С. Варшавский и Б. Рест "Подвиг Эрмитажа" - ч. 1
С. Варшавский, Б. Рест. Подвиг Эрмитажа. Советский художник. Л., 1969.
Государственный Эрмитаж в годы Великой Отечественной войны
Глава 1 ( к содержанию)
Строительные леса у фасада Зимнего дворца были воздвигнуты сразу после майских праздников, но красить дворец не начали и в июне. Это огорчало работников Эрмитажа. Летом в музее особенно много народу: в Ленинград съезжаются люди со всех концов страны, и никто не упустит случая побывать в Эрмитаже, одном из величайших музеев мира; обидно, что приезжие, подходя к музею, не увидят за изгородью строительных лесов все торжественное великолепие архитектуры Растрелли.
Там, на Дворцовой площади, у фасада Зимнего дворца,
в мае 1941 г. были воздвигнуты строительные леса...
В субботу директор Эрмитажа позвонил в строительный трест и круто поговорил с кем следует. Ему обещали приступить к окраске фасада в ближайшие дни, но он не вешал трубку, пока не была названа твердая дата - послезавтра, 23 июня, в понедельник.
Он разложил перед собой план дворцовых зданий: надо еще раз прикинуть, где разместить выставки отдела истории русской культуры. Этот отдел впервые создается в Эрмитаже, и его коллекции займут почетное место среди собраний западноевропейского искусства и памятников культуры Востока, среди экспозиций отделов античного мира и доклассового общества. Ящики с коллекциями для нового отдела уже свезены в музей и загромоздили эрмитажные кладовые и запасные подъезды Зимнего дворца. В инвентарных книгах к 1941 году числилось миллион шестьсот тысяч единиц музейного хранения, теперь прибавятся по меньшей мере еще двести пятьдесят тысяч вещей.
В своем служебном кабинете директор Эрмитажа задержался допоздна, и не только потому, что завтра - воскресенье, самый напряженный день музейной недели, но и потому, что начало лета всегда для музея страдная пора: десятки сотрудников отправляются в дальние научные командировки - в Среднюю Азию, на Кавказ, на Урал, на Алтай; одни уже уехали, другие еще готовятся в путь. Добрые вести пришли сегодня с Керченского полуострова, из села Эльтиген, где эрмитажная экспедиция третье лето ведет раскопки Нимфея, древнего города времен Боспорского царства; радуют и письма из Армении от участников археологической экспедиции, продолжающих на холме Кармир-Блур раскопки памятников Урарту, древнейшего государства на территории нашей страны.
Все письма просмотрены, бумаги подписаны, спрятаны в ящик стола. Взгляд остановился на сегодняшнем номере «Ленинградской правды». Синим карандашом в газете обведена заметка - «Залы Тимура и тимуридов в Эрмитаже». Директор Эрмитажа еще раз пробежал ее глазами и удовлетворенно улыбнулся.
Говорят, что газета живет один день. Бессмертие ежедневных газет - в громоздких подшивках на стеллажах публичных библиотек. Пройдут годы, десятилетия, и однажды над этими изрядно пожелтевшими листами склонится их изрядно поседевший современник. И старые газеты вдруг оживут. Ему, своему современнику, умудренному знанием всего, что произошло в мире за минувшие десятилетия, эти старые газеты, прожившие некогда один только день, неожиданно представят в самых необычайных поворотах и парадоксальных сочетаниях многие давние исторические факты, в том числе и те, с которыми было связано опубликование 21 июня 1941 года скромной репортерской заметки о залах Тимура и тимуридов в Эрмитаже.
Имя Тимура, грозного завоевателя, Железного Хромца, Хромоногого Тигра, пять столетий назад потрясавшее мир, а затем ушедшее в устную легенду, затерявшееся в арабской вязи средневековых манускриптов и в XX веке привлекавшее внимание одних только ученых-востоковедов, неожиданно - в середине июня 1941 года, накануне Великой Отечественной войны - вырвалось на страницы газет. «Тимур и тимуриды», - наперебой передавали специальные корреспонденты ТАСС по телеграфным и телефонным проводам, «Тимур и тимуриды», - звучало в эфире.
Спустя десятилетия читатель, склонившись над газетными подшивками, перелистывает страницы предвоенных номеров, и его трезвый ум постепенно охватывает почти мистическая оторопь. «Тимур», «Тимур и тимуриды», - твердят газетные заголовки из номера в номер, изо дня в день, и непрестанное, каждодневное повторение имени Тимура на протяжении всей недели, предшествовавшей нападению Гитлера на Советский Союз, кажется ему теперь чуть ли не зловещим предзнаменованием.
Но не надо искать проявления мудрой многозначительности истории в каждом случайном совпадении исторических фактов и извлекать мистический корень из ее заурядных парадоксов. Имя Тимура, грозного средневекового завоевателя, пало зловещей тенью на страницы июньских газет только потому, что советская страна уже с весны 1941 года стала готовиться к празднованию 500-летия его великого современника - поэта-гуманиста Алишера Навои.
В те дни всестороннее изучение многочисленных памятников, связанных с эпохой родоначальника узбекской литературы, широко развернулось и в Узбекистане, на родине Навои, и на берегах Невы, в Государственном Эрмитаже, где еще год назад была создана постоянная экспозиция памятников культуры и искусства народов Средней Азии. В середине июня прибывшая в Самарканд правительственная экспедиция (в нее входил и представитель Эрмитажа) приступила к раскопкам в мавзолее Гур-Эмир - усыпальнице Тимура и его потомков-тимуридов. Каждая находка археологов становится не только научной, но и газетной сенсацией. Корреспонденты ТАСС не жалеют строк для красочного описания и бирюзовой бусинки из ожерелья, найденной под слоем земли, и нефритовой глыбы, возвышающейся над местом погребения Тимура.
«...Это огромный цельный кусок зеленого нефрита, вывезенный из Китая, - телеграфирует корреспондент ТАСС. - Народная легенда, дошедшая до наших дней, приписывает этому камню причину жестоких войн...» (Примечание: Когда несколько дней спустя началась война, фанатичные муллы принялись нашептывать невежественным старухам на самаркандских базарах, будто безбожники-ученые, вскрыв могилу Тимура, из-под тяжелой нефритовой глыбы выпустили на зем¬лю злых духов войны. Еще один пример того, что религия и невежество обретают об¬щий язык в суеверии!)
Саркофаг Железного Хромца вскрывали 19 июня, в четверг. «Когда подняли крышку гроба, - сообщали газеты в пятницу, - был обнаружен скелет, по которому установлено, что одна нога погребенного короче, нижняя чашечка правой ноги срослась с нижним эпифизом бедра...» В пятницу, 20 июня, раскопки в мавзолее Гур-Эмир не производились, и для субботних номеров газет очередной материал редакции получили не от самаркандского, а от ленинградского корреспондента ТАСС:
«В Государственном Эрмитаже знаменитому завоевателю Средней Азии Тимуру (Тамерлану) и тимуридам посвящены два специальных зала. Большой интерес представляет коллекция изразцов из мавзолея Гур-Эмир, где сейчас производятся раскопки могилы Тимура... Две реликвии во втором зале непосредственно связаны с могилой среднеазиатского завоевателя. Первая - деревянные резные двери главного входа в усыпальницу Тимура... На стене посреди зала - мозаичная надпись над входной дверью в мавзолей Гур-Эмир...»
Эта заметка была опубликована и в «Ленинградской правде». Директор Эрмитажа обвел ее синим карандашом.
* * *
На календарном листке, так и оставшемся не перевернутым со вчерашнего дня, все еще суббота. Газета, лежащая возле календаря, тоже вчерашняя, тоже субботняя. Синим карандашом обведена заметка - «Залы Тимура и тимуридов в Эрмитаже». Под ней другая, набранная петитом:
«Вчера и позавчера над Ленинградом прошли первые в этом году грозы. Средний срок первой грозы, по многолетним данным, - 12 мая. Таким образом, нынче она прошла на 38 дней позднее обычного...»
Грозы прошли над Ленинградом в четверг и в пятницу, но сегодня, в это воскресное утро, ничто - ни барометр, стрелка которого стоит на «ясно», ни уверенные прогнозы бюро погоды - ничто, решительно ничто не предвещало грозу. Солнце, едва успев скрыться за дальними крышами, снова вставало над Невой, озаряя ее теплыми лучами, и стремительно поднималось в чистое небо.
Мокрый после первой утренней поливки асфальт Дворцовой площади повторял мягкой акварелью сияющую голубизну безоблачного неба и отражал в бесчисленных лужицах блеск солнечных лучей. Набережную подле дворца еще поливали. С Невы набегал ветерок, трепетанием листвы оживляя гравюрную застылость пейзажа, многократно воспроизведенного на эрмитажных эстампах, такого знакомого, бесконечно родного каждому из тех, кто сейчас торопливо шагал к служебному подъезду Эрмитажа. Ветерок дул ласковый, и своими легкими, как недавний предутренний сон, нежными перстами он незаметно снимал ощущение недовольства и досады, которое всегда охватывает человека, внезапно разбуженного настойчивым и требовательным телефонным звонком.
Служебный подъезд, хоженый-перехоженный. Ступеньки, по которым каждый день поднимаешься в эрмитажные залы, и узенькая лесенка вниз, по которой раз или два раза в году спускаешься в штаб МПВО на учебные сборы местной противовоздушной обороны. Узенькая, крутая лесенка.
Малый подъезд Эрмитажа - хоженый-перехоженый служебный подъезд
Странные сегодня учения! В штабе выдали противогазы, каски, санитарные сумки. И сказали - ждите! Медленно тянулись часы. Ожидание томило, почему-то вселяло тревогу. Потом прошел слух, что по радио будет передано важное правительственное сообщение. Какое? О чем? По радио звучала музыка.
Кто-то принес свежий, воскресный номер «Ленинградской правды» . На газетных страницах - самые мирные новости, если не считать, разумеется, телеграмм с англо-германского фронта, из Ливии и Египта, Сирии и Эфиопии, второй уже год печатающихся под рубрикой «Война в Европе, Африке и Азии». И тут же рядом - новая телеграмма из Самарканда:
«Сегодня продолжались работы в мавзолее Гур-Эмир... Ученые обнаружили, что на черепе Тимура сохранились остатки волос. Определена возможность восстановить довольно точно портретный облик завоевателя...»
Как обычно, в 11 часов двери Эрмитажа растворились для посетителей. Из экскурсионного бюро позвонили в штаб: не хватает экскурсоводов! Несколько девушек, скинув каски и повесив на гвоздик противогазы, поспешили в переполненный вестибюль Главного подъезда.
Тысячи людей разбрелись по музейным залам - кто к Рембрандту и малым голландцам, кто к Леонардо и Рафаэлю, кто в нижние залы, в мир античного искусства, кто к мраморному Вольтеру.
Приезжих поражала пышность Фельдмаршальского зала, Петровского, Гербового... Солнечный свет, врывавшийся в эти некогда парадные апартаменты Зимнего дворца, обновил давнишнюю позолоту стен, колонн, люстр. Реликвии минувших войн повествовали здесь о героическом прошлом русского народа. В знаменитой Галерее 1812 года экскурсовод рассказывал об Отечественной войне.
Фельдмаршальский зал
Петровский зал
Людские потоки растекались по музею - кто к древностям Хара-Хото, кто к Ренуару и Дега.
В лабиринтах эрмитажных экспозиций многие разыскивали залы Тимура и тимуридов - телеграммы из Самарканда сделали свое дело.
На белых стенах музейных залов колдовскими красками переливается несравненная глазурь среднеазиатских изразцов, арабские письмена на майоликовых плитах сплетаются в причудливые узоры с лепестками восточных цветов, и в воображении возникает образ далекого мавзолея, в котором все еще идут сенсационные археологические раскопки. Железными скобами прикреплены к гладкой музейной стене резные, инкрустированные слоновой костью и серебром деревянные двери. Их растворял сухой и желтой рукой сам старый Тимур, вступая в таинственный полумрак возведенного еще при его жизни мавзолея Гур-Эмир.
Дверь из мавзолея Гур-Эмир.
Сухой и желтой рукой ее растворял сам старый Тимур...
- Теперь эти двери ведут в никуда, - сказал экскурсовод и взглянул на часы: четверть первого. До конца экскурсии оставалось еще много времени, и он продолжил свой рассказ о Тимуре:
- Тимур, подобно Чингис-хану, мечтал о мировом господстве...
Было четверть первого. Внизу, в служебном помещении, куда ведет крутая узенькая лесенка, хранители музея, научные сотрудники, работники различных музейных служб уже слушали правительственное сообщение:
«...германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города...»
Правительственное сообщение о начавшейся на рассвете войне было передано в полдень, когда стало ясно, что дипломатическим путем приостановить вражеское вторжение невозможно. Все, кто населял города и села огромной многонациональной страны Советов, слушали в этот час сообщение своего правительства о вероломном нападении фашистской Германии, о вступлении Советского Союза в войну. Правительственное сообщение вместе со всем советским народом слушала и маленькая горстка людей - работники Государственного Эрмитажа. Слова, которые вновь и вновь передавало радио, ударяли в их сердца и под дворцовыми сводами на берегу Невы, и под куполами самаркандских мавзолеев, и на склонах Уральских гор, и в вечной мерзлоте алтайских курганов, и в опаленной солнцем Араратской долине; где бы они ни находились в этот день и час - в археологических экспедициях или дальних научных командировках - всюду, всюду их настигала весть о войне.
Позже других о войне узнала археологическая экспедиция, которая неподалеку от Керчи, близ села Эльтиген, на пустынном, заросшем полынью плато вела раскопки древнего Нимфея.
На Эльтигенском маяке, где участники экспедиции каждое лето находили себе пристанище, радио не было. Все воскресное утро археологи разбирали находки минувшей недели. Трофеев накопилось немало: амфоры, пифосы, красноглинная посуда, золотые монеты боспорского чекана, чернофигурная гидрия с изображением женщины у охраняемого змеей родника... К полудню крымское солнце накалило тесную комнатку на маяке, и археологи пошли к своему раскопу.
Раскоп лежал перед ними не выжженным полем, мертвым и немым, вдоль и поперек изрытым лопатами, усеянным безгласными камнями, а цветущим, белым, освещенным солнцем многоголосым городом. И дувший с моря ветер был тот же, что овевал горожан Нимфея, когда они выходили к оградительной стене и глядели на проплывавшие вдоль их берегов тугопарусные корабли афинян. Корабли держали курс от греческих портов к столице Боспорского царства, раскинувшейся на месте нынешней Керчи.
Раскоп лежал перед археологами, и с моря дул тот же ветер,
что два тысячелетия назад овевал горожан Нимфея,
когда они выходили к оградительной стене...
Вскоре после полудня со стороны Керчи донеслись завывания сирен и прерывистые гудки металлургического завода.
Начальник маяка позвонил в Керчь.
- Война! - ответили ему в пароходстве. - Гитлер напал на Советский Союз...
Заводские гудки умолкли. Перед археологами лежало теперь заросшее полынью искромсанное поле. Войны втоптали в землю древний Нимфей, его дома и святилища, мрамор его надгробий. Пепел и песок заносили его руины...
Кому, как не археологам, следопытам древних культур, дано так отчетливо, почти физически ощущать движение истории! История предстает перед ними не только в ее непрерывном стремлении все вперед и вперед - от эпохи камня и бронзы к высшим формам человеческого общежития; пласт за пластом обнажает она перед археологами свои артезианские глубины - и всюду ее запекшаяся кровь, ее грязь, смрадный пепел ее бесчисленных войн, под которым не раз исчезали с лица земли, уходили в небытие города, государства, великие цивилизации минувших эпох.
Факты - хлеб исторической науки. Там, где муза истории беспомощно разводит руками перед черной пропастью тысячелетий, в холодной пустоте которой не брезжит ни одного факта, на помощь себе она призывает археолога. И кто, как не археолог - с его киркой и лопатой, с его совочком, извлекает из небытия обломки империй, слежавшийся прах, казалось бы, никогда не существовавших царств, и циклопическую кладку крепостных стен, и летучий след степных кочевий. По крупицам восстанавливает он их реальный исторический облик, и Клио, муза истории, с нежностью вглядывается в музейные витрины, за стеклом которых лежат обугленные черенки - ее живой хлеб. И кажется - шелестят в залах музея страницы истории былых времен, опаленные огнем вражеских нашествий, изрубленные мечами иноземных завоевателей, истоптанные копытами их коней...
Что еще таит в себе Кармир-Блур, что еще томится в его глиняном плену?
Не об этом ли думает сейчас, воскресным днем 22 июня 1941 года, и молодой ученый, профессор Эрмитажа, начальник кармир-блурской археологической экспедиции? Долго стоит он в одиночестве на голой и плоской вершине Кармир-Блура. Груды развороченной красно-бурой глины громоздятся на холме. Впереди, совсем рядом - Арарат, еще ближе - турецкая граница. Вступит или не вступит Турция в гитлеровскую коалицию? Память настойчиво повторяет услышанные в полдень слова: «Налеты вражеской авиации и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории...»
Комочек глины, откинутый носком ботинка, скатился в раскоп. Внизу чернеют задымленные пожаром развалины крепостной стены. Обнажились недра земли, глубинные недра былого; третий год Кармир-Блур неторопливо раскрывает археологам погребенные в нем тайны. В эрмитажных залах выставлены только первые кармир-блурские находки - драгоценные памятники культуры Урарту, давным-давно забытой расточительным человечеством. Что еще таит в себе Кармир-Блур, что еще томится в его глиняном плену?
Близится вечер. Начальник кармир-блурской экспедиции спускается по пологому склону холма. Через несколько дней он покинет Кармир-Блур и вернется в Ленинград... «...Налеты вражеской авиации совершены также с финляндской территории...» Его место сейчас в Ленинграде, а не среди развороченных груд красно-бурой глины Кармир-Блура. Война с гитлеровской Германией прекращает раскопки, как четверть века назад другая война, война с кайзеровской Германией, так же оборвала поиски древних урартских памятников, предпринятые его учителем, тогда еще молодым ученым, доцентом Петербургского университета Иосифом Орбели.
* * *
Академик Иосиф Абгарович Орбели, директор Государственного Эрмитажа, яростно хлопнув дверью, вышел из своего кабинета и стремглав поднялся в музейные залы. Не замедляя шаг и не оглядываясь, он проходил по анфиладе пустых залов, будто его ожидало где-то впереди какое-то срочное, не терпящее отлагательств дело. Пожалуй, он один только и знал, что обходить музей ему совершенно незачем, что он попросту сбежал сюда, устав удивлять людей не свойственными ему спокойствием и сдержанностью. Он ненавидит бездеятельность, ему претят оттяжки. Дело, за которое надо было приняться сразу, еще в полдень, как только было передано правительственное сообщение, откладывается с часу на час. В Москве, в Комитете по делам искусств, которому он обязан подчиняться, на все телефонные запросы он слышит один и тот же ответ: «Ждите указаний...» Давая выход своей ярости, он, не глядя по сторонам, меряет нервными шагами анфиладу музейных залов.
Правительственное сообщение было передано в полдень.
Опустела анфилада эрмитажных залов...
Пусть так, пусть все правильно, пусть никто ни в чем не виноват. Война для Комитета такая же внезапность, как для всей страны. У руководителей Комитета сегодня тысячи забот. Он согласен, он все понимает. Но неужели они сами никак не поймут, что Эрмитаж один, один - для советского народа, один - для всего мира, один - у человечества! Один - для всего человечества и один у него, академика Орбели! И не кто иной, как он, академик Орбели, лично отвечает сейчас за вверенные ему страной, народом, партией бесценные сокровища Государственного Эрмитажа!
Он не может, он не желает, он не вправе считаться со своим же собственным твердым убеждением, что фашистская авиация никогда не прорвется к Ленинграду. Сегодня он обязан считаться только с тем, что в Севастополе и Киеве уже дымятся развалины домов, что бомбы на наши города сбрасывали те же самолеты с паучьей свастикой, которые бомбили Мадрид, которые превратили в руины Гернику. «Гитлер совершил гнусное и вероломное нападение и обрек себя на гибель», - продиктовал он сегодня корреспонденту «Ленинградской правды». Достаточно ли он подчеркнул свою главную мысль: не только натиск вражеских армий сдерживают сейчас наши войска; это началась давно казавшаяся ему неизбежной титаническая схватка между светом и тьмой, между человечностью и зоологизмом, между гуманистическими идеалами строителей коммунизма и человеконенавистничеством фашистских варваров. Сколько бы ни длилась война - неделю, месяц, пусть даже три месяца - Гитлер, конечно, будет разбит. Но война есть война, и священная обязанность работников Эрмитажа уберечь от случайностей войны музейные ценности, достояние народа. Все для этого готово в Эрмитаже, все продумано до мелочей, в Комитете об этом знают, зачем же оттягивать то, что предусмотрено и неизбежно?!
Он подошел к окну, выходящему на набережную. За шпилем Петропавловской крепости медленно поднимался в небо серебристый аэростат. Приказав дежурному по охране запереть выставочные залы, директор Эрмитажа вернулся в свой кабинет.
В приемной уже собрались его ближайшие сотрудники. Звонка из Москвы еще не было. Удивляя всех не свойственными ему спокойствием и сдержанностью, он пригласил собравшихся к себе в кабинет и устало опустился в свое директорское кресло.
Все в сборе. Он переглянулся с секретарем партбюро: кому начинать совещание? Ему? - хорошо, он начнет. Прежде всего он объявит, что предстоит эвакуация Эрмитажа, что к ней придется приступить если не сегодня, так завтра, в понедельник... Взгляд скользнул по календарю. На календарном листке, не перевернутом со вчерашнего дня, все еще была суббота. Он машинально перевернул листок. Красной краской обозначился нынешний трудный день - двадцать второе июня! И вдруг какая-то беглая искра замкнула в сознании ассоциативную цепь. Он неожиданно улыбнулся и быстро перевел взгляд на своего давнишнего сотрудника, который по праву считался знатоком русской военной истории и ведал эрмитажной выставкой «Военное прошлое русского народа» .
«Оторвав взгляд от календаря, - вспоминает Л.Л. Раков, - академик Орбели пристально посмотрел на меня и неожиданно произнес:
- Наполеон, если не ошибаюсь, вторгся в Россию тоже в июне... двадцать четвертого июня?!»
* * *
Служебный подъезд, хоженый-перехоженный. Широкая лестница вверх, в эрмитажные залы, и узенькая лесенка вниз, в штаб МПВО. Обычно во время учений начальник штаба с хронометром в руке подсчитывал, сколько секунд требуется его бойцам, чтобы подняться по этой крутой лесенке, разойтись по залам, по дворам, взобраться на чердаки и крыши, занять каждому свой боевой пост.
В ночь на 23 июня, в 1 час 45 минут, совсем как на учениях, завыли сирены, совсем как на учениях, прозвучал по радио сигнал воздушной тревоги, совсем как на учениях, работники Эрмитажа разбежались по выставочным залам и служебным помещениям, взобрались на крыши дворцовых зданий, замерли у подъездов и ворот. Светлое в эту белую июньскую ночь безмолвное небо простиралось над притихшим городом, над площадью, над Невой, еще спокойное, как вчера и позавчера; но и золотая полоса на востоке, и сумеречная дымка на западе равно таили угрозу.
Люди, стоя у ворот, у подъездов, глядели на небо. Каменные громады музейных зданий, казалось, поднялись во весь рост над огромной безлюдной Дворцовой площадью, над пустынным простором Невы, словно подставляя себя под смертоносные бомбы врага. Лишь сорок самых драгоценных полотен, шедевры среди эрмитажных шедевров, были перенесены из Картинной галереи в нижний этаж; подобно тому, как в долгие часы будущих воздушных тревог ленинградские бомбоубежища предоставят приют женщинам с детьми, старикам и старухам Ленинграда, так и сейчас под тяжелыми сводами Особой кладовой, самого надежного убежища в Эрмитаже, провели первую военную ночь, тесно прижавшись друг к другу, несколько трогательных итальянских женщин со своими младенцами на руках и несколько грустных стариков и старух из давнего, рембрандтовского Амстердама.
Вражеские самолеты в эту ночь не прорвались к городу, и сбросили свои бомбы в залив. Утром в Эрмитаже, в служебном вестибюле, на доске, где вывешивались приказы, был приколот листок с коротким текстом;
Приказ по Государственному Эрмитажу
№ 170
23 июня 1941 г.
В ночь с 22 на 23 июня во время объявления воздушной тревоги по городу штаб МПВО, все команды и подразделения Государственного Эрмитажа проявили исключительную организованность и четкость в работе.
Объявляю благодарность составу штаба МПВО, политра¬ботникам, командирам и бойцам за высокую сознательность и самоотверженное выполнение гражданского долга.
Начальник объекта И. Орбели
Воспоминания о первой бессонной военной ночи вскоре потонут в апокалиптической круговерти дней и ночей, наполненных ревом самолетов, воем бомб, неистовым грохотом зениток. Один только маленький листок бумаги - приказ № 170 - сохранит намять о первой боевой вахте, на которую вступили работники Эрмитажа. Провисев неделю на доске, листок этот ляжет в папку документов, помеченных июнем 1941 года, откроет новый период в истории музея, прочертит демаркационную линию между Эрмитажем мирных лет и Эрмитажем в годы войны.
Первая воздушная тревога и первый сигнал отбоя. Эрмитажники, взбудораженные ночной тревогой, не расходились. Утреннее радио передало первую сводку с фронтов. Сводка звучала успокоительно: «После ожесточенных боев противник отбит с большими потерями. Только в гродненском и кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов...» Похоже на то, что все обойдется ценой малой крови, война в самом деле может закончиться в ближайшие дни...
Указаний из Москвы, из Комитета по делам искусств, все еще не поступало. Эрмитаж, следовательно, и сегодня в обычный час раскроет свои двери для посетителей. До вечера он был открыт и вчера, но после полудня уже никто не переступал порога Главного подъезда, никто уже не поднимался по мраморным ступеням Главной лестницы. В музейных залах одиноко сидели старушки - так всегда называли в Эрмитаже дежурных по залам, потому что они действительно были пожилыми женщинами; старушки сидели в золоченых креслах и тихонько плакали: война! Вечером старушки разбрелись плакать по домам. Сегодня чуть свет они вернулись в Эрмитаж и снова плакали: у кого уходил на войну сын, у кого - внук, у кого - зять... Повестки из военкомата вызвали на мобилизационные пункты и многих работников музея. Шел второй день войны...