Елена Георгиевна
...Елена Георгиевна. Я запомнил ее, присевшей рядом со мной на ступеньках лестницы в зале, где проходило первое заседание Межрегиональной депутатской группы. Выступал академик Сахаров, пришли все - депутаты, журналисты, свободных кресел уже не было. Академика - он тогда только начал появляться на публичных мероприятиях - слушали затаив дыхание. Но только не она! «Почему же он это говорит! Он же не собирался об этом говорить! Почему же он об этом-то не сказал?» - она обращалась ко мне и одновременно к нему, хрупкому человеку на большой трибуне. Сильная, любящая, сопереживающая женщина.
Те, кто презирал и боялся Сахарова, любили говорить, что Боннэр им управляет, что он и шага не сделает без своей жены, что это она настроила его против родной коммунистической партии и бандитского государства. Это, конечно же, была ложь - очевидная и беспардонная. Сахаровым управлять было не то чтобы трудно - невозможно: он казался человеком, погруженным в себя и из собственной души черпающий и силу, и нравственную уверенность. Но, вне всякого сомнения, ему необходима была опора - человек, который не сомневался бы в правоте его взглядов, в силе его поступков, в необходимости жертвовать, не рассчитывая на понимание соотечественников.
Вот этим-то человеком и была Елена Боннэр. Именно поэтому она была - или стала рядом с Андреем Дмитриевичем? - другой. Стальной. Человеком, не признающим полутонов. Бескомпромиссной. Не моральным камертоном - нравственным судьей. И это отпугивало и раздражало не только коммунистических пропагандистов и их наследников - всю ту мерзость, что владела Россией тогда и управляет Россией сейчас. Это мешало даже тем, кто любил Сахарова. И то раздражение, которое могли вызывать у них те или иные слова или поступки академика, они неизменно направляли на Боннэр. Сахарова было не принято критиковать, в его правоте не приходилось сомневаться, его боялась даже газета «Правда». А вот клеветать на Боннэр или хотя бы добродушно журить ее в мемуарах - это пожалуйста. В этом отличились все, от мерзавца Николая Яковлева, назначенного штатным хулителем семьи академика в советские времена - до многих уважаемых людей, вместе с Сахаровым и Боннэр участвовавших в демонтаже коммунистического морока.
Ей пришлось нести этот крест и при жизни Сахарова, и после его смерти. Хотя, по сути, она была не опорой, а любящим и страдающим человеком. Не многие знали, что она сделала для памяти своего первого супруга, погибшего на фронте поэта Всеволода Багрицкого, как заботилась после войны о его литературном наследии. К наследию Сахарова она отнеслась к такой же трепетностью - понимая, что этот образ для будущей России, России, которой только предстоит появиться, станет определяющим. И в этой памяти о близких людях она тоже жертвовала, жертвовала собственным личностным началом, собственной жаждой деятельности, собственной позицией, которую она старалась сверять с сахаровской - или с той, которая могла бы быть сахаровской.
В декабе прошлого года она присоединилась к участникам митинга «Москва для всех!», проводившегося в качестве альтернативы шовинистическому кошмару Манежной площади. Присоединилась уже письменно, оставив комментарий на сайте Радио Свобода - не специально заказанный, нет - просто написала то, что диктовало сердце. И этими ее словами, очень точными, описавшими всю ее безумно трудную жизнь, я и завершу этот текст.
”Я москвичка, еврейка "кавказской национальности". В 41-м защищала страну, в 45-м плакала от радости. В 53-м протестовала против "дела врачей". И все годы с весны 1937-го ждала, что какой-никакой, но вернется мама из карагандинского лагеря. А когда она вернулась, позвонила в дверь, я ее не узнала, приняла за нищенку. И все эти годы в снах заливалась слезами по моему расстрелянному папе. И плакала по бабушке, растившей трех сирот 37-го года, сделавшей свой последний вздох в блокадном Ленинграде. И всю жизнь мучилась - виновата, что маму посадили, что я ее не узнала. Виновата, что отца расстреляли, что стоит на Востряковском кладбище памятник ему, а под памятником пустота. Виновата, что не осталась умирать в блокадном Ленинграде вместе с бабушкой. Родину мне, видите ли, надо было спасать! Родину! А теперь уже сил спасать родину нет. И даже нет сил самой себе налить грелку. И как ее спасать - родину? Как не знала, так и не знаю. Причислите меня к тем, кто 26-го придет на Пушкинскую. Считайте, что я пришла туда, опять спасать родину, хотя ноги не ходят”
Те, кто презирал и боялся Сахарова, любили говорить, что Боннэр им управляет, что он и шага не сделает без своей жены, что это она настроила его против родной коммунистической партии и бандитского государства. Это, конечно же, была ложь - очевидная и беспардонная. Сахаровым управлять было не то чтобы трудно - невозможно: он казался человеком, погруженным в себя и из собственной души черпающий и силу, и нравственную уверенность. Но, вне всякого сомнения, ему необходима была опора - человек, который не сомневался бы в правоте его взглядов, в силе его поступков, в необходимости жертвовать, не рассчитывая на понимание соотечественников.
Вот этим-то человеком и была Елена Боннэр. Именно поэтому она была - или стала рядом с Андреем Дмитриевичем? - другой. Стальной. Человеком, не признающим полутонов. Бескомпромиссной. Не моральным камертоном - нравственным судьей. И это отпугивало и раздражало не только коммунистических пропагандистов и их наследников - всю ту мерзость, что владела Россией тогда и управляет Россией сейчас. Это мешало даже тем, кто любил Сахарова. И то раздражение, которое могли вызывать у них те или иные слова или поступки академика, они неизменно направляли на Боннэр. Сахарова было не принято критиковать, в его правоте не приходилось сомневаться, его боялась даже газета «Правда». А вот клеветать на Боннэр или хотя бы добродушно журить ее в мемуарах - это пожалуйста. В этом отличились все, от мерзавца Николая Яковлева, назначенного штатным хулителем семьи академика в советские времена - до многих уважаемых людей, вместе с Сахаровым и Боннэр участвовавших в демонтаже коммунистического морока.
Ей пришлось нести этот крест и при жизни Сахарова, и после его смерти. Хотя, по сути, она была не опорой, а любящим и страдающим человеком. Не многие знали, что она сделала для памяти своего первого супруга, погибшего на фронте поэта Всеволода Багрицкого, как заботилась после войны о его литературном наследии. К наследию Сахарова она отнеслась к такой же трепетностью - понимая, что этот образ для будущей России, России, которой только предстоит появиться, станет определяющим. И в этой памяти о близких людях она тоже жертвовала, жертвовала собственным личностным началом, собственной жаждой деятельности, собственной позицией, которую она старалась сверять с сахаровской - или с той, которая могла бы быть сахаровской.
В декабе прошлого года она присоединилась к участникам митинга «Москва для всех!», проводившегося в качестве альтернативы шовинистическому кошмару Манежной площади. Присоединилась уже письменно, оставив комментарий на сайте Радио Свобода - не специально заказанный, нет - просто написала то, что диктовало сердце. И этими ее словами, очень точными, описавшими всю ее безумно трудную жизнь, я и завершу этот текст.
”Я москвичка, еврейка "кавказской национальности". В 41-м защищала страну, в 45-м плакала от радости. В 53-м протестовала против "дела врачей". И все годы с весны 1937-го ждала, что какой-никакой, но вернется мама из карагандинского лагеря. А когда она вернулась, позвонила в дверь, я ее не узнала, приняла за нищенку. И все эти годы в снах заливалась слезами по моему расстрелянному папе. И плакала по бабушке, растившей трех сирот 37-го года, сделавшей свой последний вздох в блокадном Ленинграде. И всю жизнь мучилась - виновата, что маму посадили, что я ее не узнала. Виновата, что отца расстреляли, что стоит на Востряковском кладбище памятник ему, а под памятником пустота. Виновата, что не осталась умирать в блокадном Ленинграде вместе с бабушкой. Родину мне, видите ли, надо было спасать! Родину! А теперь уже сил спасать родину нет. И даже нет сил самой себе налить грелку. И как ее спасать - родину? Как не знала, так и не знаю. Причислите меня к тем, кто 26-го придет на Пушкинскую. Считайте, что я пришла туда, опять спасать родину, хотя ноги не ходят”