучше мысленно послать их черту, наведя пушку с зарядом картечи.
Всё относительно Бонапарта - без запятой
Всякий, кто берется обсуждать Наполеона, непременно должен проплыть между Сциллой восхищения и Харибдой осуждения. Говоря шире, говоря в общем - это испытание предназначено для всех, кто желает вывести оценочное суждение той или иной великой личности прошлого, но в случае с императором французов дело осложняется рядом фактором, не последнюю очередь в перечне которых играет самопиар последнего. Нельзя сказать, чтобы Наполеон был особенно искусен в этом деле - белые нитки всегда были видны за версту - но он был первым после долгого перерыва, да и французской нации его итальянские фокусы приходились по нраву до той поры, пока артиллерия союзников не начала бить по Парижу. Когда же все стихло, легенда начала жить на широкую ногу, уже не стесняясь ничем - мирные годы орлеанского "короля-груши" стали свидетелями бурного расцвета наполеоновского мифа. С той поры большинство исследователей и не думают проплывать между сестрами Посейдона, а прямо гребут либо к Сцилле (и таких большинство), либо к Харибде.
Поэтому давайте поступим как Кощей со своей иглой, только в обратном порядке. Разделим Наполеона на человека, политика и полководца, а последнего на стратега и тактика. Раз-раз и готово - вот он, лежит на тарелочке, аккуратно разрезанный на пять долек. Можно пробовать!
Как человек, он был притворявшимся французом итальянцем, со всеми вытекавшими из этого корсиканско-генуэзского факта последствиями. Храбрый, злопамятный, практик до мозга костей - теоретическое наследие "величайшего полководца в истории" до смешного мало, он "всего лишь" довел до ума работы XVIII века, приведя послереволюционную армию к кое-какому порядку - скорее "кое-какому", нежели "порядку".
Он не был жесток от природы, хотя и обладал свойственной своим землякам мстительностью, но вообразите на его месте душу куда более мелочную - какие бы просторы для жестокости открылись тогда ей? А так - тайная полиция, бессудные аресты, иногда громкие политические убийства, вроде "дела" бурбонского герцога или расстрела немецкого издателя, но все это не выходит за рамки обычного тиранствования, тем более "тиранствования многих", как во времена Республики, с ее царьками-комиссарами в провинциях.
В то же время, он не был и добр, в прямом значении этого слова. А ведь доброта украшает абсолютного монарха, тем более, что он имеет для ее проявления куда больше средств, чем самый наидемократический современный лидер, связанный по рукам и ногам партийной политикой, "культурой" отмены и прочими ограничениями. Даже итальянская сентиментальность проявлялась в нем не так часто - видимо, не без некоторых усилий со стороны самого Бонапарта - он был куда более надменен, чем стоило бы.
Дуче бы это понравилось - характеры Наполеона и Муссолини были действительно схожи между собой, даже их развитие - бурная артикуляция молодости, сменившаяся затем позой холодной отстраненности. Позой - но вполне отвечавшей их натурам. Чего у Муссолини не было, так это полководческого дарования и умения предельно концентрироваться на ближайшей задаче. Этими способностями Наполеон обладал в полной мере: доведя их до предела, он без всяких сантиментов оставлял испорченный инструмент, берясь за другой - тот факт, что его инструментами были армии, состоящие из десятков тысяч людей, его по всей видимости не слишком волновал. Он спокойно оставил "свою" Египетскую армию, состоящую из лучших частей Итальянской, а чуть позже, накануне Маренго, предпочел свежие формирования приведению в порядок разбитых австрийцами войск, собиравшихся у подножия Альп.
Да, берег он только Старую гвардию. Для остальных была фраза десяти тысячах солдат, которых он может позволить себе терять ежедневно. Или восьми тысячах солдат "для Испании". Пятидесяти тысячах солдат для Второй Польской кампании. Миллионе солдат в год. Вот этот подсчет потерь, как цены - он был характерен и для Муссолини, заявившего накануне вступления Италии в ВМВ о трех тысячах убитых, необходимых ему для присутствия на мирных переговорах с французами. Как мы хорошо знаем, оба стратега фатально недооценили предстоящие потери.
Политические дарования Бонапарта оценить не слишком легко - уж больно тесно они переплетены с успехами Наполеона-полководца. Без вторых не было бы первых, хотя вряд ли республиканский генерал сумел бы добиться того, что и первый консул, а затем и император. Тем не менее, Наполеон не просто уцелел при якобинцах, но и процветал, успев заработать репутацию революционного генерала, а после падения Робеспьера сумел пригодиться и новому правительству - все это требовало и способности чувствовать обстановку, и известных дипломатических навыков. "Солдатская простота" генерала оказалась таким же образом, что и серый сюртук императора - Наполеон показал, что знает французов не хуже, чем он знал своих итальянцев. Первых он лишь хвалил, а вторых - откровенно презирал (в чем тоже сходился с дорогим моему сердцу дуче).
Итак, мы уже поняли, что Наполеон вовсе не был новичком во франко-итальянской политике - когда надо, он пылко любил республику, а когда потребовалось - предал ее кости земле. Во внутренней политике ему было свойственно то, что мы, простые смертные, называем чутьем - аналитической способностью рассчитывать момент для возможного и отступать перед неодолимым. Иронично, что в этой области он проявил себя куда более способным, нежели как политический деятель европейского и мирового масштаба. Проблемой было то, что он совершенно не знал остальных народов, а потому постоянно ошибался в своих расчетах на англичан, голландцев, немцев, испанцев и даже шведов.
Попытка заменить каролингскую империю державой династии Бонапартов, рассадив родственников по европейским престолам, была обреченной изначально. Для универсальной монархии наполеоновское государство было слишком французским, а для французской империи - избыточным. Как это всегда и бывает, неразрешимая задача породила и совершенно ошибочные методы - катастрофическая Испанская кампания лишь наиболее яркий пример подобного. Пока Наполеон обладал преимуществом больших батальонов мобилизованных в национальную армию, уже получившую практический опыт - он мог тешить себя иллюзией успешности своей политики, но едва только такие же батальоны завелись - в разной форме - у испанцев, немцев и русских, как весь этот карточный домик рухнул, причем за два года, тогда как на его возведение потребовались двадцать лет и реки крови.
Как полководец, Наполеон, конечно, был очень силен. Само его присутствие на поле боя уже означало очень многое, хотя ему и случалось терпеть тактические поражения задолго до Ватерлоо - в Италии, Египте и на Дунае. Однако, единственная кампания, в которой он попытался заранее обеспечить свои войска достаточными запасами продовольствия, закончилась голодом и случаями каннибализма, а в целом, французская армия при Наполеоне отличалась предельно слабой дисциплиной вне поля боя - проще говоря, наполеоновские солдаты грабили не хуже робеспьеровских. В Испании это оказало влияние даже на "большую политику", а самоустранение императора от иберийской "проблемы", ограничившееся неловкими попытками хоть как-то скоординировать действия его маршалов, бросают тень на стратегические дарования Наполеона. Даже наступление на Москву после Смоленска меркнет на фоне олимпийского спокойствия Бонапарта, ежегодно терявшего в Испании около сотни тысяч солдат.
И это только армейские, близкие Наполеону вопросы - а была еще и морская стратегия. Впрочем, после 1805 года император ограничил свою "активность на море" (согласимся - несколько вынуждено), что даже пошло Франции на пользу - ее флот медленно терял боеспособность в портах, но англичанам приходилось нести тяжелый груз блокады и отвлекаться на малую, приватирскую войну, которая, разумеется, не могла сокрушить их господства на море, но была лучшим средством из тех, что могли себе позволить французы. Война 1812 года в Северной Америке отчасти была спровоцирована требованиями этой морской осады наполеоновской империи - таким образом, "бездействие" Бонапарта оказалось куда лучше его "энергичности".
Конечно, история стратегических талантов Наполеона не состоит из одних лишь неудач - неудача в Египте, провал в Карибском бассейне, несостоявшаяся высадка в Англии, Испанская катастрофа наружно отходят на второй план, когда речь заходит о создании Итальянского королевства, Рейнского союза и Варшавского герцогства, но политически первый и второй успех антагонизировали Вену и Берлин, а третий - еще и Санкт-Петербург. Вместе с Лондоном и Мадридом - это было многовато даже для Наполеона. Более осмотрительный политик сумел бы отделить преходящие факторы от постоянных и постичь Самую Главную Политическую Тайну всех времен и народов - самоограничение (кажется очень легким, а попробуйте реализовать на практике). Тем более, что начиная с 1807 года к этому императора подталкивали и в самой Франции, но, как и в начальные годы первого консульства, император принялся закрашивать карту Европы в династические цвета - с соответствующими последствиями.
Говоря предельно кратко - не стой за Бонапартом-императором Наполеон-полководец и мы бы сегодня оценивали его куда ниже Муссолини (и вновь я возвращаюсь к дуче), который догадывался о том, что он вовсе не величайший стратег всех времен и народов, а потому до 1940 года старался рисковать без вариантов со смертельных исходом.
Впрочем, осуждать Наполеона легко, а попробовали бы вы выиграть у него сражение или хотя бы сказать ему это в глаза? Многие пытались, да вышло далеко не у всех - одни, как Пишегрю, закончили в тюрьме, другие, как Моро, получили ядром в ногу. Альвинци, Мелас, Беннигсен, эрцгерцог Карл, Шварценберг (очень условно), Блюхер, Веллингтон - список командиров, одержавших тактические победы над Бонапартом не так уж мал, хотя в первых двух случаях общий итог боев был в пользу Наполеона (даже если разделять битву при Маренго на два сражения, что, кмк, несправедливо), а победа при Асперне не привела к решающим последствиям в ходе текущей кампании (хотя и имела большое значение в целом). Однако, настоящие результаты принесли только действия Кутузова (в 1812), не одержавшего над императором ни одной победы на поле боя, но выигравшего кампанию (и какую кампанию!), Блюхера, сделавшего кампанию 1813 года, сумевшего отразить атаки "монстра" при Лаоне и увлечь союзников на Париж в 1814, а в 1815 воврмя прийти на помощь железному герцогу, который и сокрушил элиту наполеоновской армии при Ватерлоо.
Наполеон-полководец был сильнее Бонапарта-стратега, но в цирке все же выступали ни они, а император-политик, уложивший в кампании 1809 года множество солдат ради сомнительной женитьбы на габсбургской принцессе. Наследника он все же получил, но при этом обкорнал Австрию так, что о реальном политическом союзе речи уже не шло - Талейран предупреждал его о последствиях такой политики, но император не любил умных - слишком умных - советников, а потому после 1807 года их у него становилось все меньше и меньше.
Кто скушал римскую Республику?
Справедливо ли обвинять во всем честолюбие Цезаря (Гая и Юлия), некстати поминая и гибель Цицерона от рук тупоумного Марка Антония, и Октавиана, с его мрачным Тиберием? Иначе говоря, был ли Рим торт, когда пришел салат? Говоря откровенно - нет. То есть, торт, конечно, был, но уже другой консистенции. Без орехов, без крема, без розочки.
Римская республика была уже тяжело больна во времена братьев Гракхов, а умерла при консульствах Мария и Суллы. В этом смысле, роль Цезаря в гражданских войнах, последовавших за распадом триумвиратов, была самой диадохской - несмотря на то, что и он, и Помпей апеллировали "к Сенату и народу Рима". Но где был этот народ?
Борьба между патрициями и плебеями, а фактически между условно консервативной аристократической олигархией и "народными трибунами" из нее же, неизбежно тянувшими Рим к монархии, после бурных, но плодотворных десятилетий накануне войн с греками и карфагенянами, выродилась - как и сам Рим - в состязания в популизме. Симптомы болезни были налицо - Республика, сокрушившая всех своих врагов, столкнулась с проблемой одичания и вырождения тех самых римских граждан, что ранее были основной ее могущества. Толпа, ставшая лицом Рима, требовала хлеба и зрелищ, все менее отличаясь в этом от миллионов рабов, ввозимых в Италию ото всюду.
Удивительное дело - земледелие стало продуктивным как никогда прежде, рабы внедрились в экономику куда глубже, чем современная робототехника, войны стали не более чем способом политиканов добиться триумфа (и неплохо заработать), а уже и средний класс исчезал, постепенно присоединяясь к люмпенам. Вместе с тем, аристократия - те самые фамилии, что заправляли делами Сената, - чувствовала себя увереннее, чем когда бы то ни было. А почему бы и нет?
Она заставила плебейских вожаков войти в систему, она объединила вокруг Рима сперва Центральную, затем Южную, а потом и Северную Италию. После этого римские легионы сокрушили несколько великих держав античности и превратили - для римлян и италиков - представление о внешней войне в нечто, напоминающее о забавной путанице среди тех американцев, что в свое время не смогли отличить Джорджию от Грузии.
Кто мог бы бросить вызов могуществу этой аристократии, ее управленческому опыту, ее готовности приниматься за любое дело, ее привычке к власти?
Нет, "порча нравов" не осталась незамеченной в кругу сановников, уже по праву рождения привычных повелевать, однако они смотрели на нее с некоторой отстраненностью олимпийцев, которых могли забавлять или возмущать поступки смертных, коротавших свои дни в мелких страстях, но испугать - никогда. Их плебейские противники, уже давно бывшие такими же представителями правящей олигархии, не уставали бичевать высокомерие патрициев, упадок нравов, но даже Катон не видел ничего дурного в наплыве дешевой рабской силы - между тем, она-то и была одной из главных действующих причин деградации старого римского общества, с его солдатом-пахарем.
Отставляя в сторону вопрос о неизбежности этого явления, равно как и невозможности вести мировую политику с армией крестьян, которым, как во времена Самнитских войн, надо было возвращаться домой для уборки урожая, отметим, что очевидное следствие этого процесса, а именно появление профессиональной армии, очевидно должно было стать одной из причин рождения монархии.
Другая причина, всегда сопутствующая человеческой истории, называлась глупость, поскольку чем меньше внешнего сопротивления ощущали государственные люди в римском Сенате, тем увеличивалась их самонадеянность, которая, как известно, предшествует любой катастрофе, что в частной, что и в общественной жизни.
Наконец, олимпийцы совершенно не желали принимать в расчет изменившиеся правила игры - о временах демонстративного ухода плебеев из города уже давно позабыли, да и риторика, вместе с целями, у их современных последователей уже сильно изменилась - на смену серьезным вопросам пришел популизм самого примитивного пошиба, в буквальном смысле апеллирующий к желудку толпы. Даже Гракхам, попытавшимся было восстановить "древнеримские доблести" (задача, к которой в свое время одинаково неудачно обращались и Макиавелли, и Муссолини) путем раздачи земельных участков бездельному городскому плебсу, приходилось апеллировать к своим слушателям обещанием провести "хлебный закон".
В конечном счете, все это выродилось в карикатурную гражданскую войну - пока еще в пределах городской черты Рима - и патрицианская аристократия, все еще располагавшая преимуществами лучшей сноровки и уже готовой организации не без труда, но все же подавила обе попытки реформировать Республику (133 г. до н.э.). Консулы опять одолели трибунов.
Вместе с тем, никто не замечал очевидного - самое позднее со времен окончания Второй Пунической войны, Рим окончательно перестал быть латинским аналогом греческого полиса и превратился в часть чего-то большего - в столицу государства италиков, большинство из которых все еще не имели римского гражданства. А ведь без их участия, пусть и скомпрометированного изменой Капуи, открывшей свои ворота Ганнибалу, Рим мог бы и не добиться такой тотальной победы над Карфагеном, так и не успевшим превратить - политически - свои африканские владения в подобие римской Италии. Сфокусировавшись на внутриримских вопросах, Сенат как бы "позабыл" об Италии - это ослепление будет определенным образом сказываться и во времена борьбы Цезаря с Помпеем.
А в тот момент торжествующей аристократической группировке и страшном сне не могло представиться, что ее победный шаг будет нарушен жалким камешком - войной с Нумидией! Примитивное африканское государство, некогда зависимо от Карфагена, которому нумидийские царьки предоставляли свою великолепную легкую конницу, давно уже служило для Рима предметом ни к чему не обязывающих интриг - никто и помыслить не мог о том, что с нумидийцами придется воевать. Между тем, в этой стране обнаружился свой генерал Норьега, причем куда более способный чем его панамский коллега из XX века.
Югуртианская война, получившая свое название в честь нумидийского царя, не пожелавшего исполнить волю Рима и разделить свое царство с братьями, больно ударила по правящей олигархии - как это часто бывает, военные неудачи привели к падению престижа правительства, хотя и не несшего непосредственную ответственность за тактические промахи своих командиров, но безусловно являющегося частью общей системы, повинной в том числе и в той безответственной самонадеянности, с которой римляне вступили в войну с нумидийским правителем.
Однако, куда большие упреки вызывало даже не неудачное начало кампании в Африке, а та атмосфера абсолютной продажности, что окружала все, связанное с Югуртианской войной. С Югуртой велись бесконечные переговоры, затягивание которых, как убежденно считали в Риме, изрядно стимулировалось взятками: символом продажности Сената стал знаменитый визит Югурты в столицу Республики, случившийся уже после того, как войска нумидийца нанесли римлянам несколько чувствительных ударов. Вообразить себе такое прежде было попросту невозможно - начавший войну с Римом мог появиться в городе только в цепях, как участник триумфа победившего его полководца.
Теперь же варварский правитель спокойно, не без иронии, ответил на вопросы в Сенате и преспокойно покинул город.
Разумеется, война вскоре возобновилась - даже правящая партия не желала мира, а потому, едва отбившись от нападок оппозиции, было решено покончить с Югуртой - и проблемой, начавшей уже выходить за рамки африканских дел - быстрым, решительным ударом. Как и обычно, после этих слов произошла катастрофа - римское войско окружили и принудили к позорной эвакуации, хотя осторожничавший царь и не желал обострять отношений с республикой в целом.
Но теперь уже ему предстояло извлечь кое-какой урок, суть которого сводилась к тому, что мудрость животного и мудрость человека - это две разные мудрости. Югурта был хитер, удачлив и явно не без способностей, но он явно не сумел оценил черты, переходить которую было просто нельзя - все победы царя привели к тому, что последние кампании он вел уже без всякой основательной надежды на будущее, просто оттягивая неизбежный конец.
Между тем в Риме не без труда смогли найти консула славящегося своей неподкупностью - несмотря на всю смехотворность представлений о том, что теперь, после всех событий, кто-то из римских государственных мужей рискнет репутацией и попытается договориться с Югуртой, всеобщее недоверие в Вечном городе уже достигло той стадии, когда голос разума попросту не слышен - и отправить его с войском в Африку. Правящая партия надеялась, что конечная победа, пусть даже и "подпорченная" поражениями и "коррупционными скандалами" первых лет, восстановит прежнее положение и избавит ее от жестокой критики, явно выходивший за узкие пределы обсуждения военных вопросов.
Однако, даже несмотря на то, что консул Метелл не брал взяток, быстро покончить с Югуртой не удалось и ему - сражаясь уже за свою жизнь, нумидиец повел изнурительную партизанскую войну, исход которой, тем не менее, был вполне определен. Вполне - но в Сенате и Риме напряженно ждали конечного результата, т.е. поимки Югурты, а он все не наступал и не наступал. Наконец, Метелл вынужден был покинуть Африку, а на сцене появился человек, которого и в самом деле можно назвать могильщиком Республики - в той малой степени, за которую вообще может отвечать отдельная, пусть даже и очень выдающаяся личность в истории.
Марий - римский гражданин из итальянской провинции, умевший при необходимости напускать на себя вид бывало солдата (которым он, в общем-то и являлся), в конечном счете стал кем-то вроде античного Кромвеля, без политических талантов и религиозности последнего. За вычетом этого, у Мария осталось бы не так много, не будь он честолюбцем, умеющим приноровиться к антиэлитарному движению тех лет. Вместо "ешь богатых" лозунгом дня стало "ешь патрициев" и простой, безыскусный служака, в течение многих лет подвизавшийся на вторых ролях у плебейской оппозиции в Риме, наконец-то получил должность консула (хлеб был роздан, равно как и обещания) и принял командование над африканскими войсками.
Но и ему не удалось закончить дело тут же, хотя Марий, будучи легатом в войске Металла, хорошо знал театр военных действий. Прошло еще два года, прежде чем командующий его конницей патриций Сулла сумел привести схваченного Югурту в римский лагерь. Царю, долго время игравшему с Римом в кошки-мышки, теперь оставалось лишь разделить с Марием триумф и встретиться с палачом (104 год до н.э.).
Между тем, в это время Италии угрожало кое-что похуже партизанской войны в Африке - германские племена кимвров и тевтонов, кампания против которых совершенно не давалась римским полководцам. Однако, если неудачи в войне с Югуртой все же носили локальный, местный характер и отзывались в Риме исключительно как способ уязвить политических оппонентов, то несколько громких поражений, размах которых напоминал о печальных временах Второй Пунической, уже явно выходили за пределы обычной войны с варварами.
Надо отдать должное аристократической партии если не за ее способности управлять, то хотя бы за ту цепкость, с которой она удерживала власть. Потребовалось немалое давление и новые неудачи римского войска, прежде чем Марий получил командование (разделив его с консулом-патрицием) над легионами, направленными против германских племен. Потребовалось несколько ожесточенных сражений (некоторые из которых опять закончились поражениями) - и немалое численное превосходство, прежде чем вторгшиеся уже и в Италию, и в Испанию германцы были окончательно разбиты.
И вот теперь Марий...
...
В этом месте летописец и сказитель Тыква-Горбушкин страшно зевнул и уже засыпая сказал: "В следующий раз продолжим... про Сенат, про Митридата, про Фримбию эдакую..."
Молодецкий храп заглушил рыдания читателей.
Питт и Бони делят земшар.
Итак, братцы, карта у нас сегодня очень проста - чего там о ней говорить, все очевидно. А вот с моей МИФ-ой - еще нет, поскольку дело это у нас новое, хотя, как уже было сказано выше, и юбилейное. Ну, вы меня знаете, я мастак на шутки - это одна из них. Какой же юбилей, всего-то месяц прошел с первого поста? Верно, смех один - на этом и строился мой нехитрый расчет.
А я лишь еще раз напомню, что хотя почти все большие тексты тут, в блоге, лишь наброски, но мои миф-ы - это оборванцы даже среди них. Просто отдельные заметки, набрасываемый мною в свободное время, без структуры и слога. Заметки. Относитесь к ним со строгостью, если хотите, но без жестокости - как к маленьким деткам из работного дома XIX века. Вот они стоят перед вами - чумазые, с рано повзрослевшими лицами, уставшие после тяжелого рабочего дня. Судите их, раз у вас нет сердца!..
Ладно-ладно, я опять пошутил, но и в самом деле не ищите тут сколько-нибудь подробного изложения - это и в самом деле лишь отдельные замечания на отдельные же темы (вычитка не производится, опечатки отдам в добрые руки).
Теперь, когда мы подробно разобрали авторский замысел, переходим непосредственно к сегодняшнему посту - в нем французы, Наполеон и римляне.
Бюргерская критика революционной армии
Нестройный треск мушкетных выстрелов, звуки "Марсельезы" - и вот французские пехотинцы в рассыпном строю устремляются в стремительную атаку на неловкого врага, напрасно наводящего пушки и выстраивающегося в линии. Трехцветные знамена реют повсюду, молодые командиры воодушевленно призывают солдат к победе, в то время как на безопасном расстоянии от поля битвы старые и неспособные генералы недоуменно морщат лбы: "Почему мы опять проиграли?"
Такова, в общих чертах, картинка, возникающая у большинства при обсуждении походов Первой Республики в 1792 - 1797 гг. Молодость, энергия, воодушевление - с одной стороны, и рутинерство - с другой.
Магия этого образа очень сильна, тем более, что в основе любого хорошего мифа всегда лежит нечто настоящее, подлинное. Французские армии той эпохи действительно казались и на деле были куда более "энергичными", нежели противостоящие им коалиционные войска, но цена, уплаченная за это, была очень велика.
Вообще, если бы весь секрет французских побед заключался бы исключительно в рассыпном строю, а точнее - тех хаотических атаках, что так радуют кинорежиссеров всех времен, то прежде Бонапарта Европу бы давно покорили тирольские стрелки, кроаты или американские милиционеры из армии Вашингтона. Если бы один лишь революционный порыв стоил столь многого, то в 1870 г. армии Гамбетты сняли бы осаду с Парижа и освободили Францию от "немецких захватчиков".
Таких примеров можно подыскать еще очень много. Конечный успех Первой республики не доказывает в этом смысле ровно ничего, поскольку победу одержали и коммунистические вьетнамские войска, и движение моджахедов - и в первом, и втором случае чисто военные аспекты играли подчиненную роль. Военный триумф бездарного республиканского правительства, за контроль над которым развернулась крысиная борьба, сопровождавшаяся одами "Разуму" и террором, менее всего заключается в тактических премудростях революционной армии, узнавшей о них из богатого теоретического наследия XVIII века и прусского устава бурбонской армии 1791 года.
"Нация-исполин", поднявшаяся над Европой во весь рост благодаря наделению крестьян землей, открывшему дорогу мобилизациям, могла - как считалось - позволить себе все. Даже неспособность "управлять экономикой", давно бы уже сокрушившая и куда более крепкие режимы, в течении долгого времени оказывала на Францию благоприятный в военном отношении эффект - кто еще до 1794 года мог похвастаться миллионной армией? Только легендарные цари древности, да и то со слов греков, любивших "сочинять историю".
Конечно, значительная часть этой гигантской армии существовала уже только на бумаге, в списках - к этому времени сотни тысяч французских солдат уже пали в боях, на марше или стали жертвой отвратительной организации медицинско-санитарной службы, которая осталась таковой же (т.е. очень паршивой) и во времена Первой империи. Важно было не это, а то, что источник пополнений бил не переставая: конскрипция нивелировала значение всех поражений французов - разбитые в одном месте, они через какое-то время вновь атаковали в другом - и рано или поздно, но достигали успеха.
Cама возможность оперировать десятком армий одновременно ставила французов в выигрышное положение, придавая их операциям ту самую "энергичность", о которой так часто пишут. И в самом деле, зачем обучаться тонкому искусству маневра в духе XVIII века, если можно просто наступать, не задумываясь о потерях? Немногочисленным и с трудом пополнявшимся войскам союзников было крайне трудно противостоять такому напору - поток французских атак быстро размыл не слишком крепкую дамбу профессиональных войск коалиции и, например, к середине девяностых значительная часть противостоящих Итальянской армии Бонапарта австрийских войск уже состояла либо из милиционных по организации войск, либо из кадровых, но наполненных такими же плохо подготовленными призывниками.
Это во-первых, а во-вторых, тогдашнее "окружение" республиканской Франции кольцом монархических врагов существовало в основном в декларациях и публичных выступлениях членов того самого французского правительства, которое, собственно говоря, и развязало т.н. революционные войны. Фактически, дело обстояло так, что французским армиям тех лет приходилось вести войну главным образом против австрийских войск, весьма слабую поддержку которым на суше оказывала лишь Пруссия и то до 1795 года. Участие испанских, неаполитанских, голландских, имперских и даже английских войск носило еще более незначительный или кратковременный, и строго оборонительный характер - ни о каком марше на Париж и речи не шло, а неудачливый поход герцога Брауншвейгского в 1792 году вообще представлялся тогда скорее как полицейская операция.
С точки зрения опасности стратегического положения, силы противников и соотношения к ним собственных ресурсов, ситуация с якобинской Францией является бледным и жалким подобием той войны, что вел Фридрих Великий в 1756 - 1763 гг.
В-третьих, французская стратегия той эпохи (1792 - 1797) де-факто сводилась к непрестанному формированию все новых и новых армий, отправляемых на фронт с неизменной задачей разбить неприятеля и освободить ту или иную провинцию. Обсуждать всерьез директивы, обильно рассылаемые из Парижа просто смешно - по своей глубине они не слишком отличалась от указаний какого-нибудь бравого кавалерийского командира Тридцатилетней войны, с коротким напутствием отправляющего своих головорезов проверить на предмет добычи ряд ближайших деревень.
В-четвертых, как уже было сказано, французская "революционная тактика" сперва плясала между наличием большого количества бойцов с плохой выучкой и нехваткой офицеров, а затем использовала наработки французской королевской армии, в свою очередь опиравшейся на прусский опыт. Все то лучшее, что передала Республика режиму первого консула и императора Бонапарта было предметом самого широкого обсуждения еще в годы "американского мятежа" и, говоря строго, революционная горячка лишь помешала внедрению новых тактических форма, сделав "обучение" предельно дорогим.
В-пятых, служба в республиканской армии была недолгим и предъявлявшим весьма высокие требования к моральным принципам делом. Говоря проще, французские конскрипты дохли как мухи, но перед этим им предстояло творить бесчинства, от которых "феодальные армии абсолютистских монархий" уже были избавлены - во многом, за счет естественной реакции на бесчинства солдатни в эпоху Тридцатилетней войны.
За красивой "революционной картинкой" спрятались и огромные потери в собственных рядах (что, наряду с бегством из армии "эмигрантов", и послужило главной причиной быстрого омоложения офицерского состава армии), и чудовищное отношение к мирному населению (неизбежное при "войне без обозов") - "парадоксально", но "освобождая" народы Европы французская армия заработала себе чудовищную репутацию, вполне подтвердившую себя даже в 1815 году, во время "полета орла" к Ватерлоо. Во время этой кампании наполеоновские солдаты вели себя по отношению к бельгийцам так, что некоторые французские генералы опасались даже полного распада армии в пароксизме грабежей и убийств - а ведь это был довольно ограниченный по масштабам поход, руководимый лично Наполеоном.
Поэтому не стоит так уж восхищаться видом французского воинства Первой республики. Вы, дорогой мой читатель, вполне могли бы отслужить по контракту в армии какого-нибудь абсолютного монарха, где вам, возможно, грозила бы капральская палка (и, как правило, за дело), но не более того. Однако, окажись вы в рядах французской народной армии, где-нибудь в Вандее, под Тулоном или в Лионе... в Италии или Бельгии, на испанской границе или правом берегу Рейна - и ваша совесть подверглась бы большим испытаниям.
И вот с учетом всего этого "подвиги" французской революционной армии предстают уже в совсем ином свете. Подпирая сытым брюхом стол (в этом месте автор не намекает ни на кого, кроме себя и большинства читателей), сидя в тепле и безопасности, очень легко восхищаться тем, как "голодные и оборванные" республиканские войска, не имевшие обозов, лагерей с палатками и прочих "излишеств", "на штык" опрокидывали оробевшие линии австрийских мушкетеров, врываясь в Италию, Нидерланды или пробиваясь к Рейну.
Но лучше мысленно послать их черту, наведя пушку с зарядом картечи.
Всё относительно Бонапарта - без запятой
Всякий, кто берется обсуждать Наполеона, непременно должен проплыть между Сциллой восхищения и Харибдой осуждения. Говоря шире, говоря в общем - это испытание предназначено для всех, кто желает вывести оценочное суждение той или иной великой личности прошлого, но в случае с императором французов дело осложняется рядом фактором, не последнюю очередь в перечне которых играет самопиар последнего. Нельзя сказать, чтобы Наполеон был особенно искусен в этом деле - белые нитки всегда были видны за версту - но он был первым после долгого перерыва, да и французской нации его итальянские фокусы приходились по нраву до той поры, пока артиллерия союзников не начала бить по Парижу. Когда же все стихло, легенда начала жить на широкую ногу, уже не стесняясь ничем - мирные годы орлеанского "короля-груши" стали свидетелями бурного расцвета наполеоновского мифа. С той поры большинство исследователей и не думают проплывать между сестрами Посейдона, а прямо гребут либо к Сцилле (и таких большинство), либо к Харибде.
Поэтому давайте поступим как Кощей со своей иглой, только в обратном порядке. Разделим Наполеона на человека, политика и полководца, а последнего на стратега и тактика. Раз-раз и готово - вот он, лежит на тарелочке, аккуратно разрезанный на пять долек. Можно пробовать!
Как человек, он был притворявшимся французом итальянцем, со всеми вытекавшими из этого корсиканско-генуэзского факта последствиями. Храбрый, злопамятный, практик до мозга костей - теоретическое наследие "величайшего полководца в истории" до смешного мало, он "всего лишь" довел до ума работы XVIII века, приведя послереволюционную армию к кое-какому порядку - скорее "кое-какому", нежели "порядку".
Он не был жесток от природы, хотя и обладал свойственной своим землякам мстительностью, но вообразите на его месте душу куда более мелочную - какие бы просторы для жестокости открылись тогда ей? А так - тайная полиция, бессудные аресты, иногда громкие политические убийства, вроде "дела" бурбонского герцога или расстрела немецкого издателя, но все это не выходит за рамки обычного тиранствования, тем более "тиранствования многих", как во времена Республики, с ее царьками-комиссарами в провинциях.
В то же время, он не был и добр, в прямом значении этого слова. А ведь доброта украшает абсолютного монарха, тем более, что он имеет для ее проявления куда больше средств, чем самый наидемократический современный лидер, связанный по рукам и ногам партийной политикой, "культурой" отмены и прочими ограничениями. Даже итальянская сентиментальность проявлялась в нем не так часто - видимо, не без некоторых усилий со стороны самого Бонапарта - он был куда более надменен, чем стоило бы.
Дуче бы это понравилось - характеры Наполеона и Муссолини были действительно схожи между собой, даже их развитие - бурная артикуляция молодости, сменившаяся затем позой холодной отстраненности. Позой - но вполне отвечавшей их натурам. Чего у Муссолини не было, так это полководческого дарования и умения предельно концентрироваться на ближайшей задаче. Этими способностями Наполеон обладал в полной мере: доведя их до предела, он без всяких сантиментов оставлял испорченный инструмент, берясь за другой - тот факт, что его инструментами были армии, состоящие из десятков тысяч людей, его по всей видимости не слишком волновал. Он спокойно оставил "свою" Египетскую армию, состоящую из лучших частей Итальянской, а чуть позже, накануне Маренго, предпочел свежие формирования приведению в порядок разбитых австрийцами войск, собиравшихся у подножия Альп.
Да, берег он только Старую гвардию. Для остальных была фраза десяти тысячах солдат, которых он может позволить себе терять ежедневно. Или восьми тысячах солдат "для Испании". Пятидесяти тысячах солдат для Второй Польской кампании. Миллионе солдат в год. Вот этот подсчет потерь, как цены - он был характерен и для Муссолини, заявившего накануне вступления Италии в ВМВ о трех тысячах убитых, необходимых ему для присутствия на мирных переговорах с французами. Как мы хорошо знаем, оба стратега фатально недооценили предстоящие потери.
Политические дарования Бонапарта оценить не слишком легко - уж больно тесно они переплетены с успехами Наполеона-полководца. Без вторых не было бы первых, хотя вряд ли республиканский генерал сумел бы добиться того, что и первый консул, а затем и император. Тем не менее, Наполеон не просто уцелел при якобинцах, но и процветал, успев заработать репутацию революционного генерала, а после падения Робеспьера сумел пригодиться и новому правительству - все это требовало и способности чувствовать обстановку, и известных дипломатических навыков. "Солдатская простота" генерала оказалась таким же образом, что и серый сюртук императора - Наполеон показал, что знает французов не хуже, чем он знал своих итальянцев. Первых он лишь хвалил, а вторых - откровенно презирал (в чем тоже сходился с дорогим моему сердцу дуче).
Итак, мы уже поняли, что Наполеон вовсе не был новичком во франко-итальянской политике - когда надо, он пылко любил республику, а когда потребовалось - предал ее кости земле. Во внутренней политике ему было свойственно то, что мы, простые смертные, называем чутьем - аналитической способностью рассчитывать момент для возможного и отступать перед неодолимым. Иронично, что в этой области он проявил себя куда более способным, нежели как политический деятель европейского и мирового масштаба. Проблемой было то, что он совершенно не знал остальных народов, а потому постоянно ошибался в своих расчетах на англичан, голландцев, немцев, испанцев и даже шведов.
Попытка заменить каролингскую империю державой династии Бонапартов, рассадив родственников по европейским престолам, была обреченной изначально. Для универсальной монархии наполеоновское государство было слишком французским, а для французской империи - избыточным. Как это всегда и бывает, неразрешимая задача породила и совершенно ошибочные методы - катастрофическая Испанская кампания лишь наиболее яркий пример подобного. Пока Наполеон обладал преимуществом больших батальонов мобилизованных в национальную армию, уже получившую практический опыт - он мог тешить себя иллюзией успешности своей политики, но едва только такие же батальоны завелись - в разной форме - у испанцев, немцев и русских, как весь этот карточный домик рухнул, причем за два года, тогда как на его возведение потребовались двадцать лет и реки крови.
Как полководец, Наполеон, конечно, был очень силен. Само его присутствие на поле боя уже означало очень многое, хотя ему и случалось терпеть тактические поражения задолго до Ватерлоо - в Италии, Египте и на Дунае. Однако, единственная кампания, в которой он попытался заранее обеспечить свои войска достаточными запасами продовольствия, закончилась голодом и случаями каннибализма, а в целом, французская армия при Наполеоне отличалась предельно слабой дисциплиной вне поля боя - проще говоря, наполеоновские солдаты грабили не хуже робеспьеровских. В Испании это оказало влияние даже на "большую политику", а самоустранение императора от иберийской "проблемы", ограничившееся неловкими попытками хоть как-то скоординировать действия его маршалов, бросают тень на стратегические дарования Наполеона. Даже наступление на Москву после Смоленска меркнет на фоне олимпийского спокойствия Бонапарта, ежегодно терявшего в Испании около сотни тысяч солдат.
И это только армейские, близкие Наполеону вопросы - а была еще и морская стратегия. Впрочем, после 1805 года император ограничил свою "активность на море" (согласимся - несколько вынуждено), что даже пошло Франции на пользу - ее флот медленно терял боеспособность в портах, но англичанам приходилось нести тяжелый груз блокады и отвлекаться на малую, приватирскую войну, которая, разумеется, не могла сокрушить их господства на море, но была лучшим средством из тех, что могли себе позволить французы. Война 1812 года в Северной Америке отчасти была спровоцирована требованиями этой морской осады наполеоновской империи - таким образом, "бездействие" Бонапарта оказалось куда лучше его "энергичности".
Конечно, история стратегических талантов Наполеона не состоит из одних лишь неудач - неудача в Египте, провал в Карибском бассейне, несостоявшаяся высадка в Англии, Испанская катастрофа наружно отходят на второй план, когда речь заходит о создании Итальянского королевства, Рейнского союза и Варшавского герцогства, но политически первый и второй успех антагонизировали Вену и Берлин, а третий - еще и Санкт-Петербург. Вместе с Лондоном и Мадридом - это было многовато даже для Наполеона. Более осмотрительный политик сумел бы отделить преходящие факторы от постоянных и постичь Самую Главную Политическую Тайну всех времен и народов - самоограничение (кажется очень легким, а попробуйте реализовать на практике). Тем более, что начиная с 1807 года к этому императора подталкивали и в самой Франции, но, как и в начальные годы первого консульства, император принялся закрашивать карту Европы в династические цвета - с соответствующими последствиями.
Говоря предельно кратко - не стой за Бонапартом-императором Наполеон-полководец и мы бы сегодня оценивали его куда ниже Муссолини (и вновь я возвращаюсь к дуче), который догадывался о том, что он вовсе не величайший стратег всех времен и народов, а потому до 1940 года старался рисковать без вариантов со смертельных исходом.
Впрочем, осуждать Наполеона легко, а попробовали бы вы выиграть у него сражение или хотя бы сказать ему это в глаза? Многие пытались, да вышло далеко не у всех - одни, как Пишегрю, закончили в тюрьме, другие, как Моро, получили ядром в ногу. Альвинци, Мелас, Беннигсен, эрцгерцог Карл, Шварценберг (очень условно), Блюхер, Веллингтон - список командиров, одержавших тактические победы над Бонапартом не так уж мал, хотя в первых двух случаях общий итог боев был в пользу Наполеона (даже если разделять битву при Маренго на два сражения, что, кмк, несправедливо), а победа при Асперне не привела к решающим последствиям в ходе текущей кампании (хотя и имела большое значение в целом). Однако, настоящие результаты принесли только действия Кутузова (в 1812), не одержавшего над императором ни одной победы на поле боя, но выигравшего кампанию (и какую кампанию!), Блюхера, сделавшего кампанию 1813 года, сумевшего отразить атаки "монстра" при Лаоне и увлечь союзников на Париж в 1814, а в 1815 воврмя прийти на помощь железному герцогу, который и сокрушил элиту наполеоновской армии при Ватерлоо.
Наполеон-полководец был сильнее Бонапарта-стратега, но в цирке все же выступали ни они, а император-политик, уложивший в кампании 1809 года множество солдат ради сомнительной женитьбы на габсбургской принцессе. Наследника он все же получил, но при этом обкорнал Австрию так, что о реальном политическом союзе речи уже не шло - Талейран предупреждал его о последствиях такой политики, но император не любил умных - слишком умных - советников, а потому после 1807 года их у него становилось все меньше и меньше.
Кто скушал римскую Республику?
Справедливо ли обвинять во всем честолюбие Цезаря (Гая и Юлия), некстати поминая и гибель Цицерона от рук тупоумного Марка Антония, и Октавиана, с его мрачным Тиберием? Иначе говоря, был ли Рим торт, когда пришел салат? Говоря откровенно - нет. То есть, торт, конечно, был, но уже другой консистенции. Без орехов, без крема, без розочки.
Римская республика была уже тяжело больна во времена братьев Гракхов, а умерла при консульствах Мария и Суллы. В этом смысле, роль Цезаря в гражданских войнах, последовавших за распадом триумвиратов, была самой диадохской - несмотря на то, что и он, и Помпей апеллировали "к Сенату и народу Рима". Но где был этот народ?
Борьба между патрициями и плебеями, а фактически между условно консервативной аристократической олигархией и "народными трибунами" из нее же, неизбежно тянувшими Рим к монархии, после бурных, но плодотворных десятилетий накануне войн с греками и карфагенянами, выродилась - как и сам Рим - в состязания в популизме. Симптомы болезни были налицо - Республика, сокрушившая всех своих врагов, столкнулась с проблемой одичания и вырождения тех самых римских граждан, что ранее были основной ее могущества. Толпа, ставшая лицом Рима, требовала хлеба и зрелищ, все менее отличаясь в этом от миллионов рабов, ввозимых в Италию ото всюду.
Удивительное дело - земледелие стало продуктивным как никогда прежде, рабы внедрились в экономику куда глубже, чем современная робототехника, войны стали не более чем способом политиканов добиться триумфа (и неплохо заработать), а уже и средний класс исчезал, постепенно присоединяясь к люмпенам. Вместе с тем, аристократия - те самые фамилии, что заправляли делами Сената, - чувствовала себя увереннее, чем когда бы то ни было. А почему бы и нет?
Она заставила плебейских вожаков войти в систему, она объединила вокруг Рима сперва Центральную, затем Южную, а потом и Северную Италию. После этого римские легионы сокрушили несколько великих держав античности и превратили - для римлян и италиков - представление о внешней войне в нечто, напоминающее о забавной путанице среди тех американцев, что в свое время не смогли отличить Джорджию от Грузии.
Кто мог бы бросить вызов могуществу этой аристократии, ее управленческому опыту, ее готовности приниматься за любое дело, ее привычке к власти?
Нет, "порча нравов" не осталась незамеченной в кругу сановников, уже по праву рождения привычных повелевать, однако они смотрели на нее с некоторой отстраненностью олимпийцев, которых могли забавлять или возмущать поступки смертных, коротавших свои дни в мелких страстях, но испугать - никогда. Их плебейские противники, уже давно бывшие такими же представителями правящей олигархии, не уставали бичевать высокомерие патрициев, упадок нравов, но даже Катон не видел ничего дурного в наплыве дешевой рабской силы - между тем, она-то и была одной из главных действующих причин деградации старого римского общества, с его солдатом-пахарем.
Отставляя в сторону вопрос о неизбежности этого явления, равно как и невозможности вести мировую политику с армией крестьян, которым, как во времена Самнитских войн, надо было возвращаться домой для уборки урожая, отметим, что очевидное следствие этого процесса, а именно появление профессиональной армии, очевидно должно было стать одной из причин рождения монархии.
Другая причина, всегда сопутствующая человеческой истории, называлась глупость, поскольку чем меньше внешнего сопротивления ощущали государственные люди в римском Сенате, тем увеличивалась их самонадеянность, которая, как известно, предшествует любой катастрофе, что в частной, что и в общественной жизни.
Наконец, олимпийцы совершенно не желали принимать в расчет изменившиеся правила игры - о временах демонстративного ухода плебеев из города уже давно позабыли, да и риторика, вместе с целями, у их современных последователей уже сильно изменилась - на смену серьезным вопросам пришел популизм самого примитивного пошиба, в буквальном смысле апеллирующий к желудку толпы. Даже Гракхам, попытавшимся было восстановить "древнеримские доблести" (задача, к которой в свое время одинаково неудачно обращались и Макиавелли, и Муссолини) путем раздачи земельных участков бездельному городскому плебсу, приходилось апеллировать к своим слушателям обещанием провести "хлебный закон".
В конечном счете, все это выродилось в карикатурную гражданскую войну - пока еще в пределах городской черты Рима - и патрицианская аристократия, все еще располагавшая преимуществами лучшей сноровки и уже готовой организации не без труда, но все же подавила обе попытки реформировать Республику (133 г. до н.э.). Консулы опять одолели трибунов.
Вместе с тем, никто не замечал очевидного - самое позднее со времен окончания Второй Пунической войны, Рим окончательно перестал быть латинским аналогом греческого полиса и превратился в часть чего-то большего - в столицу государства италиков, большинство из которых все еще не имели римского гражданства. А ведь без их участия, пусть и скомпрометированного изменой Капуи, открывшей свои ворота Ганнибалу, Рим мог бы и не добиться такой тотальной победы над Карфагеном, так и не успевшим превратить - политически - свои африканские владения в подобие римской Италии. Сфокусировавшись на внутриримских вопросах, Сенат как бы "позабыл" об Италии - это ослепление будет определенным образом сказываться и во времена борьбы Цезаря с Помпеем.
А в тот момент торжествующей аристократической группировке и страшном сне не могло представиться, что ее победный шаг будет нарушен жалким камешком - войной с Нумидией! Примитивное африканское государство, некогда зависимо от Карфагена, которому нумидийские царьки предоставляли свою великолепную легкую конницу, давно уже служило для Рима предметом ни к чему не обязывающих интриг - никто и помыслить не мог о том, что с нумидийцами придется воевать. Между тем, в этой стране обнаружился свой генерал Норьега, причем куда более способный чем его панамский коллега из XX века.
Югуртианская война, получившая свое название в честь нумидийского царя, не пожелавшего исполнить волю Рима и разделить свое царство с братьями, больно ударила по правящей олигархии - как это часто бывает, военные неудачи привели к падению престижа правительства, хотя и не несшего непосредственную ответственность за тактические промахи своих командиров, но безусловно являющегося частью общей системы, повинной в том числе и в той безответственной самонадеянности, с которой римляне вступили в войну с нумидийским правителем.
Однако, куда большие упреки вызывало даже не неудачное начало кампании в Африке, а та атмосфера абсолютной продажности, что окружала все, связанное с Югуртианской войной. С Югуртой велись бесконечные переговоры, затягивание которых, как убежденно считали в Риме, изрядно стимулировалось взятками: символом продажности Сената стал знаменитый визит Югурты в столицу Республики, случившийся уже после того, как войска нумидийца нанесли римлянам несколько чувствительных ударов. Вообразить себе такое прежде было попросту невозможно - начавший войну с Римом мог появиться в городе только в цепях, как участник триумфа победившего его полководца.
Теперь же варварский правитель спокойно, не без иронии, ответил на вопросы в Сенате и преспокойно покинул город.
Разумеется, война вскоре возобновилась - даже правящая партия не желала мира, а потому, едва отбившись от нападок оппозиции, было решено покончить с Югуртой - и проблемой, начавшей уже выходить за рамки африканских дел - быстрым, решительным ударом. Как и обычно, после этих слов произошла катастрофа - римское войско окружили и принудили к позорной эвакуации, хотя осторожничавший царь и не желал обострять отношений с республикой в целом.
Но теперь уже ему предстояло извлечь кое-какой урок, суть которого сводилась к тому, что мудрость животного и мудрость человека - это две разные мудрости. Югурта был хитер, удачлив и явно не без способностей, но он явно не сумел оценил черты, переходить которую было просто нельзя - все победы царя привели к тому, что последние кампании он вел уже без всякой основательной надежды на будущее, просто оттягивая неизбежный конец.
Между тем в Риме не без труда смогли найти консула славящегося своей неподкупностью - несмотря на всю смехотворность представлений о том, что теперь, после всех событий, кто-то из римских государственных мужей рискнет репутацией и попытается договориться с Югуртой, всеобщее недоверие в Вечном городе уже достигло той стадии, когда голос разума попросту не слышен - и отправить его с войском в Африку. Правящая партия надеялась, что конечная победа, пусть даже и "подпорченная" поражениями и "коррупционными скандалами" первых лет, восстановит прежнее положение и избавит ее от жестокой критики, явно выходивший за узкие пределы обсуждения военных вопросов.
Однако, даже несмотря на то, что консул Метелл не брал взяток, быстро покончить с Югуртой не удалось и ему - сражаясь уже за свою жизнь, нумидиец повел изнурительную партизанскую войну, исход которой, тем не менее, был вполне определен. Вполне - но в Сенате и Риме напряженно ждали конечного результата, т.е. поимки Югурты, а он все не наступал и не наступал. Наконец, Метелл вынужден был покинуть Африку, а на сцене появился человек, которого и в самом деле можно назвать могильщиком Республики - в той малой степени, за которую вообще может отвечать отдельная, пусть даже и очень выдающаяся личность в истории.
Марий - римский гражданин из итальянской провинции, умевший при необходимости напускать на себя вид бывало солдата (которым он, в общем-то и являлся), в конечном счете стал кем-то вроде античного Кромвеля, без политических талантов и религиозности последнего. За вычетом этого, у Мария осталось бы не так много, не будь он честолюбцем, умеющим приноровиться к антиэлитарному движению тех лет. Вместо "ешь богатых" лозунгом дня стало "ешь патрициев" и простой, безыскусный служака, в течение многих лет подвизавшийся на вторых ролях у плебейской оппозиции в Риме, наконец-то получил должность консула (хлеб был роздан, равно как и обещания) и принял командование над африканскими войсками.
Но и ему не удалось закончить дело тут же, хотя Марий, будучи легатом в войске Металла, хорошо знал театр военных действий. Прошло еще два года, прежде чем командующий его конницей патриций Сулла сумел привести схваченного Югурту в римский лагерь. Царю, долго время игравшему с Римом в кошки-мышки, теперь оставалось лишь разделить с Марием триумф и встретиться с палачом (104 год до н.э.).
Между тем, в это время Италии угрожало кое-что похуже партизанской войны в Африке - германские племена кимвров и тевтонов, кампания против которых совершенно не давалась римским полководцам. Однако, если неудачи в войне с Югуртой все же носили локальный, местный характер и отзывались в Риме исключительно как способ уязвить политических оппонентов, то несколько громких поражений, размах которых напоминал о печальных временах Второй Пунической, уже явно выходили за пределы обычной войны с варварами.
Надо отдать должное аристократической партии если не за ее способности управлять, то хотя бы за ту цепкость, с которой она удерживала власть. Потребовалось немалое давление и новые неудачи римского войска, прежде чем Марий получил командование (разделив его с консулом-патрицием) над легионами, направленными против германских племен. Потребовалось несколько ожесточенных сражений (некоторые из которых опять закончились поражениями) - и немалое численное превосходство, прежде чем вторгшиеся уже и в Италию, и в Испанию германцы были окончательно разбиты.
И вот теперь Марий...
...
В этом месте летописец и сказитель Тыква-Горбушкин страшно зевнул и уже засыпая сказал: "В следующий раз продолжим... про Сенат, про Митридата, про Фримбию эдакую..."
Молодецкий храп заглушил рыдания читателей.