Анатолий ГЛАЗУНОВ. Писатели.. 26. Цветаева
Марина Цветаева
Не боялась употреблять слово «жиды» и Марина Цветаева.
Об этом поведал в газете «День» (№ 46. 1992 год) Станислав Грибанов в подборке материалов «Не черносотенец - горностай…».
Он писал: «в конце 80-х годов на книжном рынке появилось достаточно много и «Сочинений», и «Избранных» Марины Цветаевой. Но вот деталь: упорно не замечают почему-то её «Вольный проезд». Очерк этот был опубликован ещё в 1924 в Париже. И с тех пор нигде не появлялся. У нас, правда, проскочил однажды в журнале «Простор»: это казахи сделали попытку вернуть России наследие поэта. Но подрезали тот очерк, пригладили, причесали тоже, видно, профессиональные мастера.
Полностью, без купюр, «Вольный проезд» Марины Цветаевой удался в канун её 100-летия да и то лишь в учебном пособии для студентов-словесников.
Что же до сих пор смущает и так настораживает издателей и составителей цветаевских сборников? Что это за «проезд» такой тревожный, в чём его «вольности»?
Как-то с пропуском отдела изобразительных искусств Марина Цветаева отправилась в Тамбовскую губернию «для изучения кустарных вышивок» - за пшеном. По дороге её чуть не выбросили красноармейцы, потом выяснилось, что она попала в реквизиционный отряд, и вот… Привожу несколько строк из горестных зарисовок осени 1918-го».
«Станция Усмань. 12-й час ночи.
Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулемётные ленты, сплошная кожаная утварь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, - идя со станции, чуть не потонули…
Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей-семьянин («если есть Бог, он мне не мешает, если нет - тоже не мешает»), «грузин» с Триумфальной площади в красной черкеске, за гривенник зарежет мать.
Хозяйка (жена того опричника со слитком) - маленькая (мизгирь!) наичернющая евреечка, «обожающая» золотые вещи и шёлковые материи.
- Это у вас платиновые кольца?
- Нет, серебряные.
- Так зачем же вы носите?
- Люблю.
- А золотых у вас нет?
- Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно…
- Ах, что вы говорите! Золото - это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Иося говорил, ведётся из-за золота.
(Я мысленно: «Как и всякая революция!»).
Марина Ивановна вспоминает, как за тридцать вёрст по стриженому полю ходила в деревню ситец на крупу менять, как у «хозяйки» - жены Иоси Каплана, руководившего реквизиционным отрядом, посуду и полы в избе мыла; как однажды «хозяйка» наклонилась над чем-то, и из-за пазухи у неё выпала стопка золота, со звоном раскатившись по комнате…
С реквизиции и лжи, как Цветаева пишет - с разбоя «опричники» приходили усталые, потные, злые. «Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской масла и сала лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа - делёж впечатлениями (вещественный делёж на месте)».
Однажды в разговор вмешали Бога. «Кто начал - не помню, - пишет Марина Ивановна. - Помню только свой голос: «Господи, если его нет - за что же вы его так ненавидите?..».
И вот как повернулся для Цветаевой тот разговор.
«Левит. Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельём на памятники.
Я. Марксу.
Острый взгляд. Вот именно.
Я. И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу. (Подскок. Выдерживаю паузу.) Как же - вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
Левит. Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
Я (досказывая). Еврей.
Левит (вскипая). Ну, это к делу не относится!
Тёща (не поняв). Кого жиды убили?
Я. Урицкого, начальника Петербургской Чрезвычайки.
Тёща. Ну, значит, свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжёгся - сват дует, ей-Богу!
Левит (ко мне). Ну и что же, товарищ, дальше?
Я. А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). Ваша однофамилица - Каплан.
Левит (перехватывает ответ Каплана). И что же вы этим хотите доказать?
Я. Что евреи, как и русские, разные бывают.
Левит (вскакивая). Я, товарищ, не понимаю: или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена РКП товарища Каплана.
Я. Под портретом Маркса…
Левит. И тем не менее вы…
Я. И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
Кто-то из солдат. А это правильно товарищ говорит. Какая же свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
Левит. Товарищ Кузнецов, прошу вас взять своё оскорбление обратно!
Кузнецов. Какое такое оскорбление?
Левит. Вы изволили выразиться про идейную жертву - жид?!
Кузнецов. Да вы, товарищ, потише, я сам член Коммунистической партии, а что я «жид» сказал - у меня привычка такая!
Тёща (Левиту). Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь - «жид». Да у нас вся Москва жидом выражается - и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
Левит. Хрисс-та-а?!! - Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут. - Так вы вот каких убеждений, Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! (К свахе). Это и к вам, товарищ, относится! (Опять мне). Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать! Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды…
Сваха. А не испугалась! А сын-то у меня на что же? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет! Ишь - расходился! Вот только Кольки моего нет, а то показал бы вам, как на почтенную вдову змеем шипеть! Пятьдесят лет живу - такого страма…
Хозяйка. Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да сами посудите…
Сваха (отмахиваясь). И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николашка - были у нас хлеб да каша, а теперь за кашей за этой - прости Господи! - как пёс, язык высуня, 30 вёрст по грязи омахиваем…»
В тот вечер Марина Цветаева познакомится с «живым Стенькой Разиным». Солдат, спасший знамя, с двумя царскими Георгиями на груди, тоже вот оказался в отряде реквизиторов Каплана. «После тёщ, свах, пшён, помойных вёдер, наганов, Марксов - этот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!)», - напишет потом Цветаева, а утром ей придётся спешно оставить и Разина, и отряд, и станцию Усмань…
«М. И., сматывайтесь - и айда! Что вы здесь с тёщей наговорили? Полночи его работал. Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Наврал, что вы и с Лениным, и с Троцким, что вы им все очки втирали, что вы тайно командированы, чёрт знает, чего наплёл! Да иначе и не вывез бы! Контрреволюция, орёт, юдофобство…»
Уже на девятом месяце Великого Октября вожди его родили декрет о борьбе с антисемитизмом, «Совет Народных комиссаров объявляет антисемитское движение гибелью для дела рабочей и крестьянской революции» - настораживал документ. Вот Марии Ивановне Цветаевой и пришлось так срочно ретироваться после «обмена мнениями» с реквизитором Иосей Капланом, далеко не всем тогда это удавалось…»
«Дом у Старого Пимена»… Очерк этот почти во всех советских изданиях выходил также общипанным, повырезанным.
В Ste-Genevieve-des Bois, в Русском доме была польская женская родня Марины: три старушки - две двоюродных сестры её матери (60 лет) и их мать (83 лет). Марина узнала об отце прадеда: Александр Бернацкий жил 118 лет. Прадед - Лука Бернацкий - жил 94 года.
«Зато все женщины (все Марии, я - первая Марина) умирали молодые: прабабка (графиня) Ледуховская (я - её двойник), породив семерых детей, умерла до 30 лет, моя бабушка Мария Лукинична Бернацкая, - 22 лет, моя мать, Мария Александровна Цветаева, - 34 лет. Многое и другое узнала, что брат моей прабабки был кардиналом и даже один из двух кандидатов папы. В Риме его гробница, та старушка (мне рассказывающая) видела.
А про деда Мейна узнала, что он не только не был еврей (как сейчас, желая меня «дискредитировать», пустили слух в эмиграции), а самый настоящий русский немец, к тому же редактор московской газеты - кажется, «Голос».
…Узнала, что семья (с самого того 118-летнего Александра) была страшно бедная, что «паныч» (прадед Лука), идя учиться в соседнее село к дьячку, снимал сапоги и надевал их только у входа в деревню, а умер «при всех орденах» и с пенсией, «по орденам», в 6000 рублей.
…Все они моим приездом были счастливы, очевидно, почуяв во мне свою, бернацкую, а не мейневскую («немцеву») кровь.
Кстати, в полной невинности, говорят - «жиды», а когда я мягко сказала, что в моём муже есть еврейская кровь, - та старая бабушка: «А жиды разные бывают». Тут я не стала спорить».
Не боялась употреблять слово «жиды» и Марина Цветаева.
Об этом поведал в газете «День» (№ 46. 1992 год) Станислав Грибанов в подборке материалов «Не черносотенец - горностай…».
Он писал: «в конце 80-х годов на книжном рынке появилось достаточно много и «Сочинений», и «Избранных» Марины Цветаевой. Но вот деталь: упорно не замечают почему-то её «Вольный проезд». Очерк этот был опубликован ещё в 1924 в Париже. И с тех пор нигде не появлялся. У нас, правда, проскочил однажды в журнале «Простор»: это казахи сделали попытку вернуть России наследие поэта. Но подрезали тот очерк, пригладили, причесали тоже, видно, профессиональные мастера.
Полностью, без купюр, «Вольный проезд» Марины Цветаевой удался в канун её 100-летия да и то лишь в учебном пособии для студентов-словесников.
Что же до сих пор смущает и так настораживает издателей и составителей цветаевских сборников? Что это за «проезд» такой тревожный, в чём его «вольности»?
Как-то с пропуском отдела изобразительных искусств Марина Цветаева отправилась в Тамбовскую губернию «для изучения кустарных вышивок» - за пшеном. По дороге её чуть не выбросили красноармейцы, потом выяснилось, что она попала в реквизиционный отряд, и вот… Привожу несколько строк из горестных зарисовок осени 1918-го».
«Станция Усмань. 12-й час ночи.
Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулемётные ленты, сплошная кожаная утварь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, - идя со станции, чуть не потонули…
Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей-семьянин («если есть Бог, он мне не мешает, если нет - тоже не мешает»), «грузин» с Триумфальной площади в красной черкеске, за гривенник зарежет мать.
Хозяйка (жена того опричника со слитком) - маленькая (мизгирь!) наичернющая евреечка, «обожающая» золотые вещи и шёлковые материи.
- Это у вас платиновые кольца?
- Нет, серебряные.
- Так зачем же вы носите?
- Люблю.
- А золотых у вас нет?
- Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно…
- Ах, что вы говорите! Золото - это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Иося говорил, ведётся из-за золота.
(Я мысленно: «Как и всякая революция!»).
Марина Ивановна вспоминает, как за тридцать вёрст по стриженому полю ходила в деревню ситец на крупу менять, как у «хозяйки» - жены Иоси Каплана, руководившего реквизиционным отрядом, посуду и полы в избе мыла; как однажды «хозяйка» наклонилась над чем-то, и из-за пазухи у неё выпала стопка золота, со звоном раскатившись по комнате…
С реквизиции и лжи, как Цветаева пишет - с разбоя «опричники» приходили усталые, потные, злые. «Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской масла и сала лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа - делёж впечатлениями (вещественный делёж на месте)».
Однажды в разговор вмешали Бога. «Кто начал - не помню, - пишет Марина Ивановна. - Помню только свой голос: «Господи, если его нет - за что же вы его так ненавидите?..».
И вот как повернулся для Цветаевой тот разговор.
«Левит. Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельём на памятники.
Я. Марксу.
Острый взгляд. Вот именно.
Я. И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу. (Подскок. Выдерживаю паузу.) Как же - вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
Левит. Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
Я (досказывая). Еврей.
Левит (вскипая). Ну, это к делу не относится!
Тёща (не поняв). Кого жиды убили?
Я. Урицкого, начальника Петербургской Чрезвычайки.
Тёща. Ну, значит, свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжёгся - сват дует, ей-Богу!
Левит (ко мне). Ну и что же, товарищ, дальше?
Я. А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). Ваша однофамилица - Каплан.
Левит (перехватывает ответ Каплана). И что же вы этим хотите доказать?
Я. Что евреи, как и русские, разные бывают.
Левит (вскакивая). Я, товарищ, не понимаю: или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена РКП товарища Каплана.
Я. Под портретом Маркса…
Левит. И тем не менее вы…
Я. И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
Кто-то из солдат. А это правильно товарищ говорит. Какая же свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
Левит. Товарищ Кузнецов, прошу вас взять своё оскорбление обратно!
Кузнецов. Какое такое оскорбление?
Левит. Вы изволили выразиться про идейную жертву - жид?!
Кузнецов. Да вы, товарищ, потише, я сам член Коммунистической партии, а что я «жид» сказал - у меня привычка такая!
Тёща (Левиту). Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь - «жид». Да у нас вся Москва жидом выражается - и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
Левит. Хрисс-та-а?!! - Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут. - Так вы вот каких убеждений, Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! (К свахе). Это и к вам, товарищ, относится! (Опять мне). Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать! Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды…
Сваха. А не испугалась! А сын-то у меня на что же? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет! Ишь - расходился! Вот только Кольки моего нет, а то показал бы вам, как на почтенную вдову змеем шипеть! Пятьдесят лет живу - такого страма…
Хозяйка. Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да сами посудите…
Сваха (отмахиваясь). И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николашка - были у нас хлеб да каша, а теперь за кашей за этой - прости Господи! - как пёс, язык высуня, 30 вёрст по грязи омахиваем…»
В тот вечер Марина Цветаева познакомится с «живым Стенькой Разиным». Солдат, спасший знамя, с двумя царскими Георгиями на груди, тоже вот оказался в отряде реквизиторов Каплана. «После тёщ, свах, пшён, помойных вёдер, наганов, Марксов - этот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!)», - напишет потом Цветаева, а утром ей придётся спешно оставить и Разина, и отряд, и станцию Усмань…
«М. И., сматывайтесь - и айда! Что вы здесь с тёщей наговорили? Полночи его работал. Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Наврал, что вы и с Лениным, и с Троцким, что вы им все очки втирали, что вы тайно командированы, чёрт знает, чего наплёл! Да иначе и не вывез бы! Контрреволюция, орёт, юдофобство…»
Уже на девятом месяце Великого Октября вожди его родили декрет о борьбе с антисемитизмом, «Совет Народных комиссаров объявляет антисемитское движение гибелью для дела рабочей и крестьянской революции» - настораживал документ. Вот Марии Ивановне Цветаевой и пришлось так срочно ретироваться после «обмена мнениями» с реквизитором Иосей Капланом, далеко не всем тогда это удавалось…»
«Дом у Старого Пимена»… Очерк этот почти во всех советских изданиях выходил также общипанным, повырезанным.
В Ste-Genevieve-des Bois, в Русском доме была польская женская родня Марины: три старушки - две двоюродных сестры её матери (60 лет) и их мать (83 лет). Марина узнала об отце прадеда: Александр Бернацкий жил 118 лет. Прадед - Лука Бернацкий - жил 94 года.
«Зато все женщины (все Марии, я - первая Марина) умирали молодые: прабабка (графиня) Ледуховская (я - её двойник), породив семерых детей, умерла до 30 лет, моя бабушка Мария Лукинична Бернацкая, - 22 лет, моя мать, Мария Александровна Цветаева, - 34 лет. Многое и другое узнала, что брат моей прабабки был кардиналом и даже один из двух кандидатов папы. В Риме его гробница, та старушка (мне рассказывающая) видела.
А про деда Мейна узнала, что он не только не был еврей (как сейчас, желая меня «дискредитировать», пустили слух в эмиграции), а самый настоящий русский немец, к тому же редактор московской газеты - кажется, «Голос».
…Узнала, что семья (с самого того 118-летнего Александра) была страшно бедная, что «паныч» (прадед Лука), идя учиться в соседнее село к дьячку, снимал сапоги и надевал их только у входа в деревню, а умер «при всех орденах» и с пенсией, «по орденам», в 6000 рублей.
…Все они моим приездом были счастливы, очевидно, почуяв во мне свою, бернацкую, а не мейневскую («немцеву») кровь.
Кстати, в полной невинности, говорят - «жиды», а когда я мягко сказала, что в моём муже есть еврейская кровь, - та старая бабушка: «А жиды разные бывают». Тут я не стала спорить».