Юбилейный Октябрь.
Из дневника Сергея Андреевича Пионтковского.
Осень 1927 года.
Лето 27 года было тяжелое. Я только и делал, что писал, да писал. Писал для Коминтерна, писал для российских газет, писал для Истпарта, никогда в жизни я еще так много не писал, как в это лето.
Я уже давно задумал написать большую работу, посвященную специально Октябрю, ограниченную хронологическими рамками Октября. Хотелось выпустить эту работу к десятилетию.
Ряд глав этой работы я написал и рассовал в журналы, но большую работу листов в 12 размером ни одно издательство не хотело брать и пришлось ухватиться за предложение Истпарта и написать для них небольшую брошюрку об Октябре. Так как часть глав уже у меня была написана, и я быстро сделал брошюру в шесть листов.
Весною же ко мне явился до тех пор мне неизвестный Эльвов и предложил мне написать ряд глав для истории партии под редакцией Ярославского. Эльвов был занятный парень, большой, здоровый, рыжий, в очках, очень неглупый, а больше хитрый, - он производил довольно приятное впечатление, умел вовремя молчать, вовремя стушеваться, был в достаточной степени двуличным.
Для написания Истории партии Ярославского он собирал со всех концов людей. За меня сначала схватился зубами и руками, навьючил на меня целую гору статей. Писание подвигалось очень медленно, да и до сих пор еще я написал всего-навсего полторы главы, а уже с того времени прошло около года. Я должен был представить свои главы осенью 27 г.
По вопросам написания истории партии происходило несколько собраний у Ярославского. До того времени я только слышал о Ярославском, да видел его на трибунах. Он производил занятное впечатление. Несомненно, историю партии Ярославский знал как никто, в особенности историю партии во время нашей революции знал он хорошо.
Это было видно в каждой его фразе и в каждом его слове. Но, зная хорошо материалы по истории, в особенности под углом зрения ЦКК, т.е. зная те моменты истории партии, с которыми приходилось вести борьбу, Ярославский недостаточно широко схватывал отдельные эпизоды и не давал координирующих мыслей.
На этих собраниях, кроме вопросов написания истории, распределения глав, заслушивания отдельных планов по отдельным главам, Ярославский рассказывал нам о партийных делах.
Как раз в это время происходил летний Пленум, и он рассказывал нам о борьбе вокруг китайского вопроса, о позиции Троцкого с требованием выбросить в Китае лозунг Советов, словом давал некоторую информацию о том, что происходило на партийных верхах.
После этих собраний, пробуя подогнать нас в писании истории, Ярославский вызывал нас по очереди к себе. Вызвал он и меня к себе летом на дачу. Жил он в Серебряном Бору, занимал огромную дачу.
Когда я пришел, он с целым выводком ребят вокруг него и Клавдией Кирсановной, его женой, очень интересной и милой женщиной, занимался в саду поливкой цветов. Прямо картина из истории Рима - Цинциннат на покое. Расспрашивал меня подробно о положении моих глав.
В это время я писал как раз брошюру об Октябре и таким образом довольно смело заявлял, что, по крайней мере, одна глава у меня почти что сделана, так как я дописываю брошюрку, и можно будет ее переделать в качестве статей.
Он стал рассказывать мне о том, как он пишет историю партии, показал мне корректуры, похвастался тем, что его историю партии переводят на какие-то туземные языки, т.е. на языки нацменьшинств, и предложил мне написать в его историю партии главу о гражданской войне.
Я обещал, но потом так замотался и так устал, что главы этой не написал. Ярославский вообще умел держать язык за зубами и во все те встречи, которые у нас с ним были, несмотря на все наши старания выжать из него побольше, он говорил довольно мало, кроме колкостей насчет Троцкого.
Троцкого он определенно не любил [это было взаимно]. Вообще из его слов создавалось впечатление, что он занимает довольно - таки правую позицию. Об идее советов в Китае он сказал так: Опять, говорит, Троцкий со своими перманентными советами выступил.
Историю партии к осени мы никто не написали и приблизительно в сентябре-октябре Ярославский опять вызвал нас всех к себе и страшным образом изругал. Вся эта история приближается к концу, и опять предстоят длинные разговоры и с Ярославским и с Поповым, который негласно редактирует всю Историю, и с рядом других лиц о характере отдельных глав и статей.
Летом и осенью ко мне раза два приходил Вильям Райс [Альберт Рис Вильямс], огромный детина. Я ему еле по плечам хватаю головой, широченный в плечах американец.
Он уже несколько лет торчит в России. Вместе с Джоном Ридом он был в октябре 17 года в Ленинграде, вместе с ним издал в Америке книгу об Октябрьской революции.
Джон Рид написал "Десять дней, которые потрясли мир", Вильям Райс написал "Массы в русской революции". Книга эта переведена на русский язык. В Америке Вильям Райс выступал защитником русской революции, выпустил в миллионном тираже брошюрку о большевиках и потом крепко впился в Советскую Россию.
Он главным образом странствует по российской деревне. Как он мне рассказывал, он пишет новую книгу о России, о крестьянской России. Он принес с собой целую коллекцию английских журналов, где были напечатаны его новые статьи о советской деревне. Его, по-видимому, интересуют более всего бытовые материалы.
Он написал статью о советском суде в деревне, статьи по религиозным вопросам. Статьи эти снабжены рядом снимков. Так как я по-английски не понимаю, то, что в них написано, я прочитать не мог.
Ряд статей он написал и в русских газетах, в "Известиях" главным образом. Пришел он ко мне как практичный американец с практической целью, ему хотелось переиздать второй или третий раз в России свою книгу "Массы в русской революции".
Так как об одном из первых изданий этой книги я написал очень хвалебный отзыв, а отзыв этот Вильям Райс прочитал, вырезал и принес мне и показал, то он решил, что я человек влиятельный и могу помочь ему продвинуть его книгу в Госиздате.
Поэтому он пришел и просил меня повлиять на Госиздат, поговорить с Литвиновым, заведующим в этот момент социально-экономическим сектором Госиздата и помочь напечатать новое издание его книги. Он предлагал даже снабдить ее предисловием моим, только бы ее напечатали.
Дело в том, что книга, вышедшая вторым или третьим изданием, не разошлась и Госиздат не хотел, поэтому, ее издавать.
Я пообещал ему поговорить с Литвиновым, но указал, что Госиздат, конечно, подходит с экономической стороны к делу и если книга разошлась в небольшом количестве, а большая часть лежит на складах, то нет никакой возможности заставить Госиздат напечатать убыточное с его точки зрения издание. Кроме вопросов о книге мы вообще поболтали.
Он предлагал мне довольно забавные вопросы. Он интересовался моею национальностью, не знаю, вид, что ли мой навел его на такой вопрос, осмотрел подробно мою комнату, спросил, как я живу, пью ли, курю ли, что ем, есть ли у меня жена, давно ли я стал заниматься наукой, какое мое происхождение, одним словом повторил почти что полностью те анкеты, которые обычно в советских учреждениях предлагаются заполнить тем, кто поступает на службу.
Осмотрел подробно мою комнату, осмотрел книги, сообщил, что он читал мои книжки по истории Октябрьской революции, поинтересовался, что я теперь делаю и что намерен писать.
Потом через месяц он явился ко мне опять с какой-то женщиной, рассказывал мне о своем путешествии по российским деревням, об Архангельской губернии, где он был, о Владимирской губернии, где он интересовался Владимирскими иконописцами, о Поволжье.
Изъездил Россию основательно. По его словам он собрал уже большой материал для большой книги, которую он намерен опубликовать в Америке, куда он собирался ехать и предлагал мне прислать из Америки какой-нибудь подарок - духи, чулки, пишущую машинку, одним словом, пробовал провести со мной вполне советский разговор.
Но я ему сказал, что духов я не употребляю, чулок не ношу, а за границей я был уже сам два раза, буду и еще и, если мне понадобится, привезу машинку из Европы и ему совершенно нечего трудиться и посылать мне ее из Америки.
Я показал ему свою коллекцию денег периода гражданской войны и коллекцию плакатов.
Хотя во всех наших музеях и в Музее Красной Армии и в Музее Революции в Москве и в Музее Революции в Ленинграде имеются огромные коллекции плакатов, но этот американский журналист, излазивший все закоулки нашей страны, в Музеи как-то не попал и поэтому он с большим удовольствием смотрел плакаты, которые ему даже очень понравились.
Особенно на него произвел большое впечатление плакат, изданный во время голода. Плакат этот на черном фоне изображает какого-то изможденного старика с распростертыми руками и над ними написано "Помоги".
Плакат производит действительно сильное впечатление. Так как у меня этот плакат был в двух экземплярах, то я один из них подарил Райсу, заметив, что ему этот плакат понравился.
Он мне дал номер своего почтового ящика, наговорил мне всяких любезностей, пожалел, что я не знаю английского языка и не могу поехать в Америку и благополучно скрылся вместе с моим плакатом и своей не то немкой, не то американкой.
Кроме писания, скуления, хождения по мукам и тоски я целое лето читал стихи тем товарищам, главным образом женского пола, которые хотели меня слушать и слушали.
Оказывается, я не совсем еще забыл стихи, хотя, порою, они и звучат уже для меня как старинные заклинания и я читаю их как жрец читает хорошо знакомую ему формулу, в сущность и святость которой он сам не верит, но требует верить от тех, по требованию которых идет богослужение.
В общем, лето 27 года прошло в работе, в писании и никакие пертурбации и неудачи личные не смогли перевернуть меня на спину. Я, можно сказать, дерусь с жизнью, весь закованный в броню, или, говоря простым языком и словами Некрасова, моя шкура так выдублена, что ее уже ничем не проймешь.
В пятницу я ходил в гости к Самуилу Марковичу. Там хоть были два интересных человека, с которыми можно было разговаривать: писатель Алексеев и Левидов. Алексеев написал уже три больших романа на историческую тему из истории нашей революции: "Большевики", "Зеленая Радуга" и "17-й год".
Он очень забавный парень, большой, худой, выше меня ростом, с черной окладистой бородой, довольно добродушный и, по-видимому, вообще мало образованный и малограмотный. В разговоре он мне сказал: я тоже образованный человек, я трехгодичный курс в Свердловске кончил.
Недавно он выпустил роман "17-й год", вокруг которого и вертелся разговор. В этом романе Алексеев изображает всю революцию только как солдатский бунт, как солдатское восстание: ни массы, ни рабочих, ни партии в романе почти что нет. А назвал свой роман "17-й год" - огромная претензия.
Я ему сказал это, он очень огорчился и расстроился, стал доказывать, что он изучал эпоху в архивах Октябрьской революции, на выставки ходил и что его роман должен служить художественным учебником по истории 17-го года.
Такие бывают претензии у людей. Госиздат хочет издать этот роман в 200 тысяч тиража. Как, говорит, мне быть. А я говорю: если издают - берите деньги, ваша какая забота.
Другой - Левидов гораздо интереснее. Типичный литератор. Основная мысль, которую он все время развивал, это то, что нельзя глушить мысль, а мысль глушится в эпоху диктатуры. Совершенно, говорит он, невозможно мыслить, - все должны мыслить по Марецкому, нельзя глушить мысль, невозможно.
Забавный человек. Он написал драму, которую принял, было, к постановке Камерный театр - "Заговор равных". Драму эту накануне постановки сняли с репертуара. Пишет он сейчас опять какую-то драму из французской революции. Знает языки, очень образованный человек. Заговорили с ним о выставке самоучек...
23 - 29 октября 1927 года.
ЗА НЕДЕЛЮ.
Вся неделя прошла. То лекции, то разговоры об оппозиции, то чтение каких-то документов и газет. В понедельник утром была лекция. К лекции навалила масса народу. Читал им о Пугачевщине, цитировал новые документы. Слушали с большим интересом.
Вечером читал в ГМТУ лекцию об Октябрьской революции. Читал эпоху войны и Февраля, разбирал и сопоставлял прогноз революции, данный Лениным и Троцким во время войны, и их оценку Февральской революции.
Во время лекции группа ребят начала шептаться и пересмеиваться. Я предложил им остаться после лекции и объясниться в чем дело, а не перешептываться и не нервировать тем самым меня.
После лекции они с азартом заявили мне, что я читал тенденциозно и совсем не так, как следует, что я тенденциозен в двух положениях: я слишком много уделял внимания ошибкам Троцкого в период войны и в момент Февральской революции. Троцкий, как сказал мне один из них с величайшей яростью, не представлял в то время отдельного течения.
За ним не было ни организации, ни аппарата. Поэтому рассказывать об его ошибках в период войны и в момент Февральской революции - совершенно излишне. Я сказал, что Троцкого ставлю выше, чем они, и считаю, конечно, что Троцкий представляет, несомненно, резко выраженное и очерченное течение социал-демократической мысли.
Другое их возражение касалось Апрельской конференции. Они заявили, что Апрельскую конференцию нужно изображать не как борьбу между Лениным и Каменевым, а как борьбу между Лениным и Рыковым. Сославшись при этом на оценку, данную Лениным рыковской позиции в апреле, я ответил, что читал не биографический очерк, а историю вообще и давал очерки истории партийных течений в тот или другой момент.
Поэтому мне приходится брать именно Каменева как центральную фигуру того времени, которое занимало антиленинскую позицию и которое встретило на Апрельской конференции жестокий отпор. Вокруг этих ребят - их было трое или четверо - собралось сейчас же несколько сочувствующих. Внимательно слушала спор и вся остальная аудитория.
Сочувствующая какая-то черноглазая маленькая девчонка мне с азартом заявила, что каждый год их заставляют изучать историю партии по-новому и это им надоело. Совершенно случайно в дальнейшем разговоре я узнал - эта девочка не член партии, как она мне сказала, но очень интересующаяся всеми партийными вопросами, как и вопросами внешней и внутренней политики.
Такое настроение в аудитории, группы, занимающей резко оппозиционную политику, общий повышенный тон начинают придавать лекциям по Октябрьской революции особую политическую остроту. Это в особенности сказалось на тех лекциях, где присутствовали большие массы народа.
Во вторник на лекции по Октябрьской революции во 2-м Университете и в субботу в Промышленно-экономическом институте, где на лекции присутствовало от 600 до 700 человек, настроение аудитории чрезвычайно наладилось.
Слушали лекцию с необычайным неослабеваемым ни на минуту вниманием. В то же самое время в этом внимании не чувствовалось родственной теплоты, не чувствовалось настроения, родственного лектору.
Все время чувствовалась огромная настороженность, огромная требовательность, огромное напряжение и внимание, особенно обостряющееся при произнесении тех или других политических имен, хорошо известных аудитории.
Каждое свое положение я старался аргументировать подлинными цитатами. Читая при разборе мнений Ленина и Троцкого цитаты из их сочинений, я указывал точно каждый раз, где напечатана та или другая статья, из какого тома, с какой страницы я привожу им цитаты.
Кроме лекции во вторник утром мне пришлось быть у Ярославского. Здесь разыгралась довольно пикантная история, вернее просто голая склока. Дело в том, что я обещал написать для "Истории партии" Ярославского 5 глав. До сих пор их не написал и, конечно, не напишу.
В мое отсутствие группа шустрых ребят распределила между собой три главы из моих пяти и начала их писать. Дня за три до этого они предупредили меня, что, ввиду того, что я не написал этих глав, они произвели их распределение между собой.
Я, конечно, впал в амбицию. Тогда они решили собраться у Ярославского с тем, чтобы закрепить за собой захваченные у меня главы. Дело сводилось к простой комбинации. Мальчики настаивали на скорейшем написании истории партии, учитывая стремление Ярославского прославиться, как историка.
Мальчики, захватив в свои руки главы, старались поскорее их написать, чтобы тем самым показать, что они готовы в трудную минуту, в какой угодно срок помочь партии, а в то же время, мазнуть меня, как захватившего в свои руки материал и не выполнившего обещания.
При такой комбинации мне не очень хотелось идти к Ярославскому. Я попробовал не придти в назначенный час, но они вызвали меня к телефону и мне пришлось экстренно явиться.
Здесь в кабинете Ярославского на его квартире мы довольно сильно начали ругаться. Мальчишки наскакивали на меня за просроченное время, за то, что я не выполнил взятой на себя работы и тем самым затормозил время.
Я огрызался тем, что нечестно не написать, а нечестно захватить мои главы. Как выход из создавшегося положения я предлагал подойти к вопросу по-большевистски, практически и точно учесть сроки и возможности, чтобы таким образом создать обстановку для скорейшего выхода "Истории партии".
Ярославский попробовал что-то буркнуть против меня, но, в конце концов, ни у кого не осталось другого выхода, как принять мое предложение. Оно было зафиксировано, причем был произведен новый дележ глав.
Я отказался от трех глав, захваченных у меня, и оставил за собой условно две главы. После этого мы все гурьбою вышли на улицу, и здесь началась отчаянная перебранка с употреблением самых энергичных слов и выражений.
Ребята доказывали, что я, не выполнив своей работы, навалил на них лишнюю работу. Я говорил, что они жулики и ведут себя не по-товарищески и не партийно, что для них интерес заключается в написании каких-то двух листов, когда для меня, написавшего ряд книг, эти листы не представляют никакого интереса. И мои и их исторические звания и достоинства были рассмотрены подробно.
Одним словом, помянув родителей своих и других, в конце концов, после большой ругани мы расстались. Я усиленно при этом подчеркивал, что борьба идет из-за метода действия, что я считаю их метод действия, не сообщивши предварительно мне и не поговоривши со мной, за моей спиной захватить главы - не товарищескими, не коммунистическими и не партийными.
Вечером Минц, яростно ругавшийся со мной утром, позвонил мне по телефону и попросил у меня извинения. А при встрече в четверг в Ленинградском университете сознался, что он поступил неправильно и неверно и что, конечно, нужно было предварительно снестись со мной. Я сказал, что если он понял всю некультурность своего поведения, то этот вопрос исчерпан.
После лекции во вторник я немножко развлекался тем, что дразнил Елену. Вечером в этот день у меня был доклад в МК о международном значении Октябрьской революции. Доклад происходил в так называемом методическом кабинете. Сюда собиралось человек 12-15 рабочих, агитаторов с фабрик и заводов.
Мы долго препирались, кто начнет. Я ли буду делать вступительное слово или они будут предлагать мне вопросы.
На беседе присутствовала какая-то баба в качестве комиссара, которая чрезвычайно внимательно следила за всей беседой, подавала свои реплики, указывала на каком съезде и в каком протоколе имеется та или другая резолюция, блеща знанием всех партийных постановлений и отсутствием всякой партийной мысли. Ребята предлагали очень интересные вопросы.
Вопросы вертелись вокруг сущности Октябрьской революции. Их это интересовало не с исторической, а с практической стороны.
Ребята спросили, выполнили ли мы на практике те задачи, которые стояли перед Октябрем. Поставила ли Октябрьская революция в порядок дня всего мирового пролетарского движения вопрос о социалистической революции...
https://prozhito.org/notes?date=%221927-01-01%22&diaries=%5B500%5D
[С.А.Пионтковский (1891-1937) - советский историк. Расстрелян 8 марта 1937 года. Его племянник А.А.Пионтковский (1940 - ) - лютый враг нынешнего и, видимо, будущих правительств России.]
Осень 1927 года.
Лето 27 года было тяжелое. Я только и делал, что писал, да писал. Писал для Коминтерна, писал для российских газет, писал для Истпарта, никогда в жизни я еще так много не писал, как в это лето.
Я уже давно задумал написать большую работу, посвященную специально Октябрю, ограниченную хронологическими рамками Октября. Хотелось выпустить эту работу к десятилетию.
Ряд глав этой работы я написал и рассовал в журналы, но большую работу листов в 12 размером ни одно издательство не хотело брать и пришлось ухватиться за предложение Истпарта и написать для них небольшую брошюрку об Октябре. Так как часть глав уже у меня была написана, и я быстро сделал брошюру в шесть листов.
Весною же ко мне явился до тех пор мне неизвестный Эльвов и предложил мне написать ряд глав для истории партии под редакцией Ярославского. Эльвов был занятный парень, большой, здоровый, рыжий, в очках, очень неглупый, а больше хитрый, - он производил довольно приятное впечатление, умел вовремя молчать, вовремя стушеваться, был в достаточной степени двуличным.
Для написания Истории партии Ярославского он собирал со всех концов людей. За меня сначала схватился зубами и руками, навьючил на меня целую гору статей. Писание подвигалось очень медленно, да и до сих пор еще я написал всего-навсего полторы главы, а уже с того времени прошло около года. Я должен был представить свои главы осенью 27 г.
По вопросам написания истории партии происходило несколько собраний у Ярославского. До того времени я только слышал о Ярославском, да видел его на трибунах. Он производил занятное впечатление. Несомненно, историю партии Ярославский знал как никто, в особенности историю партии во время нашей революции знал он хорошо.
Это было видно в каждой его фразе и в каждом его слове. Но, зная хорошо материалы по истории, в особенности под углом зрения ЦКК, т.е. зная те моменты истории партии, с которыми приходилось вести борьбу, Ярославский недостаточно широко схватывал отдельные эпизоды и не давал координирующих мыслей.
На этих собраниях, кроме вопросов написания истории, распределения глав, заслушивания отдельных планов по отдельным главам, Ярославский рассказывал нам о партийных делах.
Как раз в это время происходил летний Пленум, и он рассказывал нам о борьбе вокруг китайского вопроса, о позиции Троцкого с требованием выбросить в Китае лозунг Советов, словом давал некоторую информацию о том, что происходило на партийных верхах.
После этих собраний, пробуя подогнать нас в писании истории, Ярославский вызывал нас по очереди к себе. Вызвал он и меня к себе летом на дачу. Жил он в Серебряном Бору, занимал огромную дачу.
Когда я пришел, он с целым выводком ребят вокруг него и Клавдией Кирсановной, его женой, очень интересной и милой женщиной, занимался в саду поливкой цветов. Прямо картина из истории Рима - Цинциннат на покое. Расспрашивал меня подробно о положении моих глав.
В это время я писал как раз брошюру об Октябре и таким образом довольно смело заявлял, что, по крайней мере, одна глава у меня почти что сделана, так как я дописываю брошюрку, и можно будет ее переделать в качестве статей.
Он стал рассказывать мне о том, как он пишет историю партии, показал мне корректуры, похвастался тем, что его историю партии переводят на какие-то туземные языки, т.е. на языки нацменьшинств, и предложил мне написать в его историю партии главу о гражданской войне.
Я обещал, но потом так замотался и так устал, что главы этой не написал. Ярославский вообще умел держать язык за зубами и во все те встречи, которые у нас с ним были, несмотря на все наши старания выжать из него побольше, он говорил довольно мало, кроме колкостей насчет Троцкого.
Троцкого он определенно не любил [это было взаимно]. Вообще из его слов создавалось впечатление, что он занимает довольно - таки правую позицию. Об идее советов в Китае он сказал так: Опять, говорит, Троцкий со своими перманентными советами выступил.
Историю партии к осени мы никто не написали и приблизительно в сентябре-октябре Ярославский опять вызвал нас всех к себе и страшным образом изругал. Вся эта история приближается к концу, и опять предстоят длинные разговоры и с Ярославским и с Поповым, который негласно редактирует всю Историю, и с рядом других лиц о характере отдельных глав и статей.
Летом и осенью ко мне раза два приходил Вильям Райс [Альберт Рис Вильямс], огромный детина. Я ему еле по плечам хватаю головой, широченный в плечах американец.
Он уже несколько лет торчит в России. Вместе с Джоном Ридом он был в октябре 17 года в Ленинграде, вместе с ним издал в Америке книгу об Октябрьской революции.
Джон Рид написал "Десять дней, которые потрясли мир", Вильям Райс написал "Массы в русской революции". Книга эта переведена на русский язык. В Америке Вильям Райс выступал защитником русской революции, выпустил в миллионном тираже брошюрку о большевиках и потом крепко впился в Советскую Россию.
Он главным образом странствует по российской деревне. Как он мне рассказывал, он пишет новую книгу о России, о крестьянской России. Он принес с собой целую коллекцию английских журналов, где были напечатаны его новые статьи о советской деревне. Его, по-видимому, интересуют более всего бытовые материалы.
Он написал статью о советском суде в деревне, статьи по религиозным вопросам. Статьи эти снабжены рядом снимков. Так как я по-английски не понимаю, то, что в них написано, я прочитать не мог.
Ряд статей он написал и в русских газетах, в "Известиях" главным образом. Пришел он ко мне как практичный американец с практической целью, ему хотелось переиздать второй или третий раз в России свою книгу "Массы в русской революции".
Так как об одном из первых изданий этой книги я написал очень хвалебный отзыв, а отзыв этот Вильям Райс прочитал, вырезал и принес мне и показал, то он решил, что я человек влиятельный и могу помочь ему продвинуть его книгу в Госиздате.
Поэтому он пришел и просил меня повлиять на Госиздат, поговорить с Литвиновым, заведующим в этот момент социально-экономическим сектором Госиздата и помочь напечатать новое издание его книги. Он предлагал даже снабдить ее предисловием моим, только бы ее напечатали.
Дело в том, что книга, вышедшая вторым или третьим изданием, не разошлась и Госиздат не хотел, поэтому, ее издавать.
Я пообещал ему поговорить с Литвиновым, но указал, что Госиздат, конечно, подходит с экономической стороны к делу и если книга разошлась в небольшом количестве, а большая часть лежит на складах, то нет никакой возможности заставить Госиздат напечатать убыточное с его точки зрения издание. Кроме вопросов о книге мы вообще поболтали.
Он предлагал мне довольно забавные вопросы. Он интересовался моею национальностью, не знаю, вид, что ли мой навел его на такой вопрос, осмотрел подробно мою комнату, спросил, как я живу, пью ли, курю ли, что ем, есть ли у меня жена, давно ли я стал заниматься наукой, какое мое происхождение, одним словом повторил почти что полностью те анкеты, которые обычно в советских учреждениях предлагаются заполнить тем, кто поступает на службу.
Осмотрел подробно мою комнату, осмотрел книги, сообщил, что он читал мои книжки по истории Октябрьской революции, поинтересовался, что я теперь делаю и что намерен писать.
Потом через месяц он явился ко мне опять с какой-то женщиной, рассказывал мне о своем путешествии по российским деревням, об Архангельской губернии, где он был, о Владимирской губернии, где он интересовался Владимирскими иконописцами, о Поволжье.
Изъездил Россию основательно. По его словам он собрал уже большой материал для большой книги, которую он намерен опубликовать в Америке, куда он собирался ехать и предлагал мне прислать из Америки какой-нибудь подарок - духи, чулки, пишущую машинку, одним словом, пробовал провести со мной вполне советский разговор.
Но я ему сказал, что духов я не употребляю, чулок не ношу, а за границей я был уже сам два раза, буду и еще и, если мне понадобится, привезу машинку из Европы и ему совершенно нечего трудиться и посылать мне ее из Америки.
Я показал ему свою коллекцию денег периода гражданской войны и коллекцию плакатов.
Хотя во всех наших музеях и в Музее Красной Армии и в Музее Революции в Москве и в Музее Революции в Ленинграде имеются огромные коллекции плакатов, но этот американский журналист, излазивший все закоулки нашей страны, в Музеи как-то не попал и поэтому он с большим удовольствием смотрел плакаты, которые ему даже очень понравились.
Особенно на него произвел большое впечатление плакат, изданный во время голода. Плакат этот на черном фоне изображает какого-то изможденного старика с распростертыми руками и над ними написано "Помоги".
Плакат производит действительно сильное впечатление. Так как у меня этот плакат был в двух экземплярах, то я один из них подарил Райсу, заметив, что ему этот плакат понравился.
Он мне дал номер своего почтового ящика, наговорил мне всяких любезностей, пожалел, что я не знаю английского языка и не могу поехать в Америку и благополучно скрылся вместе с моим плакатом и своей не то немкой, не то американкой.
Кроме писания, скуления, хождения по мукам и тоски я целое лето читал стихи тем товарищам, главным образом женского пола, которые хотели меня слушать и слушали.
Оказывается, я не совсем еще забыл стихи, хотя, порою, они и звучат уже для меня как старинные заклинания и я читаю их как жрец читает хорошо знакомую ему формулу, в сущность и святость которой он сам не верит, но требует верить от тех, по требованию которых идет богослужение.
В общем, лето 27 года прошло в работе, в писании и никакие пертурбации и неудачи личные не смогли перевернуть меня на спину. Я, можно сказать, дерусь с жизнью, весь закованный в броню, или, говоря простым языком и словами Некрасова, моя шкура так выдублена, что ее уже ничем не проймешь.
В пятницу я ходил в гости к Самуилу Марковичу. Там хоть были два интересных человека, с которыми можно было разговаривать: писатель Алексеев и Левидов. Алексеев написал уже три больших романа на историческую тему из истории нашей революции: "Большевики", "Зеленая Радуга" и "17-й год".
Он очень забавный парень, большой, худой, выше меня ростом, с черной окладистой бородой, довольно добродушный и, по-видимому, вообще мало образованный и малограмотный. В разговоре он мне сказал: я тоже образованный человек, я трехгодичный курс в Свердловске кончил.
Недавно он выпустил роман "17-й год", вокруг которого и вертелся разговор. В этом романе Алексеев изображает всю революцию только как солдатский бунт, как солдатское восстание: ни массы, ни рабочих, ни партии в романе почти что нет. А назвал свой роман "17-й год" - огромная претензия.
Я ему сказал это, он очень огорчился и расстроился, стал доказывать, что он изучал эпоху в архивах Октябрьской революции, на выставки ходил и что его роман должен служить художественным учебником по истории 17-го года.
Такие бывают претензии у людей. Госиздат хочет издать этот роман в 200 тысяч тиража. Как, говорит, мне быть. А я говорю: если издают - берите деньги, ваша какая забота.
Другой - Левидов гораздо интереснее. Типичный литератор. Основная мысль, которую он все время развивал, это то, что нельзя глушить мысль, а мысль глушится в эпоху диктатуры. Совершенно, говорит он, невозможно мыслить, - все должны мыслить по Марецкому, нельзя глушить мысль, невозможно.
Забавный человек. Он написал драму, которую принял, было, к постановке Камерный театр - "Заговор равных". Драму эту накануне постановки сняли с репертуара. Пишет он сейчас опять какую-то драму из французской революции. Знает языки, очень образованный человек. Заговорили с ним о выставке самоучек...
23 - 29 октября 1927 года.
ЗА НЕДЕЛЮ.
Вся неделя прошла. То лекции, то разговоры об оппозиции, то чтение каких-то документов и газет. В понедельник утром была лекция. К лекции навалила масса народу. Читал им о Пугачевщине, цитировал новые документы. Слушали с большим интересом.
Вечером читал в ГМТУ лекцию об Октябрьской революции. Читал эпоху войны и Февраля, разбирал и сопоставлял прогноз революции, данный Лениным и Троцким во время войны, и их оценку Февральской революции.
Во время лекции группа ребят начала шептаться и пересмеиваться. Я предложил им остаться после лекции и объясниться в чем дело, а не перешептываться и не нервировать тем самым меня.
После лекции они с азартом заявили мне, что я читал тенденциозно и совсем не так, как следует, что я тенденциозен в двух положениях: я слишком много уделял внимания ошибкам Троцкого в период войны и в момент Февральской революции. Троцкий, как сказал мне один из них с величайшей яростью, не представлял в то время отдельного течения.
За ним не было ни организации, ни аппарата. Поэтому рассказывать об его ошибках в период войны и в момент Февральской революции - совершенно излишне. Я сказал, что Троцкого ставлю выше, чем они, и считаю, конечно, что Троцкий представляет, несомненно, резко выраженное и очерченное течение социал-демократической мысли.
Другое их возражение касалось Апрельской конференции. Они заявили, что Апрельскую конференцию нужно изображать не как борьбу между Лениным и Каменевым, а как борьбу между Лениным и Рыковым. Сославшись при этом на оценку, данную Лениным рыковской позиции в апреле, я ответил, что читал не биографический очерк, а историю вообще и давал очерки истории партийных течений в тот или другой момент.
Поэтому мне приходится брать именно Каменева как центральную фигуру того времени, которое занимало антиленинскую позицию и которое встретило на Апрельской конференции жестокий отпор. Вокруг этих ребят - их было трое или четверо - собралось сейчас же несколько сочувствующих. Внимательно слушала спор и вся остальная аудитория.
Сочувствующая какая-то черноглазая маленькая девчонка мне с азартом заявила, что каждый год их заставляют изучать историю партии по-новому и это им надоело. Совершенно случайно в дальнейшем разговоре я узнал - эта девочка не член партии, как она мне сказала, но очень интересующаяся всеми партийными вопросами, как и вопросами внешней и внутренней политики.
Такое настроение в аудитории, группы, занимающей резко оппозиционную политику, общий повышенный тон начинают придавать лекциям по Октябрьской революции особую политическую остроту. Это в особенности сказалось на тех лекциях, где присутствовали большие массы народа.
Во вторник на лекции по Октябрьской революции во 2-м Университете и в субботу в Промышленно-экономическом институте, где на лекции присутствовало от 600 до 700 человек, настроение аудитории чрезвычайно наладилось.
Слушали лекцию с необычайным неослабеваемым ни на минуту вниманием. В то же самое время в этом внимании не чувствовалось родственной теплоты, не чувствовалось настроения, родственного лектору.
Все время чувствовалась огромная настороженность, огромная требовательность, огромное напряжение и внимание, особенно обостряющееся при произнесении тех или других политических имен, хорошо известных аудитории.
Каждое свое положение я старался аргументировать подлинными цитатами. Читая при разборе мнений Ленина и Троцкого цитаты из их сочинений, я указывал точно каждый раз, где напечатана та или другая статья, из какого тома, с какой страницы я привожу им цитаты.
Кроме лекции во вторник утром мне пришлось быть у Ярославского. Здесь разыгралась довольно пикантная история, вернее просто голая склока. Дело в том, что я обещал написать для "Истории партии" Ярославского 5 глав. До сих пор их не написал и, конечно, не напишу.
В мое отсутствие группа шустрых ребят распределила между собой три главы из моих пяти и начала их писать. Дня за три до этого они предупредили меня, что, ввиду того, что я не написал этих глав, они произвели их распределение между собой.
Я, конечно, впал в амбицию. Тогда они решили собраться у Ярославского с тем, чтобы закрепить за собой захваченные у меня главы. Дело сводилось к простой комбинации. Мальчики настаивали на скорейшем написании истории партии, учитывая стремление Ярославского прославиться, как историка.
Мальчики, захватив в свои руки главы, старались поскорее их написать, чтобы тем самым показать, что они готовы в трудную минуту, в какой угодно срок помочь партии, а в то же время, мазнуть меня, как захватившего в свои руки материал и не выполнившего обещания.
При такой комбинации мне не очень хотелось идти к Ярославскому. Я попробовал не придти в назначенный час, но они вызвали меня к телефону и мне пришлось экстренно явиться.
Здесь в кабинете Ярославского на его квартире мы довольно сильно начали ругаться. Мальчишки наскакивали на меня за просроченное время, за то, что я не выполнил взятой на себя работы и тем самым затормозил время.
Я огрызался тем, что нечестно не написать, а нечестно захватить мои главы. Как выход из создавшегося положения я предлагал подойти к вопросу по-большевистски, практически и точно учесть сроки и возможности, чтобы таким образом создать обстановку для скорейшего выхода "Истории партии".
Ярославский попробовал что-то буркнуть против меня, но, в конце концов, ни у кого не осталось другого выхода, как принять мое предложение. Оно было зафиксировано, причем был произведен новый дележ глав.
Я отказался от трех глав, захваченных у меня, и оставил за собой условно две главы. После этого мы все гурьбою вышли на улицу, и здесь началась отчаянная перебранка с употреблением самых энергичных слов и выражений.
Ребята доказывали, что я, не выполнив своей работы, навалил на них лишнюю работу. Я говорил, что они жулики и ведут себя не по-товарищески и не партийно, что для них интерес заключается в написании каких-то двух листов, когда для меня, написавшего ряд книг, эти листы не представляют никакого интереса. И мои и их исторические звания и достоинства были рассмотрены подробно.
Одним словом, помянув родителей своих и других, в конце концов, после большой ругани мы расстались. Я усиленно при этом подчеркивал, что борьба идет из-за метода действия, что я считаю их метод действия, не сообщивши предварительно мне и не поговоривши со мной, за моей спиной захватить главы - не товарищескими, не коммунистическими и не партийными.
Вечером Минц, яростно ругавшийся со мной утром, позвонил мне по телефону и попросил у меня извинения. А при встрече в четверг в Ленинградском университете сознался, что он поступил неправильно и неверно и что, конечно, нужно было предварительно снестись со мной. Я сказал, что если он понял всю некультурность своего поведения, то этот вопрос исчерпан.
После лекции во вторник я немножко развлекался тем, что дразнил Елену. Вечером в этот день у меня был доклад в МК о международном значении Октябрьской революции. Доклад происходил в так называемом методическом кабинете. Сюда собиралось человек 12-15 рабочих, агитаторов с фабрик и заводов.
Мы долго препирались, кто начнет. Я ли буду делать вступительное слово или они будут предлагать мне вопросы.
На беседе присутствовала какая-то баба в качестве комиссара, которая чрезвычайно внимательно следила за всей беседой, подавала свои реплики, указывала на каком съезде и в каком протоколе имеется та или другая резолюция, блеща знанием всех партийных постановлений и отсутствием всякой партийной мысли. Ребята предлагали очень интересные вопросы.
Вопросы вертелись вокруг сущности Октябрьской революции. Их это интересовало не с исторической, а с практической стороны.
Ребята спросили, выполнили ли мы на практике те задачи, которые стояли перед Октябрем. Поставила ли Октябрьская революция в порядок дня всего мирового пролетарского движения вопрос о социалистической революции...
https://prozhito.org/notes?date=%221927-01-01%22&diaries=%5B500%5D
[С.А.Пионтковский (1891-1937) - советский историк. Расстрелян 8 марта 1937 года. Его племянник А.А.Пионтковский (1940 - ) - лютый враг нынешнего и, видимо, будущих правительств России.]