СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ППС. БОЙ ЗА НОВОДМИТРИЕВСКУЮ
https://vuk-srpski.livejournal.com/23384.html - содержание
https://www.youtube.com/watch?v=Xr4HczXFD_0&list=PLsYrOgN2fxIBkGSni33LaO1MDBPN94OLZ&index=134
В молодости Павлу Григорьевичу нравились русские романсы. Когда в тонкой гимназической шинели он сидел на ночном привале в «Ледяном походе» у костра вместе с ротмистрами и капитанами, шедшими с ним в одной шеренге, словно они были такими же рядовыми бойцами, то страдал он не от холода и голода, а от того, что из-за простуды не может подпевать поручику Дубянскому, исполнявшему «Русское поле».
Поле, русское по-о-оле…
Светит луна или па-адает снег, -
Счастьем и бо-олью связан с тобо-ою.
Нет, не забыть тебя се-ердцу вовек.
Русское поле, русское по-о-оле…
Сколько доро-ог прошагать мне пришлось!
Ты моя ю-юность, ты моя во-оля -
То, что сбылось, то, что в жизни сбыло-ось.
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря-я.
Ты со мной, моё поле,
Студит ветер висо-ок.
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая-я:
- Здравствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок.
Когда в 1969-м году вышла вторая серия «Неуловимых», то для него это был словно взрыв мозга. Таинственным образом в фильме прозвучала пленительная забытая уже песня его юности. Те же слова и та же мелодия. Но авторы слов и музыки современные. Музыка Яна Френкеля, а стихи Инны Гофф. Словно Коля Дубянский оказался в «Ледяном походе» прямо из 1969 года. Может ли быть такое? А может наоборот Ян Френкель и Инна Гофф волею судьбы и случая оказались на некоторое время по ту сторону баррикад и сидели, также замерзая, где-то рядом с ними и также, затаив дыхание, слушали Дубянского?
- Представьте себе, Павел Григорьевич, - говорит поручик, указывая на яркие обманчиво близкие весенние звёзды, изредка прорывающиеся сквозь покров бегущих туч. - Вот наша галактика - это Млечный Путь, а в середине её огромная массивная звезда, настоящая чёрная дыра, которая всё втягивает в себя, даже свет, словно эта наша революция…
- Почему это «наша»? - встревает с недовольным тоном в разговор командир их взвода подполковник Быстрицкий, Иван Борисович.
- Иван Борисович, вольно или невольно, но мы все участвуем в ней. Не на стороне, правда, революции, но всё равно участвуем. Значит с формально-логической точки зрения, она и наша тоже. Нравится Вам это или же нет.
- Какие право глупости, поручик! - продолжает ворчать подполковник. - Лучше бы спели. Честное слово у вас это неплохо получается!
Павлу Григорьевичу неудобно, потому что поручик Дубянский, по всему видно - дворянского рода, и ко всем вежливо обращается по имени и отчеству, и даже к нему - простому гимназисту без роду и племени. В детстве сданному невесть кем в церковный приют для малолетних и, к его счастью, усыновлённому купцом первой гильдии Киршнером Григорием Густавовичем. И вот этот подкидыш, недоучившийся иногданьский гимназист, каким-то случаем или же Божьим Промыслом оказывается в элитном разведывательном взводе Офицерского полка! А ведь могли определить его, как простого юного вольноопределяющегося, в любую другую часть. К тем же юнкерам, например... И он, по сути безродный отрок, простой рядовой, называет его, как и все - поручиком, потому что Колей называть неудобно, раз офицер к нему по имени и отчеству. И спросить тоже неудобно, потому что уже сколько знакомы, и вдруг на тебе: - «А как Вас, милостивый Государь, по батюшке?»
На самом же деле это была инициация. В штабе его наконец почувствовали, и послали к нему самого талантливого вербовщика, поскольку, наверное, почти уже взрослый. Вербовщика, потому что нужно не просто обнаружить потенциального ППСовца, необходимо его ещё и убедить в необходимости и должности этого шага. Это очень трудно, иногда даже невозможно... Как-то одна девушка, тоже почти взрослая, отказалась, заявив: - "Ну, как это так! Всю жизнь была русской, и тут вдруг стану какой-то папуаской!" (Все были тогда жутко раздосадованы, потому что это был всего лишь третий случай проявления нагглости у лиц девичьего пола). Кроме этого, нужно пробудить способности и магию. Есть теории, в которых утверждается, что любой маггл может стать ППСовцем, если с ним поработает талантливый вербовщик, и удачно пройдёт инициация. Но в современной непрерывности подобного явления ещё не наблюдалось.
Пятнадцатого марта по старому стилю у станицы Новодмитриевской произошёл бой Офицерского полка под командованием С.Л.Маркова с остановившейся там на ночлег пехотной частью Красной Армии.
В третьем дополнении к Имперской характеристике Павла Григорьевича Киршнера говорится, что в момент боя у станицы Новодмитриевской Екатеринодарского отдела Кубанской области Павел Григорьевич Киршнер проявил не только незаурядную шрайковость, но и сильное эмпатическое ясновидение тактического плана.
На интуитивном уровне Павел Григорьевич сразу же понял, что шрайковость и ясновидение неотделимы друг от друга. Это как близнецы - братья. А точнее, как левая и правая руки у одного человека. А самоосознание - это словно приказ для офицера. Именно для офицера, не для простого солдата, поскольку формирует зону ответственности не только за себя, но и за других. Это словно в фильме "Притяжение", когда инопланетянин жертвует собой ради людей. Тогда, конечно, не было такого фильма, но это был словно моральный кодекс для любого интеллигентного русского человека, который каждый ребёнок из хорошей семьи усваивал с детства. Это то, что толкнуло великих княжон - дочерей августейшей царской семьи Николая Второго стать в войну простыми санитарками, ухаживать и убирать, не брезгуя, за тяжело ранеными и умирающими солдатами... Это то, что толкало русских офицеров жертвовать собой на поле боя, поднимаясь первыми под шквальным вражеским ружейно-пулемётным огнём в неудержимую штыковую атаку...
Утром песен больше уже не звучало. Свинцовые тучи будто бы стали ещё ниже, ещё плотнее и мрачнее. Сразу же стали брать своё жуткий холод и сырость, от которых не спасали ни костёр, ни тонкое сукно шинели. Кто-то долго надрывно кашляет. Вот перестал... И в наступившей тишине предполуденное солнце вдруг волшебным образом прорывается к ним снопами белого трепещущего света...
Сначала Павел впал в лёгкий транс, из которого его вывел нетерпеливый стук прикладом винтовки об обледеневшую землю и возмущённый вопль подполковника Быстрицкого:
- Господа, вы что ошалели тут? Все уже построились! Вам что, специальное приглашение требуется!?
Дубянский (невозмутимо):
- Потише, пожалуйста, Иван Борисович! Не видите, Павел Григорьевич заболел? Знобит, высокая температура.
Иван Борисович (снижая тон):
- Какая к чертям температура! При нынешней погоде все больны… Давайте в строй, господа! Идём маршем на Новодмитриевскую.
Холод способствует трансу. Сознание то уплывает, то расширяется, то словно выходит из тела, сливаясь с аурой Земли и бесстрастно обозревая с высоты далёкие и суровые виды.
Поздним вечером колонна останавливается, не доходя километра два до деревни, перед постами красных, выставленными на дороге. Передовые части марковцев постепенно скрытно подбираются к ним, таясь в придорожном лесу, но ты уже в Новодмитриевской.
Это не самоуправство, а солдатский долг, и это приказ разведчикам.
Теперь это уже следующая стадия медитации - динамическая. Медитация в жёстком боевом реале. А может, что и в матрице, кто знает?...
Часовые у оврага за околицей согреваются самогонкой, заботливо выданной старшиной Наливайченко.
- Март морозцем подобьёт, Наливайченко самогончика подольёт! - довольно шутят красноармейцы на заботливого старшину.
- А то! Нонче на Екатеринодар выступаем. Куды хворые нужны? - философствует пожилой иногородний в штопаном перештопаном овчином полушубке. Опираясь спиной о ствол высокой берёзы, он блаженствует, ощущая, как алкоголь изнутри согревает его.
- Как при охфицерьях! Начальство в тепле по хатам сидит! А голоштанные в дозоре задницы морозят! - возмущается крепкий малый - поборник справедливости из бывших фронтовиков.
- Как всегда-а! - поддерживает молодой рабочий в трофейной офицерской шинели. Она ему мала и громадные ручищи молотобойца, задубевшие от мороза нелепо торчат из её рукавов. В одной он сжимает рубчатый ремень винтовки, в другой ополовиненную бутыль самогона.
- У охфицерья мы бы тут самогонку не палили! - возражает иногородний, и подслеповато вглядывается в ночь сквозь мокрую серую пелену косо падающего мартовского снега.
- Ты что, больше не будешь, что ли? - спрашивает с хитрым прищуром молотобоец.
- О, дай тебе воли, ты бы один её тут прикончил! - тут же подскакивает под общий смех старичок к рабочему.
Вдоль главной улицы никого. Только лишь у штаба в доме бывшего атамана стоят под сёдлами добротные командирские кони, пофыркивая и потряхивая головами жуют овёс. В ограде под широким навесом видны ещё несколько расседланных коней и две чёрные тачанки с пулемётами зловеще притаились в темноте среди мирных телег и плугов. Часовой на крыльце в длинном хозяйском тулупе и мохнатой горской папахе с красной лентой наискосок не то дремлет, не то просто прикрыв глаза смолит здоровенную казачью люльку, непринуждённо присев на широкие влажные от снега перила.
В накуренном штабе слышится храп. Все спят. Кто на кроватях, кто прямо на разостланных шинелях на полу. Только на скамье возле большого круглого стола устланного военной топографической картой и с полупритушенной керосиновой лампой сидят начкар и разводящий. Рядом с ними, положив вихрастую голову на руки, дремлет ординарец. Разводящий зевает и теребит густой ус, отгоняя дремоту, изредка посматривает на чёрные лакированные напольные часы, стоящие между окон. Начкар что-то тихо бормочет, склонившись над картой, и водит по ней узловатым обкуренным пальцем.
В просторной бане на дворе отдыхает следующая смена для шести постов.
Шрайковость в действии. Тенью, скрываясь за пеленой снега и стволами деревьев, Киршнер проскользнул мимо часовых у околицы, оставив их на долю Дубянского и подполковника. Его задача - это пулемёты и пулемётчики. Они спят в тёплых сенях. Два передвижных караульных поста тоже с пулемётами на тачанках зависли далеко посреди улицы в оживлённом обмене мнениями насчёт новых полковых сплетен. Как всегда вся интрига во взаимоотношениях иногородних со станичниками, городских комиссаров с сельской вольницей. Незаметно, минуя предательский снег, наступая лишь на чёрную мёрзлую землю, Киршнер, следя и раздваиваясь взглядом и сознанием за часовым и тачанками, прокрадывается вдоль длинного забора, кошкой упруго вскакивает на доски крыльца, торчащие с внешней стороны перил, и мгновенным ударом тяжёлого штык-ножа в глубокую заросшую кудрявым упрямым волосом шейную ямку под бритым затылком снимает наконец задремавшего часового. Перемахивает через ограждение, и, стараясь не делать амплитудных движений, слито надевает его папаху и мокрый тулуп, осторожно опускает труп на пол крыльца, перевязывает на перилах поводья крайней лошади казачьим узлом, и, по-хозяйски, входит в сени избы. Четыре пулемётчика так и не проснулись... В зависимости от кармы и положения тела - кому удар остриём в висок, кому быстро, но аккуратно лезвием по горлу. Ни единого стона. Только тихий неопределённый шум - бульканье и хрип... Сканирование наперегонки бегущих последних обрывков снов... Стремительно возникло и тут же исчезло ощущение будто кто-то рядом пристроился, с каким-то деловитым любопытством заглядывая через краешек зрачка в чей-то чужой уходящий детский калейдоскоп... Тоскливо манящие и яркие в своей предсмертной красоте видения, почти лубочные картинки... Чья-то молодая миловидная мать с заплетёнными венком золотистыми косами и в белом льняном платье уселась на застеленной кровати с полугодовалой сестрёнкой на коленях... Ласково уговаривает её: "Пссс-пссс,... доченька". Доченька внимательно смотрит на него уходящего, первый раз в жизни беззубо и влажно-молочно улыбается и кладёт малюсенький пальчик в улыбающийся рот, и послушно сикает на добела отскобленные широкие половицы... Первый убитый им в разведке немец... Он ошалело склонился над ним, лежащим, раскинувши руки, в мягкой тёмно-зелёной молодой траве. Разглядывает прекрасное как у юного бога лицо с голубыми, уставившимися прямо на солнце, большими глазами... Кладёт ладонь ему на ещё горячий мокрый от пота гладкий лоб и опускает навсегда ему веки... "Так, наверное, сходят с ума!" - проносится мысль... Видения настолько отчётливы, что кажется будто они принадлежат ему самому,... что он одновременно проживает несколько жизней.
В душе давно уже идёт незримая борьба солдатского долга с протестом. Его сознание вступает в полемику с сознаниями отдавших по его милости жизни за иллюзорное светлое будущее человечества. Что по сравнению со всем человечеством его когда-то личный детский уют и смех маленькой сестрёнки, родившейся через год после его усыновления (верно ведь говорят, что усыновление лучший способ избавиться от бездетности; во всех смыслах)?.. Что его жажда мести за счастливую порушенную скотами жизнь, за тоску по сгинувшим в кровавом хаосе близким?..
Самоосознание - это когда каждая клеточка тела осознала свою включённость в течение исторических процессов. В их необходимость и достаточность... Каждая задача требует целого комплекса функциональных ролей, связана с целым ансамблем ситуативных моментов. С целым набором многочисленных экзотик...
- Я к камандыру. Прыказ, - меняет он голос и интонацию в соответствии с голосом и интонацией часового в хозяйском тулупе и с люлькой. Шрайковость в действии. В комнате за натопленной печкой, отделённой лишь цветастой занавеской от зала, прямо в хромовых сапогах спит на кровати командир в ладной полурасстёгнутой гимнастёрке. «Из офицеров, и в сапогах на кровати», - думает с внезапно возникшей неприязнью Киршнер, и, не забывая что-то гортанно бормотать о приказе, мгновенно перерезает ему горло. Невольно всплывает в сознании прошлая сельская осень под Иногданьском у тёти Эльзы - сестры приёмного отца. В овечьем загоне под бешеный лай цепных псов он тогда также механически и деловито резал жирных специально откормленных на убой баранов вместе с молодым весёлым батраком Михасем... Тут же плотно накрывает задёргавшуюся голову красного командира пёстрой подушкой, чтобы не было слышно предсмертных хрипов. Оставив нож в горле умирающего, Павел достаёт виднеющийся из-под другой подушки маузер. Осторожно снимает курок с предохранителя, и на выходе из комнаты громко орёт:
- Астрыцов - прыдатель! - и два раза стреляет в усатого разводящего, числящегося отменным стрелком.
Выскочив из дома, он вскакивает на заранее подготовленную лошадь, и мчится галопом мимо испуганно просыпающихся хат вдоль дороги, крича во всё горло:
- Астрыцов - прыдатель! Камандыра убыли!
Сзади раскатисто грохнул одиночный винтовочный выстрел. За ним торопливо другой. Третий. Свист пуль. Мимо! Мимо! Мимо! «Не оглядываться!»
Вдалеке вдруг тихо и нежно слышится: - А-а-а-а-а!… И тут же в ответ сердитая пулемётная трескотня.
"Чёрт, ведь, ещё те передвижные посты на тачанках!" - молнией проносится мысль.
"Вот одна! У крайней избы, на пригорке!" - видит он через мгновение тачанку. Действительно, отличное место для пулемёта. Тем более, если у противника нет орудий, нет ничего кроме винтовок, осознанной решимости и холодной ярости...
"А-а-а-а-а!..." замолкло в одном месте - у дороги, наткнувшись на плотный винтовочный залп, но тут же в другом и уже гораздо ближе - у березняка, густо растущего вдоль длинного оврага, подходящего почти к самому селу, снова раздалось: - А-а-а-а-а! - уже гораздо громче и увереннее...
- Чито? Гыде? - орёт он издаля, нахлобучивая поглубже папаху горца.
- Ахметка, где командир? - слышится в ответ.
Через мгновение в предутреннем свете видны голубые, мгновенно белеющие в предсмертном удивлении молодые глаза. Второй не отвлекается от стрельбы, ловя в планку прицела стремительно приближающиеся фигуры. Два выстрела. Третьего нигде не видно. Лишь два трупа у пулемёта на тачанке в бескозырках черноморского флота, в чёрных матросских бушлатах с пулемётными лентами наискосок по моде гражданской войны. Дружно рядышком прилегли, ничком уткнувшись в пышущий паром кожух «Максима». Рядом с ними, свалившись с лошади, прилёг и Киршнер, чувствуя как уплывает сознание.
Но не самоосознание. Оно уже творит свою работу, став частью чего-то большего... Меняя всё: взгляды, идеологию, привычки, телесность, осторожно вплетая нити времени в его генетические и полевые структуры...
И на уже заметной щетине над верхней губой заботливо пригрелся вчера лишь изготовленный новорождённый цак...
- Это что? Цыган, что ли? - кто-то в длинной светло-серой шинели, увидев серьгу в его носу, непроизвольно сделал шаг к ним из вереницы торопливо проходящих мимо по чавкающему снегу господ офицеров, настороженно держащих оружие в руках.
Дубянский, уже сидящий рядом, вежливо улыбаясь, предпочёл отмолчаться...
https://vuk-srpski.livejournal.com/23384.html - содержание