Воспоминания Иосифа Бродского о побеге Александра Годунова
"(...) СВ: Вы были вовлечены в один чрезвычайно нашумевший побег,
имевший место здесь, в Нью-Йорке, в конце августа 1979 года, Я говорю о
побеге танцовщика Большого театра Александра Годунова. Как получилось, что
вы приняли участие в этой сенсационной истории?
ИБ: Когда это было, вы говорите, - в августе?
СВ: Если не ошибаюсь, Годунов решил остаться 21 августа, во
вторник.
ИБ: Если действительно 21 августа, то это даже смешно. Потому
что вторжение 1968 года в Чехословакию произошло в эти же числа.
СВ: Как вы узнали о побеге Годунова?
ИБ: Я занимался какими-то своими делами. Переводил что-то. Жара.
Причем в городе у воды жара давит особенно. Сердце. Срочные дела. Поэтому я
без особой радости отреагировал на незапланированный звонок одного своего
приятеля. А приятель говорит мне: "Иосиф, знаешь какую-нибудь квартиру
свободную за городом?" Я с некоторым законным раздражением: "Понятия не
имею". Потом решил, что у чувака появилась баба. Нормальные дела... надо
помочь... Спрашиваю: "Как скоро тебе надо?" Он: "Вообще-то чем раньше - тем
лучше". Ладно, я позвонил нескольким знакомым, у которых наличествует
загородное жилье. Лето, люди работают в городе, вечером едут на дачу.
Вакантной жилплощади нет. Но в одном месте мне сообщают, что два или три дня
их дачка будет свободной. Я перезваниваю приятелю: "Есть, надо только
заехать за ключами по такому-то адресу". Он, несколько неожиданно: "А не мог
бы ты эти ключи привезти ко мне сам?" Я стал догадываться, что происходит
нечто менее регулярное, чем нормальные левые заходы ангажированного
человека. И когда на вопрос мой: "Когда тебе нужны ключи?" тот ответил:
"Сейчас!" - тут я окончательно сообразил, что произошла какая-то лажа с
балетом. Потому что в голосе приятеля чувствовалось некоторое напряжение; в
городе гастролировал в те дни балет Большого театра; чувак* же этот был с
балетными довольно сильно завязан. Заехал за ключами и отправился к нему.
Приезжаю; он мне - то се, пятое десятое; "вот хочу тебе представить:
Годунов".
СВ: И какова была ваша реакция?
ИБ: Я перед этим о Годунове ничего не слышал. Предстала предо
мной фигура экстраординарная в полном смысле этого слова: вообразите себе
всю эту массу, тяжелую челюсть, голубые глаза, блондин, длинные волосы -
воплощение эстетики шестидесятых годов. Мне все это, честно говоря, не очень
понравилось. Но постепенно привыкаешь. Я потом уж подумал, что в случае
Годунова особенного разрыва между искусством и индивидуумом быть не может.
Он просто выходит на сцену - и это само по себе событие. В жизни - то же
самое. Он не просто сидит в квартире, он присутствует. Когда он встает, ты
понимаешь - что-то уже произошло. Во всем этом была одна примечательная
вещь: и в тот момент, и после Годунов вел себя с потрясающим достоинством. С
одной стороны, это часть его облика, конечно. О сцене я сейчас не говорю, а
в жизни... Человек, обладающий массой Годунова, передвигается
величественней, это неизбежно. И за этим явлением чрезвычайно интересно
наблюдать. С другой стороны, Годунов с юных лет звезда. И, следовательно,
развращен до известной степени успехом и поклонением. В момент же побега он
оказался абсолютно один - ни мамы, ни жены, ни друзей, никого. Положиться
абсолютно не на кого. И со всех сторон ничего, кроме подвоха, ожидать не
приходится. В этой ситуации поведение Годунова было особенно примечательным
- я имею в виду именно его достоинство.
СВ: Советская "Литературная газета" в те дни доказывала, что
Годунову задурили голову, что его уговорили остаться в США. Как там было
написано, его "буквально осаждала повсюду целая команда подстрекателей,
суливших златые горы и море дармового виски".
ИБ: Вот уж чего, между прочим, точно не было. И чтобы его кто бы
то ни было осаждал! И чтобы ему что бы то ни было сулили! То есть о виски -
и речи не было. Со стороны Годунова это был прыжок в абсолютную
неизвестность.
СВ: Я подробно обсуждал с Годуновым всю эту историю. Мы
планировали написать совместно книгу. (К сожалению, эта идея не
реализовалась.) У меня сложилось впечатление, что со стороны Годунова побег
этот был более или менее импровизацией.
ИБ: События развивались примерно следующим образом. Годунов
пришел в гости и, когда завязался разговор, стал выяснять - с кем бы ему
следовало связаться, если бы он решил дать деру? На что ему было отвечено,
что конечно же рекомендации могут быть даны всякие, но есть одно
немаловажное привходящее обстоятельство. Какое именно? "Ты же говоришь -
"если". А на "если" отвечать невозможно". То есть невозможно просто так
называть имена, адреса и так далее. Тем не менее Годунов продолжает
настаивать: "А если я все-таки хотел бы... просто поговорить..." - "Ну что
ж, - отвечает мой приятель ему, - говори со мной!" Тогда он и услышал от
Годунова: "Вот я и говорю". Приятель вышел в соседнюю комнату и позвонил
мне.
СВ: Почему именно вам, а не кому-нибудь из балетного мира?
ИБ: Американский балетный мир (в Нью-Йорке особенно) сильно
завязан с русской колонией. Довериться балетным было бы риском. Затем, не
было никакой гарантии, что балетный человек не наберет сразу номер
советского консульства. Что, учитывая последующую реакцию некоторых
принадлежащих к артистическому миру американцев на известие о побеге
Годунова, оказалось вполне реалистичным предположением. (Было даже интересно
услышать о некоторых откликах. Кризисные ситуации всегда интересны. Потому
что выясняется - кто хозяин, кто лакей.) И еще одно обстоятельство диктовало
осторожность. Годунов - солист, звезда. Моментально людям в голову приходят
соображения касательно балетного бизнеса, конкуренции. То есть - кто, когда
и как будет заключать контракты. И опять-таки никто не будет в состоянии
держать язык за зубами.
СВ: И как разворачивались события?
ИБ: В общем, мы сели в машину и поехали на дачку, поскольку ясно
было, что Годунова надо спрятать. Мой первый совет ему был - связаться с
кем-нибудь в государственном департаменте США. Годунов был танцовщик с
именем, и я рассудил, что его начнут приглашать за рубеж, понадобятся бумаги
на выезд, бумаги будет выдавать тот же госдепартамент; пускай они возьмут
его так или иначе под свою опеку. Всегда лучше, если кто-то наверху тебя
знает. Так и получилось, между прочим. На следующий день мы вернулись в
город, где и произошли все необходимые манипуляции с заполнением анкет. Саша
сидел на диване, я - с кресле, иммиграционный чиновник - на стуле. Тут же
были двое из ФБР. Я переводил. После чего Сашу повезли в полицейское
управление снять отпечатки пальцев (процедура, производимая со всеми
эмигрантами). Ну, думаю, все в порядке. Вернулся к себе. Принял душ,
переоделся; занялся своими бумажками. Вдруг опять телефон: "Иосиф, не мог бы
ты отвезти Сашу в Коннектикут?" Ну что делать? Главное - он, что называется,
без языка. В Коннектикуте мы провели три последующих дня.
СВ: А в это время в Нью-Йорке начался газетный шквал: "Ведущий
танцовщик Большого театра попросил политического убежища в США!" Все
вспоминали о Нуриеве, Макаровой, Барышникове. Но те были из Ленинграда. А из
Большого - Годунов был первый.
ИБ: Мы, в общем, все это предвидели. Поэтому после того, как
Годунов прошел иммиграционную процедуру, наш общий знакомый позвонил одному
из лучших адвокатов в Соединенных Штатах - Орвиллу Шеллу. Это был один из
наиболее замечательных американцев, с которыми мне вообще доводилось иметь
дело. Может быть, немножко наивный, как все они. Но, когда надо, и не
наивный. Шелл поставил госдепартамент в известность, что он представляет
интересы Годунова. Буквально через пятнадцать минут ему оттуда перезвонили:
советские требуют с Сашей рандеву. Действительно, по консульской конвенции
они имели на это право. Шелл сказал Годунову: "У меня нет никаких идей ни
за, ни против такой встречи; это зависит исключительно от вас. Но, будь я на
вашем месте, я бы встретился с советскими - хотя бы потому, что в качестве
условия можно было бы потребовать свидания с вашей женой".
СВ: Да, главная-то каша заварилась из-за жены Годунова, балерины
Людмилы Власовой! Они прилетели на гастроли в Нью-Йорк вместе, а остался
Годунов - один. Мне он, помнится, так и не объяснил с полной внятностью, что
именно тогда между ними произошло...
ИБ: Миле Власовой мы пробовали звонить в первый же день побега
Саши. Сначала она была на репетиции, потом должна была выступать, потом было
поздно звонить - на гастролях КГБ устанавливало для артистов комендантский
час, после которого из гостиницы уже не выпускали. Мы прозванивались к ней
из Коннектикута. Но было совершенно ясно, что в гостинице Милы уже нет.
Трубку в ее номере подымал какой-то советский человек. Мы пытались связаться
с Милой тремя или четырьмя известными нам способами. Ничего не получилось.
Затем нам стало известно, что она находится на территорий советского
консульства в Нью-Йорке. Встречу с Милой назначили на пятницу, в час дня.
Шелл позвонил нам, попросил быть наготове. Два человека из госдепартамента
вылетели в Нью-Йорк. В тот момент, когда они приземлились в Нью-Йорке, им
было сказано, что Людмилу Власову - в сопровождении четырех человек из
советского консулата - усадили в машину. Машина движется по направлению к
аэропорту Кеннеди. То есть советские нарушили условия соглашения с
государственным департаментом. Эти двое из госдепартамента прыгнули в
автомобиль и кинулись вдогонку. Я думаю, в определенный момент на Ван
Дейк-экспресс они находились позади советской машины на расстоянии не больше
мили или полутора.
СВ: Тут-то и началось самое захватывающее: конфронтация двух
супердержав в аэропорту Кеннеди. Телевидение, радио, газеты только об этом и
трубили. Мне в те дни казалось, что весь мир, затаив дыхание, следит за этой
драмой...
ИБ: Шелл позвонил Годунову: советский самолет, на котором, по
плану советских, Мила должна была улететь в Москву, задержан; было бы
хорошо, если бы мы приехали в аэропорт Кеннеди. Отправляемся туда,
эскортируемые ФБР. С ФБР полная комедия: они ищут въезд в ПАН-АМ,
промахиваются раз, другой. С этого ляпа и начались три жарких дня в
аэропорту. Первую ночь мы провели в микроавтобусе. Вторую - в городе, на
третью нас повели в гостиницу в аэропорту. В гостинице полно советских:
консульские работники, гэбэшники, корреспонденты. Со стороны ФБР запихивать
нас туда было абсолютным идиотизмом. Когда мы к этой гостинице подъехали, и
я увидел, что там творится... Я говорю ребятам из ФБР: "Слушайте, это не мое
дело - вам объяснять, но вы что, вообще не соображаете, да?" - "А чего
делать?" - "Ну, может быть, можно в гостиницу войти через кухню, я уж не
знаю что..." Они поперлись на кухню - нет, вроде бы там хода нету. Тогда я
говорю: "Видите пожарные лестницы слева и справа? Почему бы не открыть одну
из них?" Так и сделали; Саша вскарабкался по лестнице как кот Мурзик. Это
было довольно комично. Хотя вся история развивалась скорее в трагическом
плане.
СВ: К этому времени ею уже занимались Брежнев с советской
стороны и Джимми Картер - с американской...
ИБ: Еще нет, потому что это был уик-энд. Когда из
госдепартамента позвонили в Москву, в министерство иностранных дел, там
никого не оказалось. Москва поначалу предложила, чтобы с их стороны
переговоры вело какое-то лицо из комитета госбезопасности. Но с КГБ
госдепартамент отказался иметь дело. Поскольку эти два учреждения по своему
положению в государственной иерархии неадекватные. А советские представители
в Нью-Йорке уперлись, что было совершенно натурально: коли советский здесь
работает, он сделает все, от него зависящее, чтобы его нельзя было упрекнуть
в недостаточном рвении. Кому охота терять хороший пост, нью-йоркскую малину?
В конце концов, американцы проиграли. Дело в том, что главной целью
переговоров была встреча Годунова с Милой. И не просто ради волеизъявления
Милы по поводу того, хочет ли она остаться с ним, но ради волеизъявления
свободного, в нормальной обстановке, вне самолета, вне присутствия ста
соотечественников. Мы добивались встречи, обещанной советскими. За то, что
все кончилось так трагично, вина лежит, главным образом, на президенте
Картере, и косвенно - на американском представителе в ООН Макгенри, которому
было поручено вести это чрезвычайно сложное дело. У Макгенри же не было
настоящего опыта международных переговоров, а тем более - переговоров с
советскими. В критической ситуации Макгенри, разумеется, решил быть
чрезвычайно осторожным. Осторожным он и оказался...
СВ: Но ведь американцы задержали советский самолет с Власовой на
борту в аэропорту. То есть поначалу действовали довольно-таки решительно...
ИБ: Да, и вернувшись в понедельник в офис, президент Картер
издал два распоряжения. Первое - генеральному прокурору: Картер разрешал
использовать полицию любым, представлявшимся ему, генеральному прокурору,
целесообразным образом. Другое распоряжение Картера было для Макгенри:
проявлять сдержанность. То есть левая рука отменяла то, что делала правая.
Когда выяснилось, что на встречу Годунова и Милы советские согласия не
дадут, Шелл предложил: "Почему бы не написать Миле записку? Она сидит в
самолете, ничего не знает, ей начальники голову морочат. Записку Макгенри
возьмет с собой на встречу с Милой и передаст ей, чтобы Миле стало ясно,
из-за чего весь сыр-бор разгорелся. На посла советские прыгать и вырывать
записку не станут..." Я говорю: "А на Милу?" - "И на Милу не станут, потому
что это будет чересчур уж нахально". Я говорю: "Ладно, будем надеяться..."
Мы составили эту записку в чрезвычайно внятных и, так сказать, приватных
выражениях. Отдали ее Шеллу, тот записку Годунова передал Макгенри. Проходит
время. Шелл входит: "Она сказала - "нет". Мы все раздавлены. Собираем свои
манатки, тут я говорю: "Да, а как она отреагировала на записку?" Ответ Шелла
был: "Записка осталась в кармане у Макгенри... Он ее не передал..." Я чуть
было не заревел. По-моему, даже заревел. Годунову пришлось меня урезонивать.
Такое больно вспоминать. Все это прошло чересчур близко к сердцу. Ведь я был
- как бы это сказать - устами, которыми Годунов глаголил. Не просто рупором.
В конце концов, у меня тоже в голове что-то происходило. Что-то я соображал,
пытался объяснить американцам. Сильное нервное напряжение. Усталость. Вот я
и сорвался.
СВ: И все-таки даже после многих десятков часов разговоров с
Годуновым, многое в этой истории остается для меня загадочным. Я имею в виду
психологическую сторону. И ту скрытую драму, которая разыгралась между
Годуновым и его женой - в отличие от всем видимой политической конфронтации
между сверхдержавами...
ИБ: Для меня совершенно несомненно, что Мила была чрезвычайно
дорога Саше. Они были женаты семь лет. И когда семь лет совместной жизни
идут псу под хвост исключительно из-за политических соображений - об этом
невыносимо даже думать.
СВ: Как бы, по-вашему суждению, развивались события, если
Власова могла бы сделать выбор в нормальной обстановке?
ИБ: Не знаю. Думаю, она бы осталась. Саша объяснил мне -
буквально на следующий день после своего побега - что они обсуждали такую
возможность неоднократно. Тем не менее в последние дни в Нью-Йорке она не
выразила готовности; хотя в другом случае она такую готовность, видимо,
выражала. Мне кажется, это нормальная супружеская история, когда сегодня ты
говоришь "нет", потому что знаешь, что завтра скажешь "да". Или наоборот.
Думаю, что и у Саши в голове не было полной ясности. Потому что, пока ты в
самом деле не бежишь, непонятно, о чем и речь идет. Продумать все до деталей
Саша просто не мог. Да детали эти и вообразить себе невозможно! Видимо, он
исходил из предположения, что все как-нибудь образуется. Годунов
догадывался, что после Нью-Йорка его собираются отправлять обратно в Москву.
Он понял, что времени нет. Что разговоры с Милой будут длиться бесконечно.
Он, может быть, ее и уговорил бы в конце концов, но момент был бы потерян.
Потому что одно дело - строить планы побега в Советском Союзе, а другое - в
городе Нью-Йорке. Вот Саша и решил выполнить по крайней мере одну часть
плана, главную для него. Потому что для него главное было - самореализация в
качестве артиста. Все-таки Годунов был в первую очередь - артист, а уж потом
- муж. Думаю, для всякого художника главное - это то, что ты делаешь, а не
то, как ты при этом главном живешь. Женщина, когда надо выбирать между
известным и неизвестным, - предпочитает известное. Отбросим романтическую,
эмоциональную сторону, которая могла бы побудить Милу остаться. С
практической точки зрения, чисто профессионально, ход рассуждений Милы мог
быть таков. Годунов звезда. Ей, по качеству ее таланта, особой малины не
предвиделось. Она была на семь лет старше Годунова. У Саши, если к нему
придет успех на Западе, не останется никаких - если мы опять-таки отбросим
романтические чувства - сдерживающих обстоятельств. Поэтому Мила вполне
могла предположить, что ее жизнь на Западе обернется не самым счастливым
образом. Ее итоговое решение зависело бы от степени привязанности к
Годунову. Но в том контексте, который возник в аэропорту Кеннеди,
привязанность и прочие романтические эмоции отступили на задний план, а на
первый план выступил страх. Саша, при всем напряжении, при всей необычности
и ненормальности ситуации, был в человеческом окружении, среди людей, ему
сочувствовавших. Для него любовь к жене не отступила на задний план.
Наоборот, все прочее отступило. У Милы произошел, видимо, обратный процесс.
Если бы она и хотела сказать советскому начальнику, что остается, то не
смогла бы. Просто не смогла! Американцам не вообразить тот психологический
нажим, ту волну, которая в такие моменты обрушивается на человека... Из
аэропорта мы возвращались в чрезвычайно подавленном настроении. На другой
день была объявлена пресс-конференция. В эту ночь мы спали всего два или три
часа. Потому что нас пытались заставить отказаться от этой
пресс-конференции. До сих пор не могу понять, почему. Мне аргументы
американцев, нас уговаривавших, казались полным вздором. Но давление было
такое, которому я никогда в жизни - даже на допросах в КГБ - не
подвергался... Тем не менее Саша выстоял. На пресс-конференции (на которую
собралось человек триста репортеров) он давал чрезвычайно внятные ответы.
Это было впечатляющее зрелище. Не только пресс-конференция, но все поведение
Годунова в эти дни. Потому что я увидел человека, который расцветает в
кризисных ситуациях. И это стало для меня довольно-таки памятным
переживанием..."
ОТСЮДА
*Вероятно, Бродскиий здесь имеет в виду Владимира Блиоха, приятельствовавшего с Годуновым и Власовой. Они познакомились во время первых гастролей Годунова в США в 1974 году. Уже тогда Годунов хотел остаться в Америке, предложив Плисецкой бежать вместе с ним. Но от побега его остановила их совместная работа над "Кармен". - Примечание моё.
Нашла ещё одну фотографию с подписью загадочному Иосифу/Джозефу. Всё в большей степени склоняюсь к тому, что эти снимки предназначались Бродскому.
