Интервью - часть вторая
В.К. В.Набоков, известный своей требовательностью и доселе, кажется, никого не выделявший из современных русских писателей, очень высоко оценил твой первый роман, сказав, что это “талантливая, трагическая и трогательнейшая книга”. Эти три слова из его рецензии на рукопись, по твоему же признанию, определили твою карьеру на Западе. . .
С.С. Когда я уже жил в Вене, мне позвонил из Америки Карл Проффер, основатель и главный редактор издательства “Ардис”. Он сказал, что передал Набокову рукопись “Школы для дураков” и что Набоков прислал ему очень лестный отзыв. Я тогда еще не понимал значения этого высказывания, но догадывался, что это очень важно для меня. В те первые дни жизни на Западе получить такое известие было очень. . . это было преображающе, скажем так - я понял, что это начало какой-то новой действительности.
Я ведь тогда еще не осознавал до конца, зачем я пишу. Это означало, что я действительно состоялся. Уже потом, как-то решив поехать на несколько недель в Швейцарию, сказал об этом Карлу Профферу по телефону. Он передал Набокову и тот сразу же через Карла пригласил меня заехать к нему. Но в тот момент я не был готов к этому. Красота самой Швейцарии огромное событие для человека - озера, фантастические водопады, какая-то новая жизнь, к которой ты не привык на родине, все это как-то так изумляет, что у меня не хватило бы просто эмоциональных возможностей для встречи с еще одним каким-то грандиозным явлением. . . Наверное, я просто подсознательно боялся, что меня не хватит, нужно ж было как-то соответствовать. Но тогда я себе объяснил это примерно так - кто я такой вообще, чтобы вот так просто, пусть и по приглашению, приезжать к Набокову. Собственно, меня нет рядом с ним, я никто, он меня похвалил, но это не означает, что я имею право. . . может, он меня из вежливости похвалил, а я приеду к нему, буду там с ним чай пить. А я даже не знаю, как надо сидеть в кресле. . .
В.К. Перед Набоковым!
С.С. Перед Набоковым. Ты же еще и станешь для него объектом наблюдений, будешь перед ним ужом извиваться, пытаться что-то сказать, развлечь, а ему может все это не интересно. . .
В.К. Помнишь, как Чехов собирался к Толстому? Примерял перед зеркалом брюки и вслух размышлял: “Если надену узкие, скажет: “Щелкопер”. Если надену широкие, скажет: “Нахал”. . .
CС. Кстати, и в плане туалета все было очень важно. Действительно, нужно было продумать буквально каждую деталь. . . Я бы наверняка где-нибудь сел в лужу, я не сомневаюсь в этом, обязательно. Потом уже задним числом я узнал, что были люди, которые у него побывали. . .
В.К. Белла Ахмадуллина. . .
С.С. Да, Белла Ахмадуллина, но были и другие, Я не хочу обижать человека задним числом, его уже нет в живых, я имею в виду Амальрика, который явился без приглашения. Но это нужно быть человеком просто наглым, он написал там какую-то статью и решил, что теперь имеет право. . . И Набоков принял его, ему вообще были интересны люди из Союза и он интересовался жизнью у нас.
В.К. Белла Ахатовна упала перед Набоковым на колени?
С.С. Да, и стала театрально целовать ему ноги. Он потом сказал такую фразу: “У нас было много соплей во встрече. . .” Но ведь это два разных человека - Набоков и Ахмадуллина, просто антиподы, в этом ее эксцентризм, ради Бога, она заслужила это, эту поездку туда. . . Но главное-то в другом, о чем можно писать и писать - о встречах и н е в с т р е ч а х . . . Ведь, как чаще всего случается: если человек какой-то тебя похвалил, сказал, что ты хорошо пишешь, и тебе дорого его мнение, то при встрече можно только ухудшить впечатление, ты можешь уронить себя в его глазах, зная о себе, что ты-то на самом деле хуже, чем то, что ты пишешь. . . Поэтому не надо, наверное, напрашиваться.
В.К. Раз уж он не состоялся, этот визит к Набокову, несмотря на ваше обоюдное желание, тебе никогда не хотелось по-писательски вообразить себе его, представить, как ты придешь, во что будешь одет, с чего начнешь разговор?.. Ведь эта литература о встречах и невстречах тоже может быть интересной. В “Палисандрии” у тебя уже есть сцена воображаемой встречи с Беккетом.
С.С. Как я бы пришел? Ну, надел бы. . . У меня было тогда 2-3 пары джинсов, из них я бы выбрал наиболее строгие, я думаю, это были бы черные джинсы и какая-нибудь очень скромная рубашка. Я бы обязательно закатал рукава в три четверти. . .
В.К. Это твой самый академичный стиль, да? Строгие джинсы и рукава в три четверти?
С.С. Да, в три четверти. . . Ну, если бы я еще немножко дал себе подумать, то, может быть, даже подъехал на кабриолете, потому что в Монтре есть кабриолеты. Думаю, он оценил бы это - вместо такси подъехать на кабриолете.
В.К. То есть у тебя была даже какая-то дерзость?
С.С. Дерзости у меня хватало всегда, но в данном случае благоразумие победило. Я помню, как сидел и думал: ехать-не ехать, звонить или нет?.. Потом уже в Америке я познакомился с его сыном Дмитрием, переписывался с вдовой и постепенно составил себе довольно полное представление о том, какого рода эта семья, о духе, который царил в их доме. Старомодное аристократическое семейство, с традиционным укладом, и вместе с тем во всем, безусловно, присутствует некая эксцентричность. . . Сын Набокова - это человек огромного роста, самой что ни на есть театральной внешности, он весь пышет академизмом, классической оперой и музыкой, аристократ, придерживающийся строгих правил, в то же время человек настолько яркий, что ему эти рамки малы. . .
В.К. Но он талантливый человек?
С.С. Безусловно. Он певец в итальянской опере Ла Скала, прекрасный бас. Мы познакомились в Итаке в штате Нью-Йорк на трехдневном фестивале, посвященном Набокову. Он мне передавал большие комплименты отца и говорил, что “батюшка ценил вас”. . . Между прочим, сын Набокова тоже пишет романы, и печатает их под псевдонимом в принадлежащем ему издательстве. Вот только я не знаю, на каком языке он пишет: на французском или на итальянском. Под каким псевдонимом он печатает свои романы - мы тоже не знаем. Какой-то он писатель. . .
В.К. Это как раз очень набоковский ход.
С.С. Да. Беккета я никогда не видел, поэтому мог вообразить о нем все, что угодно. Все-таки Набоков не такой далекий от меня человек, как Беккет. Я его очень хорошо чувствую и знаю, хотя тоже никогда его не видел. Я понимаю, какой он был человек, согласен со многими его литературными и жизненными положениями, но именно поэтому я не смог бы написать о нем. В Америке мне однажды представилась возможность увидеть Борхеса. Это было незадолго до его смерти, он выступал на встрече с читателями. Это была единственная достойная литературная встреча в Америке, которая мне понравилась, - в лучших традициях мировой литературы, как мы их понимаем. Он отвечал на вопросы, после выступления подписывал свои книги.
В.К. Что тебе особенно запомнилось из его выступления?
С.С. Поразила легкость, с какой он отвечал сразу на нескольких языках: английском, испанском, немецком. Как свободно общался с трехтысячной аудиторией, будучи слепым человеком - он отвечал мгновенно, возникало даже ощущение, что он подготовился, что он знал заранее эти сложнейшие вопросы. И колоссальное, какое-то невероятное для слепого человека достоинство. Со стороны этот недостаток совершенно не чувствовался. Он был в затемненных очках, и он был невероятно красив, изумительная речь, прекрасные манеры. . .
В.К. О Набокове его спрашивали?
С.С. Конечно, но и связано это было с тем, что эта встреча проходила в Итаке в Корнельском университете, где когда-то преподавал и Набоков. Насколько я помню, Борхес тепло отзывался о Набокове, высоко его ставил, но особо не задерживался на этом. Вопросы в основном касались творчества самого Борхеса. Мне было очень интересно наблюдать за лицами собравшихся, это были лица идолопоклонников, а очередь за автографом напоминала очередь к причастию. . . Я не решился подойти все по той же причине - потому что мне нечего сказать, а автографы я не признаю и не люблю их. Я мог просто сидеть неподалеку и внимательно наблюдать за ним: я его видел, а он меня нет. Для меня гораздо интересней и значительней побыть рядом с этим человеком, чем познакомиться и получить автограф. Увидеть его, постоять рядом, посмотреть на явление. . . Приближение к большому писателю, общение, даже вхождение к нему в доверие или в друзья ничего не дает, потому что сам человек и его поведение в миру никаким образом не соответствуют его внутреннему содержанию. Тебе кажется, что вот если ты будешь знаком с Набоковым. . . А это будет игра в кошки-мышки, ведь это не простой человек, он сам тебе ничего не расскажет, он может дать сколько угодно интервью, но он опять обманет тебя…. . . а тем более такой человек, как Набоков, любивший мистификации, он, может быть, никому в жизни правды не сказал о себе, его никто не знал до конца, и незачем было к нему ездить, было бы наивно думать, что так он тебе и откроется. . . Надо просто посмотреть на себя его глазами, и тогда сразу не захочется никуда ехать.
В.К. Существует миф о Набокове, который он сам в значительной степени и создал. Этот полумистический образ несет в себе колоссальную притягательность для пишущей молодежи. Набоков сегодня - самый влиятельный писатель современности, подчиняющий себе слишком многих, порой даже кажется, что для его же пользы культовый образ этот нуждается в определенном снижении и демифологизации. . .
С.С. Я не думаю, что нужно демифологизировать. А зачем? Ведь это прекрасно, ведь литература - это сплошной миф, и в этом качестве - в виде мифа, мифа всеобщего, мифа, в котором участвуют произведения и их авторы, которые творят общую сказку, литература мне гораздо милее, чем в качестве какого-то приложения к социальным явлениям. Я не знаю, поверил ли сам Набоков в то, что он Н а б о к о в, по-моему, ему всегда доставало самоиронии, я думаю, он прекрасно отдавал себе отчет, в какой именно степени он Владимир Набоков. Он всегда совершенно точно знал себе цену. Меня поражает в нем сочетание трезвости, прагматизма и возвышенности. Удивительная эта комбинация. Но это, наверное, дается многим большим писателям - сочетание самых противоположных качеств.
В.К. Борхес и Набоков - это классики одного поколения, даже ровесники (1899г.) , писали в одно время, оба подолгу жили в Америке, могли даже встречаться, хотя мы об этом ничего не знаем. Как, на твой взгляд, могли они повлиять своим творчеством друг на друга?
С.С. У Борхеса мне нравятся ранние вещи, поздний Борхес уже суховат. Набоков не сухой, он никогда не был сухим, он бесконечно изобретателен, склонен к игре со словом, это калейдоскоп буквально на каждой странице. . . А Борхес очень засушенный писатель, писатель здравого рассудка, язык для него не главное. Так что я ничего общего не нахожу. Это два совершенно разных писателя и , очевидно, мало повлияли друг на друга.
В.К. Тебя иногда называют продолжателем набоковской традиции. . .
С.С. Я не читал Набокова до своего отъезда в Вену, только слышал о нем. Когда я открыл его “Машеньку”, “Подвиг”, я вдруг увидел, как много общей образности есть в моей “Школе для Дираков” и в этих романах. Я понял, что меня будут упрекать в заимствовании, и что мне трудно будет доказать, что я не читал Набокова прежде. И так и случилось: меня обвинили, что в “Школе “ слишком много набоковских бабочек. . .
В.К. Нимфея там, нимфетка. . .
С.С. Да, нимфея - это ботанический термин, лилия, а нимфетка - это неологизм. Нимфея и нимфетка не имеют ничего общего. Потом уже американские критики стали объяснять эти две вещи взаимовлиянием. Позже я читал что-то еще, кажется, “Приглашение на казнь” и увидел какие-то другие совпадения. Скажем, в “Палисандрии” у меня есть такое выражение: “пилоты Лапландии”. Читая “Приглашение на казнь” первый раз в жизни, я вдруг обнаруживаю его. Это редкое словосочетание, конечно, оно выстроено по созвучию, да, и таких вещей много, я не знаю, чем это объяснить. . .
В.К. Ты как-то мне рассказывал, что в Выре, родовом поместье Набокова, обнаружилась улица, носящая имя Саши Соколова. . .
С.С. Да-да. Это раскопал кто-то из моих читателей. Я действительно не читал Набокова до того, как приехал на Запад. Я думаю, что уже следующий мой роман “Между собакой и волком” никакого отношения к Набокову не имеет.
В.К. Набоков на вопрос о своих политических убеждениях как-то сказал: “Мои убеждения просты как орех: никаких пыток, никаких казней, портрет главы государства по своему размеру не должен превышать почтовую марку. . .” Что ты можешь сказать на эту тему?
С.С. Не знаю, мне трудно что-то сказать. Ясно, что я человек, в общем, западных взглядов, но при этом не чужд и каких-то умеренных националистических воззрений, они как-то во мне сочетаются, и это все нормально, в любом русском интеллигенте можно найти целую такую смесь всего, часто гремучую смесь. . . У нормального человека, не политика, не может быть каких-то четких политических взглядов, потому что с течением времени меняется все - сегодня человек сказал так, а спустя несколько месяцев может подумать, что надо было бы по-другому. . .
В.К. Тебе приходилось встречать людей, не искушенных в литературе, которым твоя проза нравилась?
С.С. Да, причем с ходу, люди совершенно далекие от литературы. . .
В.К. Люди простых профессий, полуобразованные?
С.С. Да-да. Приходилось встречать, это было приятно и еще раз доказывало мне справедливость моего предположения относительно настроя, настрой появляется тогда, когда нет предубеждения и есть желание понять. Видимо, не нужна эрудиция. Не имеет значения, сколько книг прочитал человек до того момента, как он столкнулся с моими текстами. Тут важен тип открытого мышления, настрой и ,безусловно, чувство юмора. Тут уж я ничем не могу помочь, если у человека нет чувства юмора. Если же он обладает этими качествами, его можно считать носителем авангардного мышления, можно определить это и так. Ведь я не употребляю никаких сложных слов, я действительно не вижу, чего бы я, скажем, не сумел бы объяснить в своем тексте. Мы сейчас в основном говорим-то о “Школе”..
В.К. Да, она проста и более доступна, так много таких вещей, понятных каждому - семья, детство, ребенок. . .
С.С. Я сейчас перечитываю Гессе “Игру в бисер”. Вот классик, его никто никогда не обвинял в том, что он непонятен, а ведь он гораздо сложнее, чем я. “Игра в бисер” - это же дико сложная вещь, каждую фразу я перечитываю по нескольку раз.
В.К. А как она тебе?
С.С. Прекрасно, я с удовольствием ее читаю.
В.К. А “Степной волк”?
С.С. “Степной волк” вообще простая вещь, обычная. Мне Гессе нравится, громадный, конечно, мастер. . . Нет-нет, я думаю, что есть просто очень консервативный род читателей, не любящих делать над собой какие-то усилия и не терпящих никаких новшеств. Ведь если они признают этот род литературы, признают право на существование текстов такого вот рода, тогда им придется пересмотреть свое отношение ко всем тем авторам, которые были для них кумирами.
В.К. Есть писатели, которые говорят, что для них важно мнение 3-5 человек, с которыми они только и считаются, и есть такие авторы, которые настолько подвержены настроению, что зависят от любой оценки. Как с этим у тебя? Дает ли что-то тебе эта обратная связь: читатель-писатель?
С.С. Раньше для меня имело значение мнение каждого читателя, с которым мне удавалось поговорить, но ведь это было в Америке, потому что там живешь как бы в вакууме. Познакомиться с человеком, который прочитал несмотря на занятость твою вещь, поговорить с ним, выслушать, это все-таки было важно. А сейчас уже не так важно, потому что я знаю, что такие-то авторитетные люди высоко оценили мои книги. Это значит, что я в принципе делаю что-то интересное. Лучшие мои читатели, как я заметил, люди абстрактного типа мышления - математики, физики, впрочем, и биологи тоже. . .
В.К. Тут у меня еще один такой вопрос: как ты относишься к выражению: “лучший способ победить природу - поддаться ей”?
С.С. Я думаю, что я изначально природный человек, то есть я совершенно естественно себя веду, пишу только так, как я , в общем, могу писать, я пользуюсь приемами и возможностями, которые мне даны и по природе близки. . . Я совершенно ни с чем не борюсь, тем более с какой-то там природой, я большой поборник, скажем так, естественных устремлений человека. Я знаю, что мне хорошо жить за городом и плохо в городе, потому что я чувствую, что городские биоритмы меня не устраивают, я чувствую их негативное влияние. Я не знаю, что люди делают в городе, я знаю, что они там работают, но я не знаю, как там можно существовать, в таком большом социуме. Я природный человек. . .
В.К. Тебя раздражает твоя популярность, но что ты почувствовал, когда обнаружил, что твои произведения давно и прочно включены в литературный процесс? И чем ты объясняешь причину своего успеха?
С.С. Причина успеха в общем-то проста - выросло поколение моих читателей, то есть пришло мое время. Среднее поколение меня почему-то не понимало, мои читатели - или молодые люди, или люди преклонного возраста. Лет десять назад я начал замечать, особенно по письмам молодых двадцатилетних людей ко мне, что появилось новое поколение читателей, более подготовленных и чутких читателей. От меня это не зависело, конечно. Иногда писатель может всю жизнь прождать такое поколение и умереть, не дождавшись своего часа.
В.К. А с чем это связано? С культурной, общественной ситуацией?
С.С. Я думаю, с большей открытостью общества, с большей включенностью в культурный процесс молодых людей. . . А популярность, конечно, мешает. Я обнаружил, что очутился в том месте, куда стремился, так что появляется естественное стремление уйти в тень. Ведь это же линия огня, линия огня. . .
В.К. А что если, скажем, ты живешь в деревне, а книги твои работают где-то там. . .
С.С. А и пусть работают, и очень хорошо, я не хочу сам фигурировать в качестве авторитета или пророка, в качестве какого-то учителя молодежи. . . Для меня нет этих ролей, мне это не дано. Я даже не знаю, что делать с собственной дочерью, так что для роли отца я тоже не подхожу совершенно, хотя и стараюсь. . . Хотя меня недавно кто-то успокоил, что этого никто не знает.
В.К. Ты родился в семье высокопоставленного военного разведчика. Твой отец в годы войны руководил североамериканской резидентурой и участвовал в похищении американских атомных секретов. . .
С.С. За что заочно был приговорен там к расстрелу. И приговор, кстати, до сих пор остается в силе. . .
В.К. То есть от рождения ты принадлежал к довольно замкнутой сословной группе детей военной номенклатуры, достаточно обеспеченной и независимой, был представителем “золотой” московской молодежи. Как это связать с твоей эстетикой и с твоим уходом в народ?
С.С. Я не думаю, что я принадлежал к “золотой” молодежи. Я же был бунтарем в семье. Все идеалы этого круга были совершенно не мои, так что я был, в общем, неуправляем. . . Наверное, хорошо было вырасти в таком окружении, в такой семье. Во-первых, никакого пиетета и страха перед властями, во-вторых, абсолютное равнодушие к материальному благополучию…. . .
В.К. Дети из военных семей всегда отличались жизнестойкостью. Если дворянство, национальная аристократия были в революцию уничтожены, а те, кто остался, вели полурастительный образ жизни и были совершенно аполитичны, то при всеобщей задавленности только в военной среде сохранялось какое-то социальное бесстрашие. Может быть, в силу природной агрессивности этого сословия мальчики из офицерских семей формировались более защищенными.
С.С. Да. Да, кстати, очень многие, кого я знаю по эмиграции, произошли из семей профессиональных военных: Цветков, Лимонов, отец Бродского тоже был офицером-моряком. . . Среди творческих людей действительно очень высокий процент детей военных, они часто более образованы, получили больше впечатлений.
В.К. Сейчас только начинают восстанавливать некоторые вехи московской молодежной субкультуры 60-70 -ых: салон Ю.Мамлеева, лиазоновская группа, эпоха “ранней” и “поздней” Маяковки. Ты ведь начинал как СМОГист? Расскажи немного об этом.
С.С. Первых СМОГистов было 15 человек. Это Лена Басилова, Губанов, Алейников, Недбайло, Батшев, Кублановский, Юдковский, Аркадий Пахомов, еще несколько человек. Потом их стало больше, появились группы в разных частях Союза, так что это движение распространялось как волна. У нас были очень бравые манифесты, мы работали под французских сюрреалистов ХХ века, от них шла вся эстетика и программа, ну и, конечно, был очень чтим Пастернак, Цветаева. При этом очень много было футуристического эпатажа. Все это, конечно, сейчас кажется смешным, но мы понимали, что хотим что-то сделать, хотя у нас не было достаточного количества информации и культуры. Но мы крутились, как могли и , в общем, это было что-то яркое, яркая такая вспышка на фоне официальной идеологии. Это было весело, дико интересно, мы все друг у друга учились, опыт старших нам был чужд, мы хотели чего-то совершенно нового: доставали стихи западных поэтов и неопубликованных русских репрессированных поэтов - все это обсуждалось, великолепно версифицировалось, рождалась какая-то субкультура, и на этом горючем мы в общем как-то проехали. . . Мы выступали у памятника Маяковскому с чтением стихов.
В.К. Тебе тоже приходилось выступать?
С.С. Конечно. Чтения эти начали не мы, начала группа, где был Михаил Каплан и другие, это был период ранней Маяковки, 59-61гг. , а мы - 65-67гг. , но мне приходилось участвовать и в 61-м. Потом уже, когда я демобилизовался, так сказать, из военного института, я пришел на Маяковку прямо в шинели, счастливый тем, что мне удалось вырваться из казармы, и тут я сразу познакомился с Батшевым и Алейниковым, которые собирали желающих участвовать в СМОГе. После чтения стихов у памятника мы пошли к Алене Басиловой, там оказалось много еще каких-то людей, уже назначено было писать манифест, плакаты, наметили выступление на 19 февраля. Это было неслыханно крамольное явление. Состоялся вечер в одном Доме культуры, в фойе была развернута выставка художников во главе с Недбайло, а мы читали стихи... Мы жили в атмосфере угара, так, наверное, жил Маяковский в годы революции. Мы все или учились, или были безработные, у всех была склонность к бродяжничеству, к бездомному существованию. Мы были неуправляемы, наши идеалы абсолютно не совпадали с идеалами наших родных, мы совершенно не желали участвовать в строительстве какого-то там будущего. Потом уже нам стало труднее, как только собирались у памятника и начинали выступать, сразу появлялись лица в штатском, требовали, чтоб мы ушли, а мы не подчиняемся, иногда собиралось до тысячи человек, толпа пыталась помешать милиции, которая все-таки уводила нас в отделение на станцию метро “Маяковская”, где с нами разбирались. . . Союз писателей предложил включить нас в какую-то обойму молодых, но мы отказались. Была страшно скандальная встреча в ЦДЛ. Они хотели принять нас под свое крыло, а мы поставили какие-то невозможные условия - и все сорвалось. Нас разогнали, кое-кого отправили в ссылку на пять лет - Недбайло, Алейникова выгнали из университета, были еще репрессии… В том числе за участие в демонстрации на Пушкинской площади в защиту Синявского и Даниэля.
В.К. Смог бы ты без СМОГа?
С.С. Конечно, смог бы, но этот опыт пригодился мне в том плане, что я уже потом мог не вступать ни в какие группы и организации. Это была юность, какой больше ни у кого не было тогда здесь. . . Целая группа молодых поэтов выступила в защиту поэзии, что шло вразрез с официальной линией.
В.К. А почему собирались у памятника Маяковскому, а не у Пушкина?
С.С. А потому что Маяковский был футурист. Кстати, Сталин, поддержав Маяковского, выступил не как узурпатор, а как просветитель - ирония судьбы в том, что он похвалил самого авангардного, если исключить Хлебникова, талантливого поэта. Если б Маяковский был жив, то он бы ему еще и Сталинскую премию дал.
В.К. Если б Маяковский оставался футуристом, Сталин бы его уничтожил. Маяковский стал официальным глашатаем революции, придворным поэтом и тем покрыл свои ранние грехи.
С.С. Да, придворным. Придворных поэтов было несколько, но Сталин отметил Маяковского, все-таки он сумел оценить талант Маяковского, а не Демьяна Бедного, который тоже воспевал революцию.
В.К. Кстати, очень интересный момент был в известном телефонном разговоре Сталина с Пастернаком. . . Как Сталин очень настойчиво спрашивал у Пастернака: “Но он мастер, мастер?.. “ Речь шла о Мандельштаме. Очень неожиданный вопрос, я бы сказал, необычно сформулированный для Сталина - вопрос мастерства какого-то Мандельштама мог, оказывается, представлять для него какое-то значение.
С.С. Он ведь сам писал стихи. Значит, втайне умел оценить поэтический талант.
В.К. У Арсения Тарковского были интересные воспоминания о том, как его однажды посадили в машину и привезли на Лубянку, где вручили подстрочный перевод с грузинского каких-то стихотворений. Тарковский сделал переводы и только потом узнал, что это были стихи Сталина, которые подхалимы из его окружения решили издать на русском языке к какому-то очередному юбилею. Таким образом, Тарковский выступил переводчиком стихов Сталина.
С.С. Наверное, поэтому Тарковского и не трогали. Но терпение, терпение какое было у человека. Как он вообще не угас? Очень трагическая это фигура в поэзии. Он замечательный поэт . . . Кстати, ты знаешь, какой лозунг был у СМОГа?
В.К. Смелость, Мысль, Образ, Глубина?
С.С. Ну. Это известно, да. А в манифесте было записано так: “Долой Евтушенко, Вознесенского с парохода современности!..”
В.К. То есть этот лозунг стоял актуально уже тогда?
С.С. Глупость, конечно. Смешно сейчас об этом вспоминать.
В.К. Ты и сегодня считаешь себя членом команды этого парохода?
С.С. Я бы сказал, что я ушел глубоко в трюм и стал кочегаром. В частности, после нашего разгрома устроился работать истопником в Тушине. Кочегарически говоря.
В.К. Пароходная топка - это тоже метафора.
С.С. В Тушине я работал рядом с рынком. Злачное тогда было место, а сейчас я представляю, как там страшно.
В.К. Расскажи немного о твоей книге эссе “Тревожная куколка”.
С.С. В эту книгу вошли вещи, написанные в основном на Западе. В основу некоторых из них легли лекции, которые я читал в американских университетах. Основные темы этих эссе - литература, творчество, судьба писателя в Америке. Одно эссе уже было напечатано в “Юности”, другое в “Собеседнике”.
В.К. Я читал эссе в “Юности”. Это такой сложный ретроспективный текст, насыщенный реминисценциями и внутренним скрытым цитированием своих коллег по СМОГу. . .
С.С. Там есть, конечно, какие-то цитаты, аллюзии, но в основном это рассказ о нашей поэтической юности. Cюжет его очень прост: изображен как бы некий гумилевский трамвай, который мчится по городу и по дороге подбирает смогистов, которые собираются в одном вагоне по пути следования этого трамвая. По мере того как эти люди, один за другим, входят в вагон, рассказывается об их поэтических судьбах. Имена не названы, но по отдельным строчкам можно угадать, кто есть кто. Это трамвай как бы населенный моим поэтическим поколением, его групповой портрет. Например, фамилия Недбайло дается там в виде наречия “недбайло”. . . Конечно, эта вещь рассчитана на будущее, когда все их работы и имена станут известными. Владимир Алейников там зашифрован как “О Лель мой”, как потомок какого-то там Олейника, и т.д.
В.К. Твоя проза - литература высокого стиля, культурных изысков, и все же тебе никогда не хотелось сесть и написать что-то бесхитростно простое, незатейливое? Например, твои “Рассказы, написанные на веранде” - это простая повествовательная проза. Или подобная литература тебя уже не привлекает?
С.С. Нет, это как-то уже неинтересно. Я далеко ушел от такой простоты. Я вообще не очень верю в простоту, скажем , в ту, к которой стремился Пастернак и которой он якобы достиг. Он достиг этой простоты, но я боюсь, что это была скорее пиррова победа, потому что ранний Пастернак мне безусловно интересней и ближе. Я понимаю, насколько для него это было необходимо, так сказать, исторически. . . но в творческом плане это не имело никакого смысла. Тут он просто снизил планку и почти сравнялся с неравными себе талантами, такими, как Твардовский, например. Зачем ему это нужно было?
(Продолжение см. ниже)