Ильин И.С. Скитания русского офицера. М., 2016
https://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=5582167
Прочитал небезызвестный источник - Ильин И.С. Скитания русского офицера: Дневник Иосифа Ильина. 1914-1920. М.: Книжница: Русский путь, 2016. Издано стараниями его родственников во Франции. Личность автора не совсем ясна - он вроде как дворянин из древнего рода Рюриковичей, а жена его Воейкова, из тоже из именитого рода Толстых. Но сам Ильин явно к началу ПМВ был не из богачей и с помещичьей жизнью был знаком через родственников - что не мешало ему наслаждаться доживающим свой век блеском "дворянских гнезд" Поволжья. Участвовал в ПМВ и армии Колчака, оказался в эмиграции в Китае, где жил до прихода маоистов, Праге, Швейцарии. Человек явно неглупый, начитанный, остряк и интеллигент, любил литературу и охоту, так что там в дневнике много описаний охоты и вдобавок аккуратно, в духе Тургенева, описывается чуть ли не каждый пейзаж, который автор видел в поездках. Ну а что вы хотите, мобилок тогда не было - приходилось любоваться в поездках вот таким.
Но интересно, конечно, все не это, а его записи о ПМВ-революции-гражданской войне, которые уже активно используются в исторической литературе.
Собственно часть про ПМВ не особо информативна. Начало войны от встретил с печалью, но честно выполнял свой воинский долг. Увы, господина офицера контузили чуть ли не в первом бою, отправили в тыл, и он на фронт так и не вернулся, служа в основном в тыловых частях, а потом устроился читать артиллерийскую тактику в юнкерское училище в Бердичеве. В основном у него личные наблюдения про фронт, про военнопленных, про семью и прочее. Все вполне традиционно и интересно в основном касаемо его собственной личности и быта тыловых дворян. Время от времени описываются гнилые порядки русской армии, которые подрывают у него веру в успех и заставляют становиться на кадетские позиции. И он далеко не исключение:
Принесли польскую газету, в которой сообщается о том, что наши войска разбили австрийцев у Львова и взяли этот город. Особенно отличился корпус генерала Щербачева. Зато в Восточной Пруссии мы, видимо, потерпели большое поражение, так как армия Самсонова отступает, а о некоторых корпусах даже нет точных сведений, и полагают, что они окружены. Недурно! Ренненкампф брался взять Берлин! Недаром Игнатьев, который знал его по Японской войне, говорил, что это необыкновенный Хлестаков, а главное, чудовищный вор и казнокрад. Он даже однажды растратил целиком весь денежный ящик полка, но дело замяли (С. 45).
* * *
Стало обидно за свою родину - подумать только, на огромном протяжении всего Волхова стоят казармы, где сосредоточена масса войск, - и ни одних порядочных казарм, ни одного приличного помещения. Даже в Гатчине - ни гвардейские казармы кирасир, ни тем более 23-й бригады и в подметки не годятся этим казармам простого армейского австрийского полка в маленьком провинциальном городишке. Какое, в сущности, безобразие, неужели нам, русским, просто присуща свинская жизнь?! (С. 82).
* * *
И ведь это был богатый культурный край! Погода под конец стала скверной, захолодало, дует резкий ледяной ветер - чего доброго, пожалуй, пойдет снег. Хозяин дома, в котором я остановился, разорен так же, как и все в округе, и, стыдно сказать, на три четверти потрудились над этим наши казаки. И все в один голос говорят это, все от них в ужасе (С. 87).
* * *
Удивительные, говорят, дела делаются во Львове: градоначальник Скалон, как только приступил к исполнению своих обязанностей, сейчас же послал в магистрат разменять 20 000 рублей на мелкие австрийские. Ему разменяли по установленному курсу по 30 копеек за крону, после чего он через еврея послал разменять эти деньги на границу, где получил за них уже по австрийскому курсу, то есть 40 коп. за крону. После этой операции он захотел проделать то же самое вторично, но магистрат, узнав об этом, отказал менять, сказав, что если Скалон будет настаивать, то об этом будет сообщено Бобринскому. Скалон не настаивал. Но каково должно быть впечатление у населения от новой власти, которая пришла как «освободители». Стыдно делается, когда слышишь такие вещи (С. 109).
* * *
Офицеры положительно делаются революционерами, и ведь это кавалеристы! Возмущаются порядками, хищениями. Познакомился с очень милым прапорщиком Довгели.
12 июня
Отправил Александра. Написал всем письма. Довгели пошел под Львов. Все очень грустим о Львове и последних событиях; выходит так, что надо всю кампанию начинать сначала. Спорил с гусаром-поручиком, он кавказец, говорит, что войну мы не выиграем при таких порядках. Общее желание, чтобы Дума взяла все в свои руки (С. 124).
* * *
Он рассказывал про Львов и гомерическое воровство и грабеж, которые там творились. Грабили не войска, конечно, а тыл и администрация. Скалой, тот самый, что менял деньги, вывозил целые поезда обстановки, ковров, ценных вещей. Даже часть картин вывезли. То же делали интенданты и другие начальствующие лица.
После обеда провел вечер в обществе Кравченко в его номере за стаканом вина и сигарой. Много говорили о положении, он тоже смотрит безнадежно и говорит, что если так будет продолжаться, нам войны не выиграть.
Одним словом, куда ни посмотришь, все гадко и мерзко, надо, чтобы все в корне переменилось.
...
16 июня
...Только и говорят, что о войне, правительстве и о Думе.
17 июня
...Верховное командование принимает Государь. Великий князь Николай Николаевич едет принимать Кавказскую армию. Относятся к этой перемене неодобрительно, говорят, что Государь приносит несчастье. Что стоило ему, например, приехать в Галицию и посетить Самбор, как Галицию оставляем и отступаем по всему фронту! Принесет, мол, несчастье и теперь!.. И ведь на самом деле есть какая-то доля истины в этом поверье, что ли? Но какой ужас, когда император окружен таким ореолом! (С. 125)
Он даже виделся в Петрограде с кадетскими лидерами, которых охарактеризовал как умнейших людей и даже будто бы слышал от них намеки на будущий переворот. Впрочем, у Ильина была такая особенность - он характеризует как "умных" и "милых" всех людей, которые ему нравились. Но что мне больше всего понравилось - параллельно с переживания за русский народ и войну господин патриот благодаря друзьям-родственникам очень хорошо питался при наездах в тыл: "Мы заказали себе икры, чудесных раков, молочного поросенка под хреном и водки. Затем ели ростбиф, на сладкое крем, выпили с кофе ликеру" (С. 48); "Дядюшка и тетка живут как и всегда - постоянно кто-нибудь обедает или завтракает, у тети очередной поклонник. Дядюшка почти совсем поправился, что он приписывает устрицам, которые ящиками выписывает прямо из Крыма. Мы с ним за завтраком съедаем сотню, а то и больше, и радуемся, что наши дамы их не любят" (С. 56).
Ну, и так далее, икра, балычок и прочее дворянское меню из книжек Чехова там часто упоминаются - кажется, даже война не особенно повлияла на него. При этом, конечно, все дворяне прям-таки надрываются в борьбе для фронта: "Тут имеется несколько госпиталей. Один, самый великолепный, дворянской организации, в котором во главе стоит тетушка, как вице-губернаторша. Ходили вместе с ней в этот лазарет, она нам его показывала. Раненые солдаты живут как институтки - их кормят шоколадом, нянчатся с ними, и тетка с гордостью рассказывала, что она и дамы их сами моют в ванне! Я сначала думал, что это шутка, но, оказывается, нет- на самом деле Вера Михайловна Толстая, супруга вице-губернатора, помещица, моет в ванне здоровенного «земляка» и чувствует себя на верху блаженства от сознания исполненного долга. А вот «мужичков» те же Толстые презирают и брезгливо к ним относятся! В чем тут дело? Как понять весь этот сумбур и всю эту неуравновешенную галиматью?!" (С. 56)
Какое искреннее негодование от господина из рода Рюриковичей... Также понравилось, что отдыхая в каждом новом польском, галицийском или белорусском городке, он аккуратно записывает: "Много евреев". В тех местах это все равно что писать: "Небо синее". Явная подспудная ксенофобия. Или вы думаете, я преувеличиваю? Так там он одному молодому еврею на митинге говорит:
- А какое вам дело до русских и русских денег? - спросил я его.
- Как какое?!
- А так, что вы русских оставьте в покое, вы ведь не русский и поезжайте себе в свой Иерусалим, вот и весь сказ.
Кругом захохотали, а мальчишка зло посмотрел и отошел (С. 317).
Своих юнкеров Ильин в грош не ставил - масса необразованных типов с едва законченным средним образованием, тупые как пробки. Его послушать, так даже колчаковские юнкера были более интеллигентными: "...ни по своему развитию, ни по культурному уровню все эти юнкера стоят не выше хороших фейерверкеров и безусловно уступают фельдфебелям и сверхсрочным, но все же, несмотря на это, их выпускают и они идут командовать солдатами" (С. 175). Я потом ждал все, как он начнет воспевать юнкеров после Октября, когда они стали опорой Белого движения - увы, не дождался. Только указание: "Юнкера сильно поправели, потому что понимают, что их могут не произвести". И немного о приснопамятном спасении Деникина и Ко от растерзания солдатами за Корниловское выступление. Потом Ильин это пересказал в колчаковской прессе, где работал.
После революции - тоже все абсолютно стандартно. Сначала радость, восторг, песнопения, хвалы кадетам и проч. Но буквально пара недель - и автору становится понятно, что страна идет вразнос из-за проклятых социалистов. Особенно бесят юнкера, которые быстро лишились дисциплины и стали даже требовать отмены экзаменов. Да и вообще взгляд на революционеров у автора не оригинален - твари, скоты, чисто визуально мерзкие и уродливые. Разваливают Россию, армию, русское дело - в общем, ничего нового: "Большая комната, скорее зал, был наполнен солдатней и штатскими самого гнусного вида. Солдаты расстегнутые и с хамскими лицами. Курят и плюются" (С. 205). Забавно, что едва ли не единственные два монархиста-офицера - Пшеничников и Хазов - во всей школе после революции тут же переметнулись к социалистам. А остальные офицеры... хм...
Воспитание армейской пехотной среды сказалось: большинство офицеров, особенно старых, ведут себя униженно, дрянно, трусливо. Нет никакой сплоченности. Каждый боится за свою шкуру. А потом и полная некультурность и непонимание. Почти никто толком ни в чем не разбирается. Составилась небольшая группа, которая решила во всяком случае не играть жалкую роль и сколь возможно не плясать под дудочку юнкеров и Пшеничникова с Хазовым (С. 205-206).
Отождествление разлагающихся солдат, тянущих в сторону грабежей помещиков крестьян и прочих "низов" с революцией вполне логично приводит к ненависти к собственному народу.
...Знаменитый Почаевский монастырь загадили, иконы поломали, разбили и уничтожили - православное воинство, святая Русь! Нет, тут не одна темнота - это чепуха, никакой темноты нету. Тут что-то другое, более страшное: достоевщина, моральный вывих, психический кретинизм (С. 243).
* * *
В Петрограде, в больнице, матросы убили Шингарева и Кокошкина. Бедный Андрей Иванович - он, смертельно раненый, все повторял:
- Холодно, холодно мне...
Мерзкая страна, мерзкий народ! За все это еще будет заплачено, нельзя безнаказанно творить преступления (С. 255).
* * *
По воскресеньям считает своим долгом приезжать председатель сельского комитета Левка. Он очень великолепен. На бывшей нашей же лошади, на хороших бегунках, с наганом у пояса и всегда пьяный. Он вваливается прямо в дом и, не стесняясь, рассаживается, требуя чтобы его угостили.
Пьет, гадина эдакая, чистый денатурат. Прошлый раз приехал и расселся, я вышел к нему. Попросил спирту, я сказал, что есть только денатурат.
- А што ж, Осип Сергеевич, давай и денатурат.
Каюсь: я налил ему полный чайный стакан и отрезал крохотный кусочек хлеба с сыром, в душе бродила тайная мысль, авось после такой порции скапутится. И что же?.. В два глотка выдул Лешка стакан синего ужасающего спирта. Крякнул, понюхал сыр, потом положил его в рот и стал жевать, меня даже свело как-то, глядя на него... (С. 256)
А еще вот это мне понравилось.
Мы, выгрузив наши мешки, подошли к толпе. В середине, видимо на столе, говорил громким голосом высокий, бледный человек, в пенсне на горбатом носу, с еврейскими чертами лица, с острой бородкой и усами, с отвратительно неприятным хищным выражением. Он все время выкрикивал о том, что надо буржуазии рубить голову сплеча, чтобы ни один не ушел, и что жалко, что у всей буржуазии не одна голова, тогда бы и разговор был короток. Он призывал идти на Киев, сплачиваться вокруг революционных вождей и спасать революцию. Это, оказывается, был сам Троцкий, и в Брянске находилась его Ставка для операций против Украины.
Он так зажигал, так наэлектризовывал толпу, что я ясно чувствовал: узнай нас кто-нибудь, заподозри хоть секунду, и мы будем тут же расстреляны, а может быть, и попросту растерзаны (С. 250).
О как. Троцкий, у нас, оказывается, в Брянске Ставку держал. Кстати, забыл сказать - книга сделана не по подлинникам дневника, а по перепечатанной автором машинописной копии, которую он предоставил в Пражский архив. Предварительно отредактировав. Так интересно отредактировав, что в одном месте у него в анекдоте про Керенского последний случайно назван Троцким, что однозначно свидетельствует в пользу позднейшей вставки. Интересно, что там он еще "наредактировал".
В Туле произошло разделение: часть продолжала путь на Москву - это по большей части призванные из Московского района фабричные и рабочие, а часть направилась по Сызрано-Вяземской - волжане и сибиряки. Тут сразу стало несравненно лучше: оказывается, самый бунтарский, самый безобразный народ были рабочие Московского района, те же, которые свернули на Сызрано-Вяземскую дорогу, в большинстве оказались рассудительными и вполне трезвыми людьми. Настолько трезвыми, что даже можно было свободно с ними говорить о положении. Попадались и оренбургские казаки, они говорили, что едут разбираться и уж на месте решат, за кого идти, так как это можно узнать только дома. Сибиряки, так те даже некоторые находили, что революция неправильно идет и что воевать друг с другом не годится (С. 251).
Ну понятно, что кто трудится на заводе - быдло и убийца, а кулачок-мужичок - трезвый человек. Хотя когда автор приехал, оказалось, что мужички его добро отняли и поделили. Правда, сделали все довольно культурно по тем временам и даже оставили кое-что его семье "по душам", но все равно господин Ильин был в ярости.
Интересные сцены рассказывали, когда делили. Во-первых, все происходило по постановлению сельского совета. Причем производилась даже оценка, своеобразные торги. Мужики собирались всем селом, как на ярмарку, выводились лошади или коровы, и тут же происходил торг. Члены совета определяли стоимость или назначали минимальную цену, а затем мужики покупали, выкрикивая, сколько такой-то или такой-то дает, таким образом получалось даже как будто бы и законно. Мужики отлично видели, что это балаган и грабеж, но делали вид, что они ни при чем и подчиняются лишь распоряжению «свыше» и новым правилам. Ваня спрашивал: «А к чему же торги-то учинять - брали бы так, да и все», но ему отвечали, что так законнее. Возможно, что это еще было некоторым оправданием и заглушало голос, который внутри ясно говорил, что это грабеж и что если его слишком просто обставить, то он может и против самого тебя обернуться. Одним словом, тут был скорее инстинкт самосохранения: чем-нибудь прикрыться. Совет, разумеется во главе с Левкой Клейменовым, полученные денежки пропивал, и с ведома мужиков, которые опять-таки так на это и смотрели: пущай их! Надо и им попользоваться!
...Амбразанцевым хуже: их выселили, все отобрали, а усадьбу, церковь и больницу сожгли. Ребровских тоже сожгли, и они все куда-то выехали. Ушаковы и Толстые пока сидят на месте по своим усадьбам, их тоже, конечно, поделили. В общем, везде все зависит от кучки мерзавцев и шалопаев, которые и создают настроение, сами же мужики стараются прикрыться или законностью в виде торгов, или же «темнотой». Много зависит, конечно, и от того, как относятся персонально к тем или другим помещикам (С. 253-254).
Все же из дневника видно, что кабы не чехословацкое выступление, он сидел бы ровно на выделенных шести сотках и не отсвечивал бы - в подполье участвовать не собирался, да и семья была на руках, а семья, это, конечно, важнее. Господин Ильин полюбил и даже стал романтизировать крестьянский труд. Как господин Николай Романов, который после лишения поста полюбил сажать деревья с семьей и пилить дрова. Это у аристократических паразитов, которые в жизни ничего тяжелее ложки не держали, такая манера появляется - увлечение трудом первое время. Пришлось бы им до конца жизни в земле ковыряться, они бы, конечно, по-другому запели.
Необъяснимую прелесть имеет физический труд на воздухе. Я, кажется, мог бы всю жизнь прожить на земле на небольшом клочке с тем, чтобы самому работать и видеть результаты своих трудов. Мне думается, что самое естественное для человека, самое здоровое и самое нормальное - работать на земле.
Мне думается, что в общении с природой человек становится ближе к Богу, к тому подлинному, настоящему, что движет миром, Вселенной, космосом.(С. 258).
Но все-таки чехословацкое выступление началось. После недолгих колебаний Ильин поехал в Сызрань и поступил к белым. Там ему не понравилось, он уехал в семьей в Самару и правильно сделал - гнусные краснюки, которым не нравилось поведение помещиков, после этого выжгли и поубивали кучу дворян в их селах и поместьях, включая несколько родственников Ильина, что описано очень подробно. Я, правда, не понял, что это за "красные" имеются в виду - то ли регулярная армия, которой было время это делать, то ли партизаны, то ли сорганизовавшиеся крестьяне - но, в общем, не суть. Само белое дело на Волге уже с самого начала дышало на ладан.
Ходил в штаб. Начальник обороны генерал-лейтенант Зубов, милый симпатичный старик. Полковник Сосье, начальник штаба, с места в карьер предложил мне инспектора артиллерии обороны, так как я оказался старшим артиллеристом. Впечатление штаб на меня произвел грустное. Все что-то плохо осведомлены, начальство самое разнообразное, масса каких-то прапорщиков, офицеров без дела. Большую роль играет прапорщик Лебедев, эсер, бывший морской министр при Керенском, а теперь каким-то образом ставший полковником. Пришел домой и крепко задумался. В руках был план обороны с обозначенными двумя батареями, одна из двух пушек на Симбирском шоссе, другая в стороне Батраков - вот и вся артиллерия. Все живут слухами. Никто ничего не знает, гадают, где большевики, сколько их, откуда ждать. На позициях гимназисты, немного офицеров, рабочие-железнодорожники. Вечерами рабочие уходят по домам, в праздники совсем не появляются, в субботу идут в баню. (С. 268)
* * *
Нужно сказать, что Самара с ее правителями мало внушает доверия: большевики разгуливают свободно по улицам, совдеп процветает и собирается каждый день в зале бывшего кино. Вольский, Климушкин, Веденяпин, Роговский в сущности мало чем отличаются от большевиков (С. 2757.
В общем, там дальше опять много стандартной ненависти русского офицера к социалистическому Комучу. При этом Ильин все это время ему же служил, так как военный министр Галкин оказался его сослуживцем, приятным человеком, хоть и оппортунистом, и пристроил на неплохую должность. Но, конечно, Ильин продолжает стремительно праветь:
Кажется мне, что мы, русские, и Россия переживем отчаянную катастрофу и мы, дворяне и правящий класс, жестоко поплатимся за свою мягкотелость, за свою идиотскую бесхребетность. Ведь вот разве не характерно, что, когда узнали, что мы помещики, а не комиссары, сразу же изменили отношение к нам, и все же, несмотря на это, нас разграбили и «согнали». В чем же тут дело? А по-моему, вот в чем: «Вам дана была власть, а вы не умели править, валяли дурака, разъезжали по заграницам и разводили в гостиных сантименты: “мужичок”, “солдатик”. Ну коли так, так и пошли к черту - будя: нам таких не надоть».
Я видел еще по фейерверкерам и юнкерам, что именно наиболее сознательная часть народа так и смотрит: кадровый офицер - это одно, а всех этих прапорщиков из учителей да из школ в грош не ставили и даже как будто стыдились, что такие появились офицеры - ни рыба ни мясо. Дворянство выродилось (С. 273).
* * *
Репьевка, Самайкино, Каранино разграблены и сожжены дотла. Боже, Боже! И все старинные картины репьевского дома, вся библиотека, фарфор, портреты! И портрет прабабки Ксантиппы Толстой, которая смотрела своими строгими глазами с темного полотна. А ведь права была она, что запарывала нерадивых и непослушных мужиков, - пока запарывала, все шло хорошо! Вот внуки развели сантименты и поплатились головой (С. 282).
* * *
(заседание совдепа)
Я сидел, и меня разбирала такая злость, что дышать было трудно. Порой становилось и страшно, так вся эта разъяренная мерзость выла и орала. И это все происходит на глазах у власти, которая кричит об Учредительном собрании, о войне с узурпаторами родины - большевиками и пр.
«Вот бы вызвать караул да не только закрыть, а полосонуть их всех двумя-тремя залпами!» - думалось мне. И в эти минуты, кажется, даже я был на это способен. Но как вызвать? На основании «слов» Галкина! А потом меня же отдадут на суд всем этим гориллам!.. (С. 290).
* * *
Узнали потрясающую вещь: говорят, что Государь и вся его семья зверски убиты в Екатеринбурге. Передают даже подробности - будто бы великого князя насиловали, а наследника застрелили на глазах у Государя. Какой ужас! Где заговоры? Где попытки спасти Царя? Где преданные люди, где те, которые ели хлеб из царских рук? Где негодяй Воейков? Только несколько человек остались верны до конца своему монарху, а остальные что же? Все те, которые видели столько добра от него и благополучия?!
О, за это преступление ответит весь русский народ, все мы, и заплатим дорогой ценой, ибо безнаказанно делать такие преступления нельзя! (С. 276)
Вот по поводу последнего - там Ильин потом еще не раз переживает, что свергли царя и "началось". Никакого сочувствия свержению самодержавия больше нет и в помине. Понятно, что жаль господину Ильину не столько царя, сколько стабильность при монархии, но все же - чем господин кадет с этого момента отличается от монархиста? Я лично никакой разницы не уловил.
А вот этот эпизод очень примечателен тем, что точно по такой же схеме господа помещики и офицеры утверждали свой "порядок" при Комуче, возвращаясь в родные места. И хотя Ильин убеждает (в "отредактированном" дневнике), будто жестокостей не было - другие были не так "деликатны". Господин Ильин взял троих добровольцев - что примечательно, купеческий сынков - пришел в родную деревню, где у него сожгли дом и ограбили и приструнил грязную сволочь:
- А знаешь, что за это полагается? - сказал я, посмотрев выразительно на трех молодцов - купеческих сынков с карабинами.
Левка побледнел и затараторил:
- Да я, да што, да ей-Богу ни пошто не грабил. Брешут люди, вот те хрест, брешут!..
- Ну вот что, ладно тут разговаривать, извольте все, что награбили, немедленно принести. Экипаж новый чтобы был, все шубы, платья - все. Понятно? К двум часам чтобы доставили сюда. Ступайте!
Все радостно загалдели:
- Поняли, как не понять, сполним в одночасье, будьте благонадежны! - и быстро зашагали к себе. По существу, я со своими тремя добровольцами мог сделать что угодно и даже, пожалуй, тут же расстрелять Клейменова, тем более что мои компаньоны были возмущены и с удовольствием проучили бы грабителей. Но у меня настроение было не такое, да к тому же никогда я не способен был ни на какое насилие. В душе и сейчас злобы не было: все мы русские, все мы виновны, и все мы носим дурные черты в себе русского характера.
...Вот и темнота. Где же тут темнота? Ведь сознают все отлично, отлично все понимают. Когда делили, тоже ведь знали, что это скрытый грабеж. А почему теперь так старательно открещиваются и оправдываются? Нет, тут не один страх. Тут налицо дрянность, самая настоящая душевная и моральная дрянность... (С. 284-285).
Ну да, это же не икру жрать и переживать за русский народ...
Ах да, вы спросите - как там насчет белого террора? Скудно. Сам господин дворянин делает вид, что и мухи не убил - сами видите. Еще в двух-трех местах есть лицемерные переживания о трагедии гражданской войны, когда белые "тоже" зверствуют, но там конкретика раза два-три:
Вот тут и разберись! Красные и белые! И там и тут одни методы, и там и тут кровавый, ничем не оправдываемый террор. Разницы ведь никакой, да и быть не может, ведь по обе стороны люди одного теста, одной закваски: у нас только это не вводится в систему и тщательно замалчивается, ну и не так цинично и откровенно. А в общем, кошмар (С. 294).
* * *
Унгерн! Ведь это наш Унгерн морского корпуса. Он на год старше меня, и я его отлично помню, потому что он выделялся своим высоким ростом. Купов, Калчев и Манолов были три славные болгарина в третьей роте, когда мы поступили в четвертую. Эти болгары отличались тем, что у них уже тогда росли бороды, особенно у Калчева - в плавании он отпускал черную как смоль бороду, а у барона Унгерна висели длинные усы. И сам он был длинный, сухой, сумрачный, но славный парень. Изобрели скороговорку: «Курка клюет крупку, турка курит трубку - барон Унгернштернберг». Иной раз, с разбегу, садились к нему на спину, и он мрачно или катал, или норовил хлопнуть об стену.
Когда началась война, он сбежал на войну вместе с бароном Остен-Сакеном, старше Унгерна, но бесконечно сидевшим в каждой роте и отличавшимся скандальным и авантюристическим характером. На войне и Унгерн, и Остен-Сакен, так же как и наш Червинский, заработали кресты. Унгерн был произведен в прапорщики и остался служить в Уссурийском казачьем полку. В чине уже подъесаула вышел на войну с Германией, потом командовал сотней, отличался храбростью и оказался отличным офицером. И вот теперь во время революции стал знаменитостью, главным образом отличаясь страшной жестокостью.
Можно ли было думать, что из этого угловатого, мрачного, длинного как жердь юноши выйдет садист и изверг?!
То, что рассказывал Самойло и знающие Унгерна, просто ужасно. Какое-то просто изуверство, издевательство, черт знает что такое! Например, какого-то заподозренного в большевизме типа приказал при себе раздеть, поставить лицом к костру ярко горящему, нагнуться и потом стрелять из наганов в зад, так что человек упал прямо лицом в огонь! (С. 435)
Зато есть настоящий эксклюзив - подробное описание процедуры казни через повешение в Иркутской каторжной тюрьме, которые Ильин по долгу службы наблюдал дважды. Вешали там на веревках, выбивая бочки из-под приговоренных. Руководил казнью китаец, которому платили в том числе одеждой казненных - потом его казнили большевики одновременно с Колчаком. Палач был так себе - одного приговоренного пришлось вешать трижды, потому что веревка вечно рвалась. А так как повешение - хуже, чем расстрел, то приходилось ждать минут 20, пока повешенные не задохнутся окончательно. После этого китаец аккуратно опускал на веревке трупы в гробы и их выносили солдаты. В общем, не "Щепка" Зазубрина, но тоже натуралистичненько так. Из повешенных почти все были убийцами и грабителями, политический только один - какой-то красногвардеец, который уверял, будто его красные для борьбы с интервентами насильно мобилизовали. Зная возможности насильственной мобилизации большевиков в то время, я этому верю слабо, но Ильин поверил.
В общем, так как служил Ильин при Комуче, причем при самой власти - то присутствовал и на переговорах самарцев с сибирцами, и зарождении Директории, и много еще в чем - для исследователей этого сюжета все это весьма полезно. Эсерам даются характеристики почти сплошь уничижительные - они не просто партийные фанатики, которые присвоили себя право говорить от России, они якобы еще и мерзкие, надутые индюки, гордецы, властолюбцы, диктаторы, сибариты, нетерпимые к критике и проч. и проч. Объективность так и прет, так и прет.
Говорили вообще о демократии, конечно, и перешли на реакционность Сибири. Я сказал, что, когда идет война, нельзя раздувать раздоры, а что у нас в России по существу и демократии-то никакой нету, есть партия социалистов, которая главным образом сидела по тюрьмам и совершенно не знает жизни, воображая, что управлять государством то же самое, что состоять в партии (С. 309).
* * *
Необыкновенная история: Климушкин запретил съезд торгово-промышленникам на территории Комуча, так как принимает в этом съезде участие исключительно реакционный элемент. Трудно поверить в такую меру, но это факт. Вот вам и свобода слова, совести, печати. Я думаю, что царское правительство делало большую ошибку, что не назначало министрами время от времени разных эсеров вроде господина Климушкина: вместо того чтобы сидеть в эмиграции и заниматься организацией террора, они бы учреждали военно-полевые суды почище всяких Ренненкампфов или Меллеров... (С. 312)
Сказал человек, который хотел расстрелять совдеп. Понятно, что переехав в Омск, Ильин встретил желанную твердую власть. Настолько твердую, что командующий военным округом генерал Матковский тут же посадил его на гауптвахту за отсутствие погон, откуда его с большим трудом вытащил сам генерал Розанов. Господин дворянин, первым делом, разумеется, влюбился в очередного кумира - Одмирала: "Застал Колчака и явился ему. Он на меня произвел неотразимое впечатление. Видно, что это в полном смысле рыцарь. ...Говорит Колчак отрывисто, коротко, в его лице столько благородства и мужества. На этого человека можно положиться" (С. 337). Ну, а через пару недель - запись о перевороте, о котором офицер знал, но до поры до времени не писал. Конспиратор!
Очень удачно, что съезд нашей партии вчера принял все тезисы Пепеляева и, между прочим, необходимость диктатуры. Таким образом, единственный раз партия выступала наконец-то активно и решительно. И, в сущности, весь переворот сделала партия кадетов и офицерство.
Я очень счастлив, во-первых, потому, что наконец-то партия стала на путь решительной и реальной политики, и, во-вторых, что теперь есть надежда на спасение России (С. 346).
"Колчаковская" часть тоже идет по тому же шаблону - бесконечные переезды из города в город, конфликты с начальством, зарисовки заштатного Семипалатинска, Екатеринбург, Омск, Иркутск, попытка формирования автором крестоносного движения (конкретики опять мало) - бегство из города от повстанцев и эмиграция. В общем, примерно то же, что в других мемуарах - уже месяца офицеру-кадету хватило, чтобы разочароваться в новой власти:
Ужас что такое. Теперь, когда у власти адмирал Колчак, этот светлейший и честнейший человек, появилась другая опасность - справа. Все в духе Маркова-второго и ему подобные подняли головы, интригуют, доносят, шпионят. Достаточно сказать, что в Омске, в этом провинциальном сибирском городке с деревянными одноэтажными домиками, работает три контрразведки официально и несколько неофициально: контрразведка Ставки, затем контрразведка Зайчека, знаменитого Зайчека - инструктора Берлинской сыскной полиции, куда он был приглашен из Вены, - чего-нибудь да стоит. Затем контрразведка штаба округа. Кроме того, у Михайлова есть свои соглядатаи, недаром он «Ванька Каин». Иванов-Ринов имеет своих шпиков и т.д. То есть форменная Мексика...
...В конце концов ужасно: так от этапа к этапу все разочаровываться и все видеть, что и это не то, и это не настоящее. Но что же, что же настоящее?! (С. 353)
* * *
Бедный Колчак все еще болен. Можно заболеть от всей этой мексиканщины. Вот когда приходят на ум слова дяди, который всегда говорил: при чем Царь, если нет людей. Ведь цари люди, и среди них бывают хорошие и дурные, но ведь это не может играть решающего значения, если вокруг все прочно, хорошо и доброкачественно. И вот яркий пример - Колчак. Кажется, можно ли было ожидать лучшего человека, чем он? И что же? Что изменилось? Ровно ничего. Все то же - та же атмосфера, то же настроение, ибо те же люди и та же почва - только все мельче, и масштаб другой... (С. 354-355).
* * *
А сам Колчак? Он слишком конституционен, он не хочет быть даже в важнейших решениях единоличным, он не хочет проявлять власть, которой облечен и которая принадлежит ему, чтобы не казаться самому себе узурпатором. И вот выходит, что вместо того, чтобы заставить всю эту интригующую свору просто бояться и выполнять приказания, он с ними советуется и их слушает, полагая, что это честные, разумные и государственные люди (С. 356-357).
Наблюдения за бездарностью, интригами, воровством и той же тупоголовостью военного командования, что и раньше, приводят Ильина к таким же мрачным выводам. Вот, собственно, квинтэссенция его социально-политического анализа, плод бессонных ночей и умственного напряжения:
И у нас мы видим, особенно в последнее время, много людей государственных, мудрых, культурных, даже очень крупных, как Столыпин, Витте, Кривошеин, но все это не «продукт» народного духа данной эпохи, это случайные люди; а продукт, порожденный эпохой, выношенный народным духом, бунтарским и анархичным, разбойным и беспринципным, - не Ленин ли со своим «Грабь награбленное!» и этим сразу выявивший весь затаенный смысл русской революции? Ни пафоса революции, ни гимна, ни подъема высокого и упоенного - ничего мы не создали, и ничего не «выперло» из нас, зато показали подлинное лицо и всю настоящую затаенность: грабеж беззастенчивый, упоенный, сладострастный, похабщину, матерщину вместо гимна и изуверство по Достоевскому, который угадал это давно своим сверхгениальным чутьем: загаженные алтари, иизнасилованные женщины, растленные дети, испохабленный очаг (С. 369).
Итак, грандиозный переворот господину офицеру кажется безумием и концом света. Не более. В общем, жалкая достоевщина - это максимум, на что оказался способен наш дворянско-офицерский интеллигент. Все абсолютно стандартно, точь-в-точь остальные белые воспоминания.
В общем, закончилось все так, как и должно закончиться. Из Иркутска их вышибли, бо неблагодарные союзнички их не защитили, и Ильин покатился на восток в эшелоне Американского Красного Креста, который американцами был обустроен абсолютно отвратительно - за ранеными ухаживали только надрывающиеся санитары, а доктора и администраторы жрали продукты у себя в вагоне и по двадцать раз осматривали каждый город, где останавливались. Комендант поезда еще и браунинг с Ильина содрал за провоз, как мелкий шлимазл. Картина, кстати, точно такая же, как в белом лагере, где тоже никому ни до чего не было дела, а главари жрали и хапали как могли. Особенно примечательно то, что Ильин замечал поп поводу эвакуации - когда красные подходили к городу, власти вместо публичного ее объявления до последнего уверяли, что все будет хорошо и нет повода для паники, а сами паковали чемоданы. Причем они с честным лицом обманывали даже собственных знакомых, включая Ильина - его точно также надули собственные родственники-дворяне. Так было в Сызрани, в Самаре, Екатеринбурге, Омске - в общем, везде и всегда по одному и тому же шаблону. Заканчивается публикация дневника на переезде в Харбин, хотя вел Ильин его до 1937 г.
Резюмируя - вполне типичный белогвардейский дневник, разве что рефлексии и редких моментов просветления тут больше, так как автор больше интеллигент, чем надутый аристократ-офицер, но и интересных фактов хватает, так как видел автор многое и многих. Всем советуется. К сожалению, научные комментарии к тексту и биографии упомянутых лиц в три строки сделаны совершенно любительски.
Прочитал небезызвестный источник - Ильин И.С. Скитания русского офицера: Дневник Иосифа Ильина. 1914-1920. М.: Книжница: Русский путь, 2016. Издано стараниями его родственников во Франции. Личность автора не совсем ясна - он вроде как дворянин из древнего рода Рюриковичей, а жена его Воейкова, из тоже из именитого рода Толстых. Но сам Ильин явно к началу ПМВ был не из богачей и с помещичьей жизнью был знаком через родственников - что не мешало ему наслаждаться доживающим свой век блеском "дворянских гнезд" Поволжья. Участвовал в ПМВ и армии Колчака, оказался в эмиграции в Китае, где жил до прихода маоистов, Праге, Швейцарии. Человек явно неглупый, начитанный, остряк и интеллигент, любил литературу и охоту, так что там в дневнике много описаний охоты и вдобавок аккуратно, в духе Тургенева, описывается чуть ли не каждый пейзаж, который автор видел в поездках. Ну а что вы хотите, мобилок тогда не было - приходилось любоваться в поездках вот таким.
Но интересно, конечно, все не это, а его записи о ПМВ-революции-гражданской войне, которые уже активно используются в исторической литературе.
Собственно часть про ПМВ не особо информативна. Начало войны от встретил с печалью, но честно выполнял свой воинский долг. Увы, господина офицера контузили чуть ли не в первом бою, отправили в тыл, и он на фронт так и не вернулся, служа в основном в тыловых частях, а потом устроился читать артиллерийскую тактику в юнкерское училище в Бердичеве. В основном у него личные наблюдения про фронт, про военнопленных, про семью и прочее. Все вполне традиционно и интересно в основном касаемо его собственной личности и быта тыловых дворян. Время от времени описываются гнилые порядки русской армии, которые подрывают у него веру в успех и заставляют становиться на кадетские позиции. И он далеко не исключение:
Принесли польскую газету, в которой сообщается о том, что наши войска разбили австрийцев у Львова и взяли этот город. Особенно отличился корпус генерала Щербачева. Зато в Восточной Пруссии мы, видимо, потерпели большое поражение, так как армия Самсонова отступает, а о некоторых корпусах даже нет точных сведений, и полагают, что они окружены. Недурно! Ренненкампф брался взять Берлин! Недаром Игнатьев, который знал его по Японской войне, говорил, что это необыкновенный Хлестаков, а главное, чудовищный вор и казнокрад. Он даже однажды растратил целиком весь денежный ящик полка, но дело замяли (С. 45).
* * *
Стало обидно за свою родину - подумать только, на огромном протяжении всего Волхова стоят казармы, где сосредоточена масса войск, - и ни одних порядочных казарм, ни одного приличного помещения. Даже в Гатчине - ни гвардейские казармы кирасир, ни тем более 23-й бригады и в подметки не годятся этим казармам простого армейского австрийского полка в маленьком провинциальном городишке. Какое, в сущности, безобразие, неужели нам, русским, просто присуща свинская жизнь?! (С. 82).
* * *
И ведь это был богатый культурный край! Погода под конец стала скверной, захолодало, дует резкий ледяной ветер - чего доброго, пожалуй, пойдет снег. Хозяин дома, в котором я остановился, разорен так же, как и все в округе, и, стыдно сказать, на три четверти потрудились над этим наши казаки. И все в один голос говорят это, все от них в ужасе (С. 87).
* * *
Удивительные, говорят, дела делаются во Львове: градоначальник Скалон, как только приступил к исполнению своих обязанностей, сейчас же послал в магистрат разменять 20 000 рублей на мелкие австрийские. Ему разменяли по установленному курсу по 30 копеек за крону, после чего он через еврея послал разменять эти деньги на границу, где получил за них уже по австрийскому курсу, то есть 40 коп. за крону. После этой операции он захотел проделать то же самое вторично, но магистрат, узнав об этом, отказал менять, сказав, что если Скалон будет настаивать, то об этом будет сообщено Бобринскому. Скалон не настаивал. Но каково должно быть впечатление у населения от новой власти, которая пришла как «освободители». Стыдно делается, когда слышишь такие вещи (С. 109).
* * *
Офицеры положительно делаются революционерами, и ведь это кавалеристы! Возмущаются порядками, хищениями. Познакомился с очень милым прапорщиком Довгели.
12 июня
Отправил Александра. Написал всем письма. Довгели пошел под Львов. Все очень грустим о Львове и последних событиях; выходит так, что надо всю кампанию начинать сначала. Спорил с гусаром-поручиком, он кавказец, говорит, что войну мы не выиграем при таких порядках. Общее желание, чтобы Дума взяла все в свои руки (С. 124).
* * *
Он рассказывал про Львов и гомерическое воровство и грабеж, которые там творились. Грабили не войска, конечно, а тыл и администрация. Скалой, тот самый, что менял деньги, вывозил целые поезда обстановки, ковров, ценных вещей. Даже часть картин вывезли. То же делали интенданты и другие начальствующие лица.
После обеда провел вечер в обществе Кравченко в его номере за стаканом вина и сигарой. Много говорили о положении, он тоже смотрит безнадежно и говорит, что если так будет продолжаться, нам войны не выиграть.
Одним словом, куда ни посмотришь, все гадко и мерзко, надо, чтобы все в корне переменилось.
...
16 июня
...Только и говорят, что о войне, правительстве и о Думе.
17 июня
...Верховное командование принимает Государь. Великий князь Николай Николаевич едет принимать Кавказскую армию. Относятся к этой перемене неодобрительно, говорят, что Государь приносит несчастье. Что стоило ему, например, приехать в Галицию и посетить Самбор, как Галицию оставляем и отступаем по всему фронту! Принесет, мол, несчастье и теперь!.. И ведь на самом деле есть какая-то доля истины в этом поверье, что ли? Но какой ужас, когда император окружен таким ореолом! (С. 125)
Он даже виделся в Петрограде с кадетскими лидерами, которых охарактеризовал как умнейших людей и даже будто бы слышал от них намеки на будущий переворот. Впрочем, у Ильина была такая особенность - он характеризует как "умных" и "милых" всех людей, которые ему нравились. Но что мне больше всего понравилось - параллельно с переживания за русский народ и войну господин патриот благодаря друзьям-родственникам очень хорошо питался при наездах в тыл: "Мы заказали себе икры, чудесных раков, молочного поросенка под хреном и водки. Затем ели ростбиф, на сладкое крем, выпили с кофе ликеру" (С. 48); "Дядюшка и тетка живут как и всегда - постоянно кто-нибудь обедает или завтракает, у тети очередной поклонник. Дядюшка почти совсем поправился, что он приписывает устрицам, которые ящиками выписывает прямо из Крыма. Мы с ним за завтраком съедаем сотню, а то и больше, и радуемся, что наши дамы их не любят" (С. 56).
Ну, и так далее, икра, балычок и прочее дворянское меню из книжек Чехова там часто упоминаются - кажется, даже война не особенно повлияла на него. При этом, конечно, все дворяне прям-таки надрываются в борьбе для фронта: "Тут имеется несколько госпиталей. Один, самый великолепный, дворянской организации, в котором во главе стоит тетушка, как вице-губернаторша. Ходили вместе с ней в этот лазарет, она нам его показывала. Раненые солдаты живут как институтки - их кормят шоколадом, нянчатся с ними, и тетка с гордостью рассказывала, что она и дамы их сами моют в ванне! Я сначала думал, что это шутка, но, оказывается, нет- на самом деле Вера Михайловна Толстая, супруга вице-губернатора, помещица, моет в ванне здоровенного «земляка» и чувствует себя на верху блаженства от сознания исполненного долга. А вот «мужичков» те же Толстые презирают и брезгливо к ним относятся! В чем тут дело? Как понять весь этот сумбур и всю эту неуравновешенную галиматью?!" (С. 56)
Какое искреннее негодование от господина из рода Рюриковичей... Также понравилось, что отдыхая в каждом новом польском, галицийском или белорусском городке, он аккуратно записывает: "Много евреев". В тех местах это все равно что писать: "Небо синее". Явная подспудная ксенофобия. Или вы думаете, я преувеличиваю? Так там он одному молодому еврею на митинге говорит:
- А какое вам дело до русских и русских денег? - спросил я его.
- Как какое?!
- А так, что вы русских оставьте в покое, вы ведь не русский и поезжайте себе в свой Иерусалим, вот и весь сказ.
Кругом захохотали, а мальчишка зло посмотрел и отошел (С. 317).
Своих юнкеров Ильин в грош не ставил - масса необразованных типов с едва законченным средним образованием, тупые как пробки. Его послушать, так даже колчаковские юнкера были более интеллигентными: "...ни по своему развитию, ни по культурному уровню все эти юнкера стоят не выше хороших фейерверкеров и безусловно уступают фельдфебелям и сверхсрочным, но все же, несмотря на это, их выпускают и они идут командовать солдатами" (С. 175). Я потом ждал все, как он начнет воспевать юнкеров после Октября, когда они стали опорой Белого движения - увы, не дождался. Только указание: "Юнкера сильно поправели, потому что понимают, что их могут не произвести". И немного о приснопамятном спасении Деникина и Ко от растерзания солдатами за Корниловское выступление. Потом Ильин это пересказал в колчаковской прессе, где работал.
После революции - тоже все абсолютно стандартно. Сначала радость, восторг, песнопения, хвалы кадетам и проч. Но буквально пара недель - и автору становится понятно, что страна идет вразнос из-за проклятых социалистов. Особенно бесят юнкера, которые быстро лишились дисциплины и стали даже требовать отмены экзаменов. Да и вообще взгляд на революционеров у автора не оригинален - твари, скоты, чисто визуально мерзкие и уродливые. Разваливают Россию, армию, русское дело - в общем, ничего нового: "Большая комната, скорее зал, был наполнен солдатней и штатскими самого гнусного вида. Солдаты расстегнутые и с хамскими лицами. Курят и плюются" (С. 205). Забавно, что едва ли не единственные два монархиста-офицера - Пшеничников и Хазов - во всей школе после революции тут же переметнулись к социалистам. А остальные офицеры... хм...
Воспитание армейской пехотной среды сказалось: большинство офицеров, особенно старых, ведут себя униженно, дрянно, трусливо. Нет никакой сплоченности. Каждый боится за свою шкуру. А потом и полная некультурность и непонимание. Почти никто толком ни в чем не разбирается. Составилась небольшая группа, которая решила во всяком случае не играть жалкую роль и сколь возможно не плясать под дудочку юнкеров и Пшеничникова с Хазовым (С. 205-206).
Отождествление разлагающихся солдат, тянущих в сторону грабежей помещиков крестьян и прочих "низов" с революцией вполне логично приводит к ненависти к собственному народу.
...Знаменитый Почаевский монастырь загадили, иконы поломали, разбили и уничтожили - православное воинство, святая Русь! Нет, тут не одна темнота - это чепуха, никакой темноты нету. Тут что-то другое, более страшное: достоевщина, моральный вывих, психический кретинизм (С. 243).
* * *
В Петрограде, в больнице, матросы убили Шингарева и Кокошкина. Бедный Андрей Иванович - он, смертельно раненый, все повторял:
- Холодно, холодно мне...
Мерзкая страна, мерзкий народ! За все это еще будет заплачено, нельзя безнаказанно творить преступления (С. 255).
* * *
По воскресеньям считает своим долгом приезжать председатель сельского комитета Левка. Он очень великолепен. На бывшей нашей же лошади, на хороших бегунках, с наганом у пояса и всегда пьяный. Он вваливается прямо в дом и, не стесняясь, рассаживается, требуя чтобы его угостили.
Пьет, гадина эдакая, чистый денатурат. Прошлый раз приехал и расселся, я вышел к нему. Попросил спирту, я сказал, что есть только денатурат.
- А што ж, Осип Сергеевич, давай и денатурат.
Каюсь: я налил ему полный чайный стакан и отрезал крохотный кусочек хлеба с сыром, в душе бродила тайная мысль, авось после такой порции скапутится. И что же?.. В два глотка выдул Лешка стакан синего ужасающего спирта. Крякнул, понюхал сыр, потом положил его в рот и стал жевать, меня даже свело как-то, глядя на него... (С. 256)
А еще вот это мне понравилось.
Мы, выгрузив наши мешки, подошли к толпе. В середине, видимо на столе, говорил громким голосом высокий, бледный человек, в пенсне на горбатом носу, с еврейскими чертами лица, с острой бородкой и усами, с отвратительно неприятным хищным выражением. Он все время выкрикивал о том, что надо буржуазии рубить голову сплеча, чтобы ни один не ушел, и что жалко, что у всей буржуазии не одна голова, тогда бы и разговор был короток. Он призывал идти на Киев, сплачиваться вокруг революционных вождей и спасать революцию. Это, оказывается, был сам Троцкий, и в Брянске находилась его Ставка для операций против Украины.
Он так зажигал, так наэлектризовывал толпу, что я ясно чувствовал: узнай нас кто-нибудь, заподозри хоть секунду, и мы будем тут же расстреляны, а может быть, и попросту растерзаны (С. 250).
О как. Троцкий, у нас, оказывается, в Брянске Ставку держал. Кстати, забыл сказать - книга сделана не по подлинникам дневника, а по перепечатанной автором машинописной копии, которую он предоставил в Пражский архив. Предварительно отредактировав. Так интересно отредактировав, что в одном месте у него в анекдоте про Керенского последний случайно назван Троцким, что однозначно свидетельствует в пользу позднейшей вставки. Интересно, что там он еще "наредактировал".
В Туле произошло разделение: часть продолжала путь на Москву - это по большей части призванные из Московского района фабричные и рабочие, а часть направилась по Сызрано-Вяземской - волжане и сибиряки. Тут сразу стало несравненно лучше: оказывается, самый бунтарский, самый безобразный народ были рабочие Московского района, те же, которые свернули на Сызрано-Вяземскую дорогу, в большинстве оказались рассудительными и вполне трезвыми людьми. Настолько трезвыми, что даже можно было свободно с ними говорить о положении. Попадались и оренбургские казаки, они говорили, что едут разбираться и уж на месте решат, за кого идти, так как это можно узнать только дома. Сибиряки, так те даже некоторые находили, что революция неправильно идет и что воевать друг с другом не годится (С. 251).
Ну понятно, что кто трудится на заводе - быдло и убийца, а кулачок-мужичок - трезвый человек. Хотя когда автор приехал, оказалось, что мужички его добро отняли и поделили. Правда, сделали все довольно культурно по тем временам и даже оставили кое-что его семье "по душам", но все равно господин Ильин был в ярости.
Интересные сцены рассказывали, когда делили. Во-первых, все происходило по постановлению сельского совета. Причем производилась даже оценка, своеобразные торги. Мужики собирались всем селом, как на ярмарку, выводились лошади или коровы, и тут же происходил торг. Члены совета определяли стоимость или назначали минимальную цену, а затем мужики покупали, выкрикивая, сколько такой-то или такой-то дает, таким образом получалось даже как будто бы и законно. Мужики отлично видели, что это балаган и грабеж, но делали вид, что они ни при чем и подчиняются лишь распоряжению «свыше» и новым правилам. Ваня спрашивал: «А к чему же торги-то учинять - брали бы так, да и все», но ему отвечали, что так законнее. Возможно, что это еще было некоторым оправданием и заглушало голос, который внутри ясно говорил, что это грабеж и что если его слишком просто обставить, то он может и против самого тебя обернуться. Одним словом, тут был скорее инстинкт самосохранения: чем-нибудь прикрыться. Совет, разумеется во главе с Левкой Клейменовым, полученные денежки пропивал, и с ведома мужиков, которые опять-таки так на это и смотрели: пущай их! Надо и им попользоваться!
...Амбразанцевым хуже: их выселили, все отобрали, а усадьбу, церковь и больницу сожгли. Ребровских тоже сожгли, и они все куда-то выехали. Ушаковы и Толстые пока сидят на месте по своим усадьбам, их тоже, конечно, поделили. В общем, везде все зависит от кучки мерзавцев и шалопаев, которые и создают настроение, сами же мужики стараются прикрыться или законностью в виде торгов, или же «темнотой». Много зависит, конечно, и от того, как относятся персонально к тем или другим помещикам (С. 253-254).
Все же из дневника видно, что кабы не чехословацкое выступление, он сидел бы ровно на выделенных шести сотках и не отсвечивал бы - в подполье участвовать не собирался, да и семья была на руках, а семья, это, конечно, важнее. Господин Ильин полюбил и даже стал романтизировать крестьянский труд. Как господин Николай Романов, который после лишения поста полюбил сажать деревья с семьей и пилить дрова. Это у аристократических паразитов, которые в жизни ничего тяжелее ложки не держали, такая манера появляется - увлечение трудом первое время. Пришлось бы им до конца жизни в земле ковыряться, они бы, конечно, по-другому запели.
Необъяснимую прелесть имеет физический труд на воздухе. Я, кажется, мог бы всю жизнь прожить на земле на небольшом клочке с тем, чтобы самому работать и видеть результаты своих трудов. Мне думается, что самое естественное для человека, самое здоровое и самое нормальное - работать на земле.
Мне думается, что в общении с природой человек становится ближе к Богу, к тому подлинному, настоящему, что движет миром, Вселенной, космосом.(С. 258).
Но все-таки чехословацкое выступление началось. После недолгих колебаний Ильин поехал в Сызрань и поступил к белым. Там ему не понравилось, он уехал в семьей в Самару и правильно сделал - гнусные краснюки, которым не нравилось поведение помещиков, после этого выжгли и поубивали кучу дворян в их селах и поместьях, включая несколько родственников Ильина, что описано очень подробно. Я, правда, не понял, что это за "красные" имеются в виду - то ли регулярная армия, которой было время это делать, то ли партизаны, то ли сорганизовавшиеся крестьяне - но, в общем, не суть. Само белое дело на Волге уже с самого начала дышало на ладан.
Ходил в штаб. Начальник обороны генерал-лейтенант Зубов, милый симпатичный старик. Полковник Сосье, начальник штаба, с места в карьер предложил мне инспектора артиллерии обороны, так как я оказался старшим артиллеристом. Впечатление штаб на меня произвел грустное. Все что-то плохо осведомлены, начальство самое разнообразное, масса каких-то прапорщиков, офицеров без дела. Большую роль играет прапорщик Лебедев, эсер, бывший морской министр при Керенском, а теперь каким-то образом ставший полковником. Пришел домой и крепко задумался. В руках был план обороны с обозначенными двумя батареями, одна из двух пушек на Симбирском шоссе, другая в стороне Батраков - вот и вся артиллерия. Все живут слухами. Никто ничего не знает, гадают, где большевики, сколько их, откуда ждать. На позициях гимназисты, немного офицеров, рабочие-железнодорожники. Вечерами рабочие уходят по домам, в праздники совсем не появляются, в субботу идут в баню. (С. 268)
* * *
Нужно сказать, что Самара с ее правителями мало внушает доверия: большевики разгуливают свободно по улицам, совдеп процветает и собирается каждый день в зале бывшего кино. Вольский, Климушкин, Веденяпин, Роговский в сущности мало чем отличаются от большевиков (С. 2757.
В общем, там дальше опять много стандартной ненависти русского офицера к социалистическому Комучу. При этом Ильин все это время ему же служил, так как военный министр Галкин оказался его сослуживцем, приятным человеком, хоть и оппортунистом, и пристроил на неплохую должность. Но, конечно, Ильин продолжает стремительно праветь:
Кажется мне, что мы, русские, и Россия переживем отчаянную катастрофу и мы, дворяне и правящий класс, жестоко поплатимся за свою мягкотелость, за свою идиотскую бесхребетность. Ведь вот разве не характерно, что, когда узнали, что мы помещики, а не комиссары, сразу же изменили отношение к нам, и все же, несмотря на это, нас разграбили и «согнали». В чем же тут дело? А по-моему, вот в чем: «Вам дана была власть, а вы не умели править, валяли дурака, разъезжали по заграницам и разводили в гостиных сантименты: “мужичок”, “солдатик”. Ну коли так, так и пошли к черту - будя: нам таких не надоть».
Я видел еще по фейерверкерам и юнкерам, что именно наиболее сознательная часть народа так и смотрит: кадровый офицер - это одно, а всех этих прапорщиков из учителей да из школ в грош не ставили и даже как будто стыдились, что такие появились офицеры - ни рыба ни мясо. Дворянство выродилось (С. 273).
* * *
Репьевка, Самайкино, Каранино разграблены и сожжены дотла. Боже, Боже! И все старинные картины репьевского дома, вся библиотека, фарфор, портреты! И портрет прабабки Ксантиппы Толстой, которая смотрела своими строгими глазами с темного полотна. А ведь права была она, что запарывала нерадивых и непослушных мужиков, - пока запарывала, все шло хорошо! Вот внуки развели сантименты и поплатились головой (С. 282).
* * *
(заседание совдепа)
Я сидел, и меня разбирала такая злость, что дышать было трудно. Порой становилось и страшно, так вся эта разъяренная мерзость выла и орала. И это все происходит на глазах у власти, которая кричит об Учредительном собрании, о войне с узурпаторами родины - большевиками и пр.
«Вот бы вызвать караул да не только закрыть, а полосонуть их всех двумя-тремя залпами!» - думалось мне. И в эти минуты, кажется, даже я был на это способен. Но как вызвать? На основании «слов» Галкина! А потом меня же отдадут на суд всем этим гориллам!.. (С. 290).
* * *
Узнали потрясающую вещь: говорят, что Государь и вся его семья зверски убиты в Екатеринбурге. Передают даже подробности - будто бы великого князя насиловали, а наследника застрелили на глазах у Государя. Какой ужас! Где заговоры? Где попытки спасти Царя? Где преданные люди, где те, которые ели хлеб из царских рук? Где негодяй Воейков? Только несколько человек остались верны до конца своему монарху, а остальные что же? Все те, которые видели столько добра от него и благополучия?!
О, за это преступление ответит весь русский народ, все мы, и заплатим дорогой ценой, ибо безнаказанно делать такие преступления нельзя! (С. 276)
Вот по поводу последнего - там Ильин потом еще не раз переживает, что свергли царя и "началось". Никакого сочувствия свержению самодержавия больше нет и в помине. Понятно, что жаль господину Ильину не столько царя, сколько стабильность при монархии, но все же - чем господин кадет с этого момента отличается от монархиста? Я лично никакой разницы не уловил.
А вот этот эпизод очень примечателен тем, что точно по такой же схеме господа помещики и офицеры утверждали свой "порядок" при Комуче, возвращаясь в родные места. И хотя Ильин убеждает (в "отредактированном" дневнике), будто жестокостей не было - другие были не так "деликатны". Господин Ильин взял троих добровольцев - что примечательно, купеческий сынков - пришел в родную деревню, где у него сожгли дом и ограбили и приструнил грязную сволочь:
- А знаешь, что за это полагается? - сказал я, посмотрев выразительно на трех молодцов - купеческих сынков с карабинами.
Левка побледнел и затараторил:
- Да я, да што, да ей-Богу ни пошто не грабил. Брешут люди, вот те хрест, брешут!..
- Ну вот что, ладно тут разговаривать, извольте все, что награбили, немедленно принести. Экипаж новый чтобы был, все шубы, платья - все. Понятно? К двум часам чтобы доставили сюда. Ступайте!
Все радостно загалдели:
- Поняли, как не понять, сполним в одночасье, будьте благонадежны! - и быстро зашагали к себе. По существу, я со своими тремя добровольцами мог сделать что угодно и даже, пожалуй, тут же расстрелять Клейменова, тем более что мои компаньоны были возмущены и с удовольствием проучили бы грабителей. Но у меня настроение было не такое, да к тому же никогда я не способен был ни на какое насилие. В душе и сейчас злобы не было: все мы русские, все мы виновны, и все мы носим дурные черты в себе русского характера.
...Вот и темнота. Где же тут темнота? Ведь сознают все отлично, отлично все понимают. Когда делили, тоже ведь знали, что это скрытый грабеж. А почему теперь так старательно открещиваются и оправдываются? Нет, тут не один страх. Тут налицо дрянность, самая настоящая душевная и моральная дрянность... (С. 284-285).
Ну да, это же не икру жрать и переживать за русский народ...
Ах да, вы спросите - как там насчет белого террора? Скудно. Сам господин дворянин делает вид, что и мухи не убил - сами видите. Еще в двух-трех местах есть лицемерные переживания о трагедии гражданской войны, когда белые "тоже" зверствуют, но там конкретика раза два-три:
Вот тут и разберись! Красные и белые! И там и тут одни методы, и там и тут кровавый, ничем не оправдываемый террор. Разницы ведь никакой, да и быть не может, ведь по обе стороны люди одного теста, одной закваски: у нас только это не вводится в систему и тщательно замалчивается, ну и не так цинично и откровенно. А в общем, кошмар (С. 294).
* * *
Унгерн! Ведь это наш Унгерн морского корпуса. Он на год старше меня, и я его отлично помню, потому что он выделялся своим высоким ростом. Купов, Калчев и Манолов были три славные болгарина в третьей роте, когда мы поступили в четвертую. Эти болгары отличались тем, что у них уже тогда росли бороды, особенно у Калчева - в плавании он отпускал черную как смоль бороду, а у барона Унгерна висели длинные усы. И сам он был длинный, сухой, сумрачный, но славный парень. Изобрели скороговорку: «Курка клюет крупку, турка курит трубку - барон Унгернштернберг». Иной раз, с разбегу, садились к нему на спину, и он мрачно или катал, или норовил хлопнуть об стену.
Когда началась война, он сбежал на войну вместе с бароном Остен-Сакеном, старше Унгерна, но бесконечно сидевшим в каждой роте и отличавшимся скандальным и авантюристическим характером. На войне и Унгерн, и Остен-Сакен, так же как и наш Червинский, заработали кресты. Унгерн был произведен в прапорщики и остался служить в Уссурийском казачьем полку. В чине уже подъесаула вышел на войну с Германией, потом командовал сотней, отличался храбростью и оказался отличным офицером. И вот теперь во время революции стал знаменитостью, главным образом отличаясь страшной жестокостью.
Можно ли было думать, что из этого угловатого, мрачного, длинного как жердь юноши выйдет садист и изверг?!
То, что рассказывал Самойло и знающие Унгерна, просто ужасно. Какое-то просто изуверство, издевательство, черт знает что такое! Например, какого-то заподозренного в большевизме типа приказал при себе раздеть, поставить лицом к костру ярко горящему, нагнуться и потом стрелять из наганов в зад, так что человек упал прямо лицом в огонь! (С. 435)
Зато есть настоящий эксклюзив - подробное описание процедуры казни через повешение в Иркутской каторжной тюрьме, которые Ильин по долгу службы наблюдал дважды. Вешали там на веревках, выбивая бочки из-под приговоренных. Руководил казнью китаец, которому платили в том числе одеждой казненных - потом его казнили большевики одновременно с Колчаком. Палач был так себе - одного приговоренного пришлось вешать трижды, потому что веревка вечно рвалась. А так как повешение - хуже, чем расстрел, то приходилось ждать минут 20, пока повешенные не задохнутся окончательно. После этого китаец аккуратно опускал на веревке трупы в гробы и их выносили солдаты. В общем, не "Щепка" Зазубрина, но тоже натуралистичненько так. Из повешенных почти все были убийцами и грабителями, политический только один - какой-то красногвардеец, который уверял, будто его красные для борьбы с интервентами насильно мобилизовали. Зная возможности насильственной мобилизации большевиков в то время, я этому верю слабо, но Ильин поверил.
В общем, так как служил Ильин при Комуче, причем при самой власти - то присутствовал и на переговорах самарцев с сибирцами, и зарождении Директории, и много еще в чем - для исследователей этого сюжета все это весьма полезно. Эсерам даются характеристики почти сплошь уничижительные - они не просто партийные фанатики, которые присвоили себя право говорить от России, они якобы еще и мерзкие, надутые индюки, гордецы, властолюбцы, диктаторы, сибариты, нетерпимые к критике и проч. и проч. Объективность так и прет, так и прет.
Говорили вообще о демократии, конечно, и перешли на реакционность Сибири. Я сказал, что, когда идет война, нельзя раздувать раздоры, а что у нас в России по существу и демократии-то никакой нету, есть партия социалистов, которая главным образом сидела по тюрьмам и совершенно не знает жизни, воображая, что управлять государством то же самое, что состоять в партии (С. 309).
* * *
Необыкновенная история: Климушкин запретил съезд торгово-промышленникам на территории Комуча, так как принимает в этом съезде участие исключительно реакционный элемент. Трудно поверить в такую меру, но это факт. Вот вам и свобода слова, совести, печати. Я думаю, что царское правительство делало большую ошибку, что не назначало министрами время от времени разных эсеров вроде господина Климушкина: вместо того чтобы сидеть в эмиграции и заниматься организацией террора, они бы учреждали военно-полевые суды почище всяких Ренненкампфов или Меллеров... (С. 312)
Сказал человек, который хотел расстрелять совдеп. Понятно, что переехав в Омск, Ильин встретил желанную твердую власть. Настолько твердую, что командующий военным округом генерал Матковский тут же посадил его на гауптвахту за отсутствие погон, откуда его с большим трудом вытащил сам генерал Розанов. Господин дворянин, первым делом, разумеется, влюбился в очередного кумира - Одмирала: "Застал Колчака и явился ему. Он на меня произвел неотразимое впечатление. Видно, что это в полном смысле рыцарь. ...Говорит Колчак отрывисто, коротко, в его лице столько благородства и мужества. На этого человека можно положиться" (С. 337). Ну, а через пару недель - запись о перевороте, о котором офицер знал, но до поры до времени не писал. Конспиратор!
Очень удачно, что съезд нашей партии вчера принял все тезисы Пепеляева и, между прочим, необходимость диктатуры. Таким образом, единственный раз партия выступала наконец-то активно и решительно. И, в сущности, весь переворот сделала партия кадетов и офицерство.
Я очень счастлив, во-первых, потому, что наконец-то партия стала на путь решительной и реальной политики, и, во-вторых, что теперь есть надежда на спасение России (С. 346).
"Колчаковская" часть тоже идет по тому же шаблону - бесконечные переезды из города в город, конфликты с начальством, зарисовки заштатного Семипалатинска, Екатеринбург, Омск, Иркутск, попытка формирования автором крестоносного движения (конкретики опять мало) - бегство из города от повстанцев и эмиграция. В общем, примерно то же, что в других мемуарах - уже месяца офицеру-кадету хватило, чтобы разочароваться в новой власти:
Ужас что такое. Теперь, когда у власти адмирал Колчак, этот светлейший и честнейший человек, появилась другая опасность - справа. Все в духе Маркова-второго и ему подобные подняли головы, интригуют, доносят, шпионят. Достаточно сказать, что в Омске, в этом провинциальном сибирском городке с деревянными одноэтажными домиками, работает три контрразведки официально и несколько неофициально: контрразведка Ставки, затем контрразведка Зайчека, знаменитого Зайчека - инструктора Берлинской сыскной полиции, куда он был приглашен из Вены, - чего-нибудь да стоит. Затем контрразведка штаба округа. Кроме того, у Михайлова есть свои соглядатаи, недаром он «Ванька Каин». Иванов-Ринов имеет своих шпиков и т.д. То есть форменная Мексика...
...В конце концов ужасно: так от этапа к этапу все разочаровываться и все видеть, что и это не то, и это не настоящее. Но что же, что же настоящее?! (С. 353)
* * *
Бедный Колчак все еще болен. Можно заболеть от всей этой мексиканщины. Вот когда приходят на ум слова дяди, который всегда говорил: при чем Царь, если нет людей. Ведь цари люди, и среди них бывают хорошие и дурные, но ведь это не может играть решающего значения, если вокруг все прочно, хорошо и доброкачественно. И вот яркий пример - Колчак. Кажется, можно ли было ожидать лучшего человека, чем он? И что же? Что изменилось? Ровно ничего. Все то же - та же атмосфера, то же настроение, ибо те же люди и та же почва - только все мельче, и масштаб другой... (С. 354-355).
* * *
А сам Колчак? Он слишком конституционен, он не хочет быть даже в важнейших решениях единоличным, он не хочет проявлять власть, которой облечен и которая принадлежит ему, чтобы не казаться самому себе узурпатором. И вот выходит, что вместо того, чтобы заставить всю эту интригующую свору просто бояться и выполнять приказания, он с ними советуется и их слушает, полагая, что это честные, разумные и государственные люди (С. 356-357).
Наблюдения за бездарностью, интригами, воровством и той же тупоголовостью военного командования, что и раньше, приводят Ильина к таким же мрачным выводам. Вот, собственно, квинтэссенция его социально-политического анализа, плод бессонных ночей и умственного напряжения:
И у нас мы видим, особенно в последнее время, много людей государственных, мудрых, культурных, даже очень крупных, как Столыпин, Витте, Кривошеин, но все это не «продукт» народного духа данной эпохи, это случайные люди; а продукт, порожденный эпохой, выношенный народным духом, бунтарским и анархичным, разбойным и беспринципным, - не Ленин ли со своим «Грабь награбленное!» и этим сразу выявивший весь затаенный смысл русской революции? Ни пафоса революции, ни гимна, ни подъема высокого и упоенного - ничего мы не создали, и ничего не «выперло» из нас, зато показали подлинное лицо и всю настоящую затаенность: грабеж беззастенчивый, упоенный, сладострастный, похабщину, матерщину вместо гимна и изуверство по Достоевскому, который угадал это давно своим сверхгениальным чутьем: загаженные алтари, иизнасилованные женщины, растленные дети, испохабленный очаг (С. 369).
Итак, грандиозный переворот господину офицеру кажется безумием и концом света. Не более. В общем, жалкая достоевщина - это максимум, на что оказался способен наш дворянско-офицерский интеллигент. Все абсолютно стандартно, точь-в-точь остальные белые воспоминания.
В общем, закончилось все так, как и должно закончиться. Из Иркутска их вышибли, бо неблагодарные союзнички их не защитили, и Ильин покатился на восток в эшелоне Американского Красного Креста, который американцами был обустроен абсолютно отвратительно - за ранеными ухаживали только надрывающиеся санитары, а доктора и администраторы жрали продукты у себя в вагоне и по двадцать раз осматривали каждый город, где останавливались. Комендант поезда еще и браунинг с Ильина содрал за провоз, как мелкий шлимазл. Картина, кстати, точно такая же, как в белом лагере, где тоже никому ни до чего не было дела, а главари жрали и хапали как могли. Особенно примечательно то, что Ильин замечал поп поводу эвакуации - когда красные подходили к городу, власти вместо публичного ее объявления до последнего уверяли, что все будет хорошо и нет повода для паники, а сами паковали чемоданы. Причем они с честным лицом обманывали даже собственных знакомых, включая Ильина - его точно также надули собственные родственники-дворяне. Так было в Сызрани, в Самаре, Екатеринбурге, Омске - в общем, везде и всегда по одному и тому же шаблону. Заканчивается публикация дневника на переезде в Харбин, хотя вел Ильин его до 1937 г.
Резюмируя - вполне типичный белогвардейский дневник, разве что рефлексии и редких моментов просветления тут больше, так как автор больше интеллигент, чем надутый аристократ-офицер, но и интересных фактов хватает, так как видел автор многое и многих. Всем советуется. К сожалению, научные комментарии к тексту и биографии упомянутых лиц в три строки сделаны совершенно любительски.