Старуха из Севильи.
Жизнь, она где-то неподалеку.
Она там, за такой тонкой беленой стенкой; только пожелай, открой дверь или распахни окно. И вот она, во всей ее полноте, в праздничной господской мантилье, идет навстречу, хохоча, насмешливая цыганка с розой в зубах, крадущая чужое счастье.
Что цена счастью? Россыпь монет, которые бросит проезжий богач в обмен на белозубую улыбку той, что, словно огонь, пляшет, неистовствуя, на площади.
Там, где раньше жгли за колдовство.
Красные цветы на черной юбке ее, словно густая кровь, которая не льется, а струями бьет, когда тореадор вонзает пику в спину быка. Это алые уголья, что тлеют сквозь пепел. Или пурпурные маки весны, сорванные неумелой рукой, ненужные пламенные цветы признаний, лежащие, пожухлые, на черной земле.
Когда в Севилье наступает ночь, а в окнах, задернутых засаленными цветными тряпицами, зажигаются огни, у кабацкого очага, сплюнув под ноги, Старуха вновь поведет свой рассказ, куря длинную трубку, и поминая нечистого. О том, как пела и плясала она, как блистала ее улыбка, как громко бились кастаньеты, вторя сердцу ее, которое было готово рваться из груди. И розы тогда были краснее, чем нынче, а огонь горел жарче. И любили, кто спорит, сильнее тогда. И толпа ревела, когда завершался танец ее так, как ревела она, глядя, как падает на колени обескровленный бык.
Она была некрасива, скорее даже безобразна. Но было в ней что-то такое неуловимое, чего не было в молодых цыганках, чей танец развлекал гостей еще какой-то час тому назад. Ходили не на них, ходили поглядеть на Старуху.
Кто-то верил ей, а кто-то смеялся, потягивая вино и называл ее старой шлюхой. Она отвечала. Резко, скабрезно, так, что смех затихал и швырнувший ей в лицо слово жалел о том, что осмелился. Ее словам смехом вторили другие. Теперь над ним самим насмехались.
Люди любят посмеяться над другими. Таково их естество.
Для многих она, кабацкая Старуха, была всего лишь поводом для смеха, дешевым развлечением, а ее истории - потертой никчемной сумой прохожего сумасшедшего, твердившего, что он властитель мира и одет в парчу…
Глаза ее порой зажигались, как прежде, когда вспоминала она тех, кто, скрывая лицо, ходил на площадь смотреть на нее и бросал к ее босым ногам монеты, порой и золотые, и медленно тухли, ибо пепла уже было слишком много, а со свечей так давно никто не снимал нагара.
- Любовь, она где-то неподалеку, - пела она гортанным своим голосом, перебирая струны гитары тонкими и, несмотря на годы, красивыми пальцами, порой смеясь беззвучно. Она откидывала голову так, как умела только она и подмигивала долговязому пареньку, который, смутившись, краснел в дверях. Она была так ужасна и так притягательна одновременно. На нее смотрели, как смотрит бык на недостижимое свое красное полотнище тряпки.
Она притягивала так, как притягивает страсть, стоящая уже где-то на грани, за которой начнется смерть.
А кто ты? - спросил паренек, осмелев. Все замолчали и, обернувшись на голос, уставились на него пьяными глазами.
Старуха медленно подняла голову. Долго вглядывалась в паренька, сжав губы пыточными тисками. Потом неспешно встала, вышла в центр кабака, туда, где было больше всего света и вынула из головы шпильки. Ее длинные с проседями черные волосы упали до колен.
Почти час потом она пела и танцевала. Так, как умела только она одна. Словно в ней опять закипела молодая кровь, словно в волосах ее не было седины, словно ее сердце могло угнаться за исступленно-нервным стуком кастаньет в ее руках.
Кабацкие притихли. Пышнотелые девицы в мантильях, поджав губы, ревниво смотрели на своих спутников, которые не могли оторвать взгляд от той, что танцевала в центре этого мира и пела о страсти, ненависти, молодости и смерти. Обо всем, чем болела сама и чем болели те немногие из кабацких, кто был еще жив душой. Казалось, даже сама жизнь, проходившая неподалеку, вдруг взяла и заглянула внутрь притона, чтобы поглядеть, кто это в этом мире еще смеет так поносить ее, так обнажать ее язвы, так хлестать ее разрумяненное лицо потаскухи.
Когда ее голос смолк, то несколько мгновений никто не мог придти в себя. К ее ногам полетели монеты и крики восторга. Она ничего не подобрала, взяла с потертого стула свою длинную трубку, а со стола - початую бутылку с вином и медленно вышла прочь.
На пороге она подняла глаза и внимательно посмотрела на паренька, вжавшегося от ее взгляда в дверной косяк. Он так и не смог спросить ее вновь и долго смотрел ей вслед. Она шла, покачиваясь, и говорила сама с собой словно безумная, пока ее хрупкий силуэт не слился с ночью…
- Как? - хлопнул паренька по плечу заплывший жиром низенький кабатчик. - Цыганка, мать ее. Говорят, что убила она кого-то, кого очень любила. А кто уж там был, никто и не помнит. Военный, слышал, какой-то. Из тюрьмы, говорят, уже старухой вышла… А как пляшет, а? Только она так может, никто больше и в подметки ей не годится. Сыновьям потом рассказывать будешь, что сам, своими глазами видел, как плясала старуха Кармен.
Выпей, сынок, не грусти! Слышишь, вон как она пела: любовь, она где-то неподалеку…
(c) Виктор Солкин
Илл: Танцовщица фламенко. Автор фото неизвестен.